Когда ошибается киллер

СЕРАФИМА

(дерущимся)

Затухли, разом!

Далее по сценарию».

Это все? Я даже растроилась. И позвонила Штуцеру:

– Извините, Василий Петрович, это ваша история с Зиной какая-то… неестественная. Не нарочно Зина убила, защищала себя и ребенка. Никто ее не осудит и в тюрьму никто не посадит. Наоборот, забитая заслуживает оправдания.

– Наивная ты, Евгения, – тихонько вздохнула трубка. – Ты хоть знаешь, что там творится, в наш просвещенный век, за чужими дверями с замками? Тыщи женщин терпят побои, тысячи погибают. А другие вдруг не выдерживают, бросается на обидчика… Но нет такого понятия в нашей судебной практике – доведение до убийства. В наше стране считается, если женщина простофиля, если молча терпела удары – сама во всем виновата. Это значит, сама довела бытовуху до кровопролития, заслуживает наказания. Ты Гугл открой, почитай, набери «бытовое насилие»5.

Бытовое насилие? Нет уж… Даже глазком не гляну. Хватит с меня рассказов встрепанной сумасшедшую из бабушкиной деревни. (Авторы просят читателей, в отличии от непослушной Жени, просмотреть все сноски по данной тематике, они дополняют и раскрывают содержание книги.)

– Ну тогда, Василий Петрович, – развила другую идею, – быть может, вовсе не Зина кровососа-мужа угробила? Может, треснула и отключилась, такое с беременными бывает. А коварный приезжий деверь давно на квартиру зарился. Вышел из ванной, сообразил, в чем дело – и брата зверски пришиб. Тщательно руки вымыл и милицию вызвал. Почему бы правоохранительным органам не пересмотреть это дело? Невиновную не отпустить?

Трубка радостно захихикала:

– А вот это уже толковей, моя козочка остророгая. Оправдываешь Зинку свою непутевую, сочувствуешь ей, в роль входишь. Так и играй, чтобы зритель оправдывал, чтобы домыслы строил.

– А может, вы ее освободите?

– Ни-ни. Ты себя с Алиной Ланской не путай. Она весь спектакль тянет, ее роль – динамичная трагедия, твоя – статичная. У меня на включение новенькой тринадцать минут отведено, в них и резвись. На зоне каждая говорит, что она здесь случайно, каждая о своей невиновности сказки в высокие инстанции пишет, где правда, где неправда, не разобрать. Ты вот что понять должна: тетка у тебя простецкая, без двойного дна. Сыграй ее трогательно, это все, что потребуется. Для первого раза и этого лишку. Реплики разучи, чтоб сами срывались с губ. Интонации, жесты не придумывай, Иннокентий подскажет.

Так вот спокойно и без вопросов. Уверен, очень мне хочется с пятитысячной распрощаться. А впрочем, заплачу первый месяц, там видно будет.

Глава 5. Пришлось подчиняться сильному

В ДК я пришла пораньше, хотелось у Юлии расспросить о хитростях наложения театрального грима. И где этот грим покупать? Не пользоваться же чужим. Не удалось, примадонна опаздывала. Зато белокурая Ирочка, девица с круглым лицом, выдающим отменную толику провинциальной наивности, но эффектной тонкой фигуркой, встречала меня как родную. Конфеты из сумки достала, чай налила.

– Мы с тобой теперь будем в паре. Романыч мне объяснил: я в тебе вижу маму, которая меня в детстве оставила на вокзале. А ты во мне видишь сначала опытную зэчку, защитницу, а позже относишься как к дочери. И то и другое странно, по возрасту не подходит, но человеческие привязанности в колонии принимают неожиданные формы.

– И не только в колонии, – проворчала вошедшая Анна Михайловна. – Что Олег мой нашел в этой бландыхрыстке, до сих пор не пойму.

Девушка извиняющее улыбнулась, повернулась к свекрови.

– Налить вам чаечку, мама? Я печенье купила, с орехами.

– А ты передо мной хвостом не крути, невелика заслуга мужнины заработки в кондитерских оставлять.

– Я в театральный институт поступлю, хорошо зарабатывать буду. – Иринка ловко собрала для родственницы угощение, поставила на ее часть стола. Та брезгливо отодвинула блюдце.

– Вот тогда и похвалишься. А пока ты есть приживалка, помалкивай в тряпочку.

Накакала в душу и спокойно собой занялась. На постороннего человека – ноль внимания, могла бы и поздороваться. Мне стало совсем неудобно. Разве это уместно, семейные дрязги на всеобщее обозрение выносить? Судя по стильной одежке, со вкусом подобранной к солидной высокой фигуре, Анна Михайловна не голодает. Искристые камушки в ушах и на пальцах подтверждают это наблюдение. Зачем же молоденькую девчонку коробочкой печенья попрекать? Содержит ее муж, значит, любит. Значит, плохо будет ему без этой «бландыхрыстки», понимать надо.

– А Штуцер велел спросить, – как ни в чем не бывало продолжала беседу Ира, усаживаясь напротив, – может, ты делать умеешь что-то полезное?

– Я? Полезное? Вряд ли.

– Ну, в смысле, для нашего театра. Вот Вера у нас, к примеру, следит за костюмами, подгоняет по фигурам, а стираем и гладим мы сами. А баба Люба ответственна за инвентарь, кладовщица.

– Она и в спектакле баба Люба?

– Угу. На сцене на другие имена не откликается, забывает, что к ней обращаются. А Надя моет полы. Они за обучение не платят. Исполнители вторых ролей, Анна Михайловна и Веня, тоже не платят, а Юля даже процент с выручки получает, вместе с режиссером и сценаристом. Вот так и живем.

– А кто артистам прически делает?

– Какие там в колонии прически? Косу заплела, резинкой закрепила, вот и вся красота, – подала голос Анна Михайловна. – Иннокентий сразу предупредил, чтоб девки не расфуфыривались. Шпильки и заколки за колючей проволокой не положены, зэчки глаза друг другу выкалывают.

Я зажмурилась и поежилась. Если б женщины знали, какая дрянная, какая опасная жизнь их ждет по ту сторону забора, день за днем, ночь за ночью, долгие годы, многие отказались бы от мысли о преступлении.

Жила в нашем городе агент по недвижимости, получила от клиентки доверенность собирать документы для продажи квартиры. Не только собрала, но и продала чужие квадратные метры. Зачем? Ради глупого удовольствия полтора миллиона три дня в руках подержать? В УФРС6 ее паспорт при сделке купли-продажи зафиксировали, сведения в милицию передали, а милиция по прописке съездила – вот и все хитромудрости следствия. Она, профессиональный риэлтор, мама и бабушка, разве не видела наперед, что только так и получится? Стоила ее авантюра трех лет мучений?

– А можно красивую косу заплести, по моде, – внесла я рацпредложение, отгоняя мрачные мысли. Идея предназначалось для Иринки.

– А ты парикмахер, что ли? – Суровая Анна Михайловна впервые взглянула в сторону новенькой с некоторым интересом.

– Немножко работала, не мастер. Для колонии сгожусь.

– Ну, коль не мастер, приколи мне вон тот шиньон, чтоб выглядел как свои. Старшей по рангу выделяться положено.

Вообще-то, она права, не все выделяться воображалке Юличке. Я ловко собрала короткие волнистые волосы Анны Михайловны в хвостик, замаскировала тяжелой косой с проседью, свернула в низкий пучок. Получилось роскошно. Благодарности не получила. А потом заплела Ирине французские косы, начиная с висков. Девушка покрутилась перед зеркалом, любуясь собой во всех ракурсах.

– Все равно на спектакль косынку наденешь, никто не увидит, – огорчила невестку бдительная свекровь.

Я хотела было заметить, что косыночку можно и сдвинуть ненароком, до уровня плеч. Но в дверь постучали, раскатистый бас Смолькова прогудел:

– Все одеты? Можно войти?

– Входите, Иннокентий Романович! – крикнула Ира и бросилась открывать. Услужливая девушка. Или наивная подхалимка?

Сегодня Бог и царь «самородков» выглядел неожиданно благодушно. Узкие глазки лучились, пухлый ротик сложился в добрюсенькую улыбку. Подобрав на коленках штанины, уселся на жесткий диванчик, позволил Ирочке попотчевать себя, сочинил комплимент Анне Михайловне. Повернулся ко мне:

– Явилась?

Я выжидательно кивнула, подтверждая очевидное.

– Сможешь репетировать каждый день по несколько часов?

Тринадцать минут – мусолить целыми днями?

– Если ничего не случится, смогу.

– На сцену когда-нибудь выходила? Может быть, в школе? Петь, танцевать умеешь?

Красивая учительница пения, она же руководитель школьной самодеятельности, насмешливо помахала мне ручкой из стремительно убегающего детства.

– Я рисовать умею и делаю прически. Может быть, пригодиться?

– Может… – Смольков озабоченно уставился на мою полноватую талию, как скульптор на кусок глины. – Животик мало заметен, попроси у Любови Викторовны специальную подушечку. В субботу спектакль, не струхнешь перед публикой?

– В ближайшую субботу? А разве… можно так сразу? Люди годами учатся.

– Так то люди. У тебя в запасе нет этих лет. Даже пары месяцев, может быть, нет. Получишь отменное приключение, прежде чем будешь вынуждена уйти.

А ведь прав Иннокентий Романович, и цель мою тайную разгадал. Проницательный человек, внимательный к людям.

– Особо не вымудряйся, сыграешь саму себя, как будто Евгения Молодцева в камеру угодила. Сможешь?

– Я в школе стрекозу из басни Крылова играла. Вышла на сцену, и окаменела, только текст рассказать смогла.

По правде, совсем не в школе, не один раз, а целых пять, зеленела и каменела под насмешливый шепот комиссии.

– А текст в твоей роли – главное. Все остальное: смущение, страх, неумение правильно повернуться, только на пользу пойдет. Главное, не переигрывай.

Я обещала стараться.

И в самом деле, старалась, неделю отрабатывала вплетение в уже готовый спектакль. Точнее, отрабатывал режиссер. Я, как куколка на веревочках, по его указаниям двигалась. Каждый жест повторяла раз тысячу, чтоб до автоматизма дойти, чтоб в зале, полном народа, работать на автопилоте, без участия разума. Эффект каменной стрекозы потихонечку пропадал. Походка приобретала естественность, мимика – соответствие ситуациям, даже голос менялся. «Театральный шепот» освоила, чтоб Зинулю мою стеснительную в последних рядах было слышно.

К счастью, не только со мной Иннокентий валандался, многие не соответствовали высоте его идеалов. Маленький старичок с большущим блокнотом придумал новый поворот сюжета, вся труппа в спешке его осваивала. Оказалось, им не впервой, привыкли работать со скоростью мысли сценариста. Юлия разучила новые романсы и пела их очень трогательно.

Наступила суббота. Так и хочется уточнить: наступила на пятки. Проснулась я поздно, вставать не хотелось – сказывалось напряжение последних дней. Вдруг вспомнила, что неделю, и́зо дня в день, собиралась постирать тюремный халат. (Тот самый, функциональный, сзади прихват, впереди простор.) Почему-то, так и не сподобилась. От залежалой одежки пахло мышами, при взгляде на серую ткань начинало противно тошнить. При мысли о необходимости выйти на сцену, под критичные и насмешливые взгляды сотен зрителей, замутило еще сильнее. И стало вдруг страшно, до дрожи. Захотелось задернуть шторы, отключить телефон, заснуть, навеки забыть о невыполненных обязательствах. Быть может, я так бы и сделала. Но за пять часов до спектакля появилась нежданная Юлия.

– Ну что, собираешься? – перешла в наступление от двери.

– Юля, я не пойду. Мне плохо.

– Я та и знала.

– Ты не могла этого знать заранее. У меня раньше не было токсикоза.

– Жень, кого ты обманываешь? Боязнь первого выхода – это классика, так всегда и бывает. Смольков меня специально за тобой послал. Знаешь, сколько людей у нас репетировали, а на сцену ни разу не вышли, затерялись в небоскребах мегаполиса? Ты хотя б до гримерки дотопай – уже преодоление. Баба Люба на первый раз ко второму действию нарисовалась. В церковь ходила, говорит, просила у батюшки благословления грешницу изображать. У Веньки диарея разыгралась, он свой первый спектакль на очке просидел, его сам Смольков заменял, представляешь? Девчонки перед спектаклем по рюмочке принимают, для куража. Не ной, возьми себя в руки.

– У меня давление низкое.

– Да что ты говоришь? – Юля достала из сумочки аптечный пузырек и влила в меня половину. Я выпучила глаза, хватаясь за горло.

– Пробирает? Настойка семян лимонника, спирт девяносто процентов. Гипотоники рекомендуют.

– Я текст не помню. В голове пустота, круговерть, путаница!

– Что-нибудь ляпнешь.

– Халат не стиранный, от него воняет.

– Где халат?

К моему удивлению, утонченная Юлия закинула одежку в стиралку, прокрутила на быстром режиме, потрясла с балкона и взялась утюгом сушить. Больше отмазок не сочинилось, пришлось подчиниться сильному.

Глава 6. Тверда, упряма, целеустремленна

За общим столом в гримерке я старательно нарисовала яркими театральными красками печальное Зинкино личико, отгоняя мысли о выходе на всеобщее обозрение. Эффекта печали достигла опущенными уголками губ и глаз. Подложила под юбку подушечку, завязала, чтоб не свалилась. Получилось месяцев семь. И чуть не расплакалась, жалея своего маленького ребеночка, которому предстоит родиться в неволе.

– Все занятые в первом акте – на сцену! – раздался из коридора голос Смолькова.

Анна Михайловна с Ирой поднялись, ободряюще улыбнулись, пожелали мне «ногу сломать». Театральное напутствие такое. Как оказалось, доброжелательное, типа нашего «ни пуха ни пера». Ногу сразу же заломило.

Хромая Зинаида и окровавленная Кира пропустила вперед основную группу и приблизились к сцене. За стеною плотного занавеса гудел наполненный зал, зэчки неслышно занимали исходные позиции. Мой выход через минуту после начала спектакля, это очень ответственно. Артистки к новенькой повернутся, и публика на меня уставится. Первое слово «Ай!», и улыбочка виноватая. Только бы не забыть!

– Занавес! – скомандовал режиссер.

Каннибал Леша поднял рубильник, тяжелые портьеры поползли в стороны. Сокамерницы, как ни в чем ни бывало, занимались своими делами, тихонько переговариваясь. По опыту репетиций знаю: обсуждать они могут что угодно, от рецепта таиландского пирога до опоздавших гостей на красных «Жигулях».

– Один, два, три, четыре… – считал Смольков, прислушиваясь к нарастающей тишине в зрительских рядах. Леша сунул мне в руки матрас и кошелку.

– Тверда, упряма, целеустремленна, как член девственника! – шепнул мне в затылок режиссер и ткнул в спину: – Пошла!

Должно быть, неопытный в деле метания женщин, Иннокентий Романович не успел ухватить на спине оттопыренное одеяние. Через несколько дней я его простила. Приближаясь к давно не крашеным доскам, заметила, что Ирка сидит на стуле, разинув рот и глядя в одну точку.

– А, дьявол! – воскликнула Зинка, шарахаясь на матрас, не отскочивший в сторону.

– Смотреть надо было, раззява! – рыкнул надзорник и, скрывая испуганную осторожность за показной грубостью, помог мне подняться.

– Ударилась? Играть можешь? – донесся из-за спины виноватый шепот Смолькова.

Я сердито кивнула Леше:

– Отцепись ты! Нормально все.

– Ты новенькая? Пойдем, представлю старшей, – запоздало подскочила карманница, выныривая из прострации.

Я двинулась меж обитателей камеры, ни с кем не здороваясь. Как потом уверяли свидетели, со злобно перекошенной мимикой. (Нещадно ныло запястье, ударенное при падении. У меня, почему-то, боль вызывает злость, а не слезы – особенность психологии.) Выслушав диалог со старшей, публика поверила: такая, при случае, пристукнуть может. Карманница подвела меня к старой железной кровати.

– Застелай! – приказала я тоном самым непререкаемым и бросила матрас на панцирную сетку. По сценарию, я сама уделываю постель, но одной рукой не решилась. Чтобы не выпасть из образа «незлобивой и чуткой» и не нарушать ход спектакля, Ирина вынуждена была подчиниться.

Ввели избитую Киру, публика переключила внимание на примадонну. Теперь нам с воровкой предстояло повернуться боком к народу и тихонечко разговаривать, перекладывая содержимое моего пакета в тумбочку. По схеме, я угощаю неожиданно обретенную подругу конфетами.

– Что ж ты, милая, растерялася? – прошипела Зинка, выкладывая горсть «Ромашек» на столешницу. – А если б я животом ударилась?

– Прости, Жень, прости! – зашептала девушка с жаром. – Ты только в зал не оглядывайся. Ты знаешь, кто там сидит?

– Какое мне дело?

– Акулина и Юлиан! Оба! Ты знаешь, что это значит?

– Какой еще Юлиан?

– Юлиан Жирков! Режиссер сериала! Он всегда появляется, когда кандидаты уже подобраны. В последний раз хочет убедиться, со Смольковым поторговаться.

– Он вас как рабов покупает?

– А ты как думаешь? Подготовленный артист денег стоит. Как и спортсмен, между прочим. Моего Олега три раза перекупали, а нам только на руку. Он в Канаду теперь уехал, за сборную по хоккею выступает. Олег Оскомин – слыхала про такого?

– Краем уха, Саша хвалил.

– Мы с Юлианом встретилась взглядами, – продолжала восторженно Ирочка, – он так на меня смотрел! Так бы и отдалась, не уходя со сцены! Как ты думаешь, за кем он пришел? – мечтательно прошептала девчонка и больную руку мою что было мочи стиснула.

Я пискнула и отдернулась. «Только не за тобой, недотепа», – мелькнула в голове злая мыслишка. К счастью, конвойный вызвал нас на работы, что спасло мою карму от льстивой лжи.

Теперь отдыхаем, приходим в себя. Две-три минуты, пока мужчины выносят со сцены кровати и ставят столики со швейными машинками.

– Что же ты вытворяешь, кобылка моя норовистая! Без ножа ты меня зарезала! – запричитал взволнованный Штуцер и бросился в мою сторону. Я поспешно выставила вперед здоровую левую руку, сценарист за нее ухватился. – Ты всю линию переиначила! К Зинаиде кроткой возврата нет, как теперь выкручиваться будешь? И другим под тебя подстраиваться придется, на ходу, экспромтом! Опозоримся перед Жирковым!

А ведь прав Василий Петрович. Успех спектакля зависит от слаженности, от гармонии постановки. А гармонии режиссер добивается не одноразовым указанием – годами упорных поисков, месяцами трудных репетиций. Новые семь минут с моим участим в прежней трактовке играть невозможно.

– Я, Василий Петрович, на ладони упала, связки растянула, не в первый раз, это хроника. А когда мне плохо, я злая. Не сдержалась, простите.

– О! Здесь больно? И здесь? Любаша, наложи повязку. Работать сможешь?

– Притерпелась уже.

Прибежала бабушка Люба, с ловкостью профессиональной медсестры зафиксировала запястье, подвесила на шее.

– Слушаем все! – скомандовал Штуцер. – Наша Зина крутая, как яйца на пасху. Отношение окружающих соответственное. Ирина, не ты ее, а она тебя с первого дня знакомства берет под свое покровительство. Поняла? Не напутай. Анна Михайловна, вы с Зиной тон поумерьте, покажите осторожное уважение. Любаша и Фая – в разговоре о смерти мужа оставьте насмешки и поучения. Любаша, фразу «Ой, дурища ты, Зинка», замени на «Ой, не права ты, Зинаида». Уяснили? На сцену, бегом! Анна Михайловна, Зина задержится. Когда войдет, спросите: «Где была?». Она ответит: «В медпункте, не видишь, что ли?» Придумайте ей легкую работу.

Интересно Штуцер общается, мирские и театральные имена в одну кучу свалил. Женщины сели за столики, застучали машинками, занавес распахнулся. Зэчка Лида стала рассказывать, как спрятала любовника в машину и заблокировала, а с мужем в кино отправилась, на комедию. Повесть о человеческой глупости закончилась не смешно – сорокалетний мужчина задохнулся. Собственно, сцена в мастерской и была придумана, чтоб героини третьего плана между делом поведали зрителю, как дошли до жизни такой.

Говорят, эти истории Штуцер не выдумал – выудил из Инета. Реальность чистой воды, писательской выдумкой не разбавленная. Жуткая такая реальность, зрителем с прямолинейным законопослушным мышлением принимаемая за выдумку.

– У тебя шесть минут, живо! – скомандовал Штуцер и кивнул мне в сторону туалетов. Понимающий мужичек. Я скользнула в комнату, покрытую кафелем, спряталась в кабинку.

– Ну что? Убедилась, как он ее пиарит? – Кто-то вошел за мной следом. Женщины остановились у раковины, отвратительно запахло сигаретами.

– Смотреть противно, – согласилась подруга.

– Не люблю лицемеров, – добавила первая. – Могла бы так и сказать: по знакомству пришла, от Акулины. А эта виляется. Хочет баба своего человечка в сериал протащить, попросила Смолькова чуток обстругать капризное Буратино. Юлиана теперь уговаривает.

– Заметила, как они оба на нее смотрели?

– А то! Другую бы после всех фокусов прогнали взашей, а к этой Штуцер приспосабливаться велит.

– Значит, материально заинтересован. Я, может, в сто раз талантливей, а пусто в кармане – приходится семечки грызть в стороне.

Так это они обо мне?! Это я пробираюсь по блату? Впечатление такое произвожу? Умеешь ты, Женька, людей от себя оттолкнуть, проклятие какое-то. Не вредная, не сплетничаю, не подсиживаю, а симпатии не вызываю. Противно и стыдно.

А впрочем, какое мне дело? Кто я здесь? Анонимный исследователь человеческих характеров. Вот он, пример, изучай, знаменитая театральная зависть. Каждая заурядность звездой себя видит, с этой мыслю ложится, с этой мыслью встает. А иначе, где черпать силы? Как годы терпеть безденежье, бесславие, унижения?

– Женя, поторопись! – прозвучал за дверьми голос Штуцера.

Я вынырнула из укрытия, подошла к умывальнику. Две девы немножко за тридцать, изображающие надзорниц в красном уголке и на прогулке, насмешливо уставились в мою сторону. В самом деле, лишь семечки лузгают, ни единого слова им Штуцер не написал.

– Подслушивать, значит, имеешь привычку, – презрительно констатировала худая и бесфигуристая, с рыхлой апельсиновой кожей лица, «самая талантливая» Лариса Ковряжкина. – Ну и ну… Знай, что коллектив о тебе думает, на пользу пойдет.

Я тщательно намылила руки.

– А я бы, на вашем месте, – заметила между прочим, – с подругой Потоцкой не ссорилась. Кто знает, за кого мне захочется словечко замолвить?

– Замолвишь ты, как же, – пробурчала в ответ приземистая широкоплечая Валентина. Но теперь в ее интонацию вкралась досада – на собственное недоумие.

До сих пор удивляюсь, как в тот день у меня получилось? Без опыта, без подготовки, на одном запале нахальства, но характер нордический, стойкий, я пред зрителем изобразила. А в сцене признания без покаяния такой монолог развернула, что творческий тандем, притаившийся меж кулисами, смотрел на меня огромными выразительными глазами. И читался в глазах этих ужас: вот-вот сорвется, дурында.

Не сорвалась, не запуталась. Эпизод вчера сочинила для грядущего детектива, до поздней ночи продумывала. Сама не знаю, как текст у меня из горла прорвался, как сам собой излагался. А когда спохватилась, когда саму себя услыхала, отступать уже было поздно.

Судили убийцу мужа, беременную бабенку. Попросили ее объяснить, как дело было. Встала, и рассказала. Как муж свою будущую дочурку в утробе возненавидел, как лекарства жене подсыпал, чтобы выкидыш получился, как друзей-собутыльников подговаривал ее в темном подъезде пугать. А кончились «мягкие средства», собственноручно избил. Соседи милицию вызвали, ребенок остался жив.

Неделю моя несчастная под капельницей лежала, много горьких дум передумала. А в милиции с хулиганом словно с глупы дитем понянчились и опять домой отпустили. Стоял пьяный муж под окнами женского отделения, прощение вымолял. А дома опять скандалы, опять жестокие драки. Он за нож, она за сковородку. Трезвая была, сильная. Била в висок расчетливо, ребеночка защищала. И по трупу потом дубасила, мстила за годы мучений.

(Мне, по правде сказать, такой метод самозащиты ни капельки не понятен. К маме надо было бежать, когда первые тумаки схлопотала, ребеночка подарить охотники на Руси не переведутся. Я сама, хоть стыдно признаться, четыре года назад выскочила в халате, и прощай, очередная попытка выйти замуж. Но толпы моих соотечественниц упрямо жмутся к бочку драчливого благоверного. И колотят его со злости, а иной раз – и до смерти.)

Моя оборзевшая Зина обвела сокамерниц предостерегающим взглядом: ребенок еще со мной, попробуй кто сунься. Залу тоже досталось. Артистки в замешательстве замолчали. Как потом уверяли многие (при обстоятельствах страшных и трагичных), в этот миг вдруг они распознали в невысокой полнеющей женщине затаившуюся убийцу, убежденную и расчетливую.

– И за что тебя осудили? – спохватилась Фаина, – за самооборону?

– За превышение самообороны, – насмешливо выдала Зина. И сплюнула на пол.

– Ох, не права ты, девка, не права, – переняла эстафету баба Люба, головой сокрушенно качая, как будто и вправду поверила. – Терпеть надо было…

Сцена благополучно продвинулся к драке, мне слова больше никто не давал. Когда выходили на поклон, Акулина смотрела в мою сторону внимательно и недоверчиво, как будто пыталась распознать соседку недельной давности. Отзвенели благодарные аплодисменты, усталая труппа разбредалась по своим коморкам. Пробегающий в обратном направлении Смольков вдруг резко затормозил, вцепился в мое плечо:

– Это что еще за самодеятельность? – зарычало из львиной пасти. – Еще раз отсебятину услышу – вылетишь, на х..! Прониклась?