Былицы

Да, надо бы сказать и о перьевой ручке. Это, вроде бы, простое на вид изделие, но сколько труда приходилось вкладывать, чтобы овладеть им. Поначалу то чернила расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы. И только спустя полгода, мы начинали писать и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. К нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных причиндалов, как теперь бы сказали, гаджетов! Одних перьев было такое разнообразие, что их можно легко перепутать, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем. У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было – просто учитель настойчиво советовал пользоваться определенным номером пера. Думаю, что решающим моментом в этой системе была мягкость пера, то есть способность его к написанию волосяных и жирных (нажимных) линий. Современным ученикам этих терминов не понять.

Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании нужного качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее использовали наши великовозрастные шалуны – одноклассники для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте. Подобные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском, и все – написать на ней, что-либо мелом, становилось невозможным.

Мешали хорошо писать ручкой разнообразные волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток – суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.

Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки – промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.

А в наше время промокашка была нужна как воздух. Ведь если ты не промокнешь последние нижние написанные строчки на правой странице и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.

Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше было бы иметь в школе нормальные чернильницы.

Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта – непостоянство. Поэтому в той каморке, где можно было заправить чернильницу, стояли наготове ряды керосиновых ламп.

Если внезапно выключали свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок. Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок вместо внеклассного чтения.

Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед моими инициативными сверстниками. Мы еще не знали о сентенции «Темнота – друг молодежи», но догадывались о ее прелестях. В темноте можно было сесть поближе к соседке по парте, если на то были причины и желание. Еще одна возможность открывалась в такой полутьме – это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли руками сотворить пару десятков подвижных фигур, порой очень уморительных.

На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской. Тетя Паша – незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, – поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть циферблат часов, и ждала до окончания или начала урока, звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».

На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь – это была наша «вечевая площадь». Тут же стоял рояль, и поэтому здесь же проходили уроки пения. Во время него, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа нашего дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жильцами дома, чем постигал азы хорового пения.

Надо признать, что наблюдать уже тогда стало моим любимым занятием. Даже на уроках со мной воевали учителя и жаловались родителям – на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит, а смотрит в окно. Хотя я вовсе не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора школы Александры Павловны Друговской залезал ее сын.

Он учился в десятом классе, и возвращался домой с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от работы, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу. Меня восхищала его ловкость. А после этого крутого подъема – прообраза современного скалолазания – я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.

Хотя петь я не любил, но часто слушал пение с удовольствием. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах нашей «вечевой площади», и начинали игру-дуэль. Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.

На этой «площади» вывешивались школьные стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства.

По крайней мере, у меня это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх. Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена по русскому и арифметике (письменно и устно).

Однажды лет в сорок я, воодушевляя своих детей перед экзаменами, решил пересчитать сколько же их сдал за прошедшие годы. Неожиданно набралось почти с сотню! Может быть, необходимость сдавать экзамены дала нам что-то, помимо знаний.

Когда мы перешли во второй класс, я впервые увидел зачатки дедовщины. Ею оказалась, можно сказать, безобидная дразнилка, а не современное издевательство и унижение человека. Ее суть заключалась в том, что мы – сопляки – выкрикивали первоклашкам – почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши-карандаши, по тарелке попляши!» В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» – это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.

Пожалуй, самое главное, что дала начальная школа – это умение учиться, умение преодолевать трудности и видеть в этом и цель, и смысл. Жаль, что здание школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. Но память о ней в нас жива.

Как я учился читать, писать и считать

В первом классе мы, естественно, учились всем главным премудростям. Как нас учили этому искусству, сейчас не упомнишь. Но одно можно сказать с уверенностью – многие полюбили чтение и ходили в несколько библиотек, научились грамотно писать и даже овладели устным счетом.

Про меня родители рассказывали, что чтение по слогам давалось нелегко, возможно, из-за моего большого воображения.

Так однажды задали нам прочитать отрывок. В букваре было написано «Мама мыла раму с мылом», рядом с текстом рисунок, на котором женщина моет раму. Я старательно читал по слогам: «Ма-ма мо-ет ра-му».

– Что получается?

– Мама моет окошко!

– Нет, неправильно. Давай снова читай.

– Ма-ма мо-ет ра-му.

– Что получилось?

– …окошко.

И так несколько раз подряд, пока мое воображение не потерпело поражение, и я не убедился в своей ошибке.

Нелегко давалось чистописание. Мы сначала писали карандашом в тетради. А потом отличившимся «писунам» позволяли писать чернилами. Для этого у нас в пенале лежала ручка со стальными перьями. Прямо как у солдата прошлых лет в ранце находился фельдмаршальский жезл.

Писать чернилами было довольно сложно. У каждого были подробные прописи, где даны образцы каллиграфического написания букв и слов. Мы старались написать что-то похожее, но удавалось это редко.

Стараться-то старались, однако трудно было достигнуть хорошего результата. Но мы не особенно огорчались этому. Как будто знали, что спустя несколько лет у каждого сформируется совершенно индивидуальный почерк. Потом, уже на склоне лет, я узнал, что разнообразие почерков – это результат самоорганизации сложной системы. Недаром по почерку можно судить о свойствах личности.

У меня почерк долго был далеким от образцов каллиграфии. Я почти до десятого класса чувствовал этот изъян, но ничего не получалось путного при всем моем старании.

Как ни странно, но более-менее приличный почерк стал получаться после долгого писания плакатов в клубе во время службы в армии.

Считать нас учили, как и сейчас, на палочках. Но пальцы на руке всегда служили им заменой. Самое интересное, что мой дружок Славка почти до пятого класса поглядывал на свои пальцы и как-то хитро их загибал, когда проводил устные подсчеты.

Наш навык использовать пальцы на руке для счета, потом проявляется у взрослых. Мы загибаем пальцы, когда перечисляем какие-то положения в своем сообщении. А европейцы и американцы, наоборот, разгибают пальцы в этом случае. Все-таки кое-что из детства остается на всю жизнь.

Трудно давалась нам таблица умножения, но постоянные тренировки сделали свое дело. Я стал считать устно более-менее прилично. Самый пик умения считать быстро и в уме пришелся на практические занятия по качественному и количественному анализу в Университете. Правда, практические работы по физике и химии тоже способствовали этому.

И теперь можно сказать, что нас многому научили без тех нервов и многообразия учебников и пособий, которые наблюдаются теперь.

Читать научили настолько хорошо, что мы читали даже на уроках сквозь щель в парте. Читали и тайком под одеялом. Результат такой получился, правда, скорее, потому, что не было телевидения, интернета и других соблазнов.

Складно писать научился тоже поздновато. То есть получать при этом удовольствие стал, когда задумал писать дневники. Наверное, надо было бы обращать наше внимание на хорошие образцы письменной речи. И, пожалуй, не помешало бы умение строить устную речь. Хотя это умение и сейчас остается в стороне от учебного процесса.

В пятом классе мы начали учиться по учебнику математики Шапошникова и Вальцева. Это была, можно сказать, высшая арифметика, а через год при изучении алгебры мы поняли, что можно эти громоздкие задачи решать много легче.

Но тогда для нас начались тяжелые дни и особенно вечера, когда мы обращались к родителям за помощью. Не найдя решения задачи, а они иногда бывали в десять-пятнадцать действий, мы пытались поискать подобные задачи у наших более старших братьев и сестер. Старые тетради для этого хранились в письменном столике. Залезали мы под стол со свечой. Мы же понимали, что с керосиновой лампой туда залезать опасно.

Оказалось, что и свеча – тоже огнеопасный прибор. Мы тогда так увлеклись розыском тетради с решением какой-то задачи, что не заметили, как загорелась скатерть, что была настелена на столе. Хорошо, что отец был дома, и он быстро потушил начало пожара.

Мы поняли, что надо более внимательно слушать объяснения учителя в школе, а то можно и погореть.

Пожалуй, надо было бы многие задачи считать устно. Поэтому определение стоимости на покупки в магазине, вычисление процентов от какого-то количества для многих осталось почти недоступным. Это видно на примере использования понятия «порядка». Часто выражение «на порядок выше (или ниже)» для некоторых обозначает что-то неопределенное, большее или меньшее, примерно в два раза, а не десятикратно по сравнению с исходным количеством.

Поэтому хочется сказать, что нас действительно на порядок лучше учили, и школа не была таким уж страшным пугалом, каким оказываются нынешние ГБОУ СОШи. От одного этого названия дрожь берет.

Проступок и поступок

В начальной школе мы, мальчишки, иногда шалили, чаще, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание девчонок. Бывало, это удавалось, и если девочка замечала старания мальчика, то, считай, цель проказника достигнута. К сожалению, за шалости нас иногда наказывали, но чаще занудно журили.

В четвертом классе я считал себя уже почти взрослым, особенно по отношению к более младшим ученикам. Нам же предстояли четыре экзамена – выпускные из начальной школы. Мы побаивались этих первых в жизни испытаний, но они же придавали нам слегка напускную самоуверенность.

Если же мы и шалили, но чаще шалости эти были незначительными: на переменке бросали меловую тряпку, рисовали мелом опять же что-то на доске, азартно играли в салочки или попросту резвились и громко кричали.

Но однажды кто-то из нас совершил какое-то «тяжкое преступление», за которое полагалась соответствующая кара. Возможно, это нарушение казалось серьезным лишь учителям. И, если мы о нем ничего не помним, это говорит о сущей ничтожности проступка. Всего скорее, кто-нибудь написал на доске не очень приличное слово или еще что-либо в этом роде.

Для начала карательной операции требовалось выявить зачинщика. Роль следователя поручили Ивану Константиновичу – единственному мужчине – учителю из соседнего класса и преподавателю физкультуры.

Он, возможно, знал, как следует поступать в подобном случае. Для этого выстроил нас в нижнем холле, в вестибюле, или прихожей – так, возможно, это помещение называлось владельцев дома.

Мы стояли кучкой в ожидании предстоящих кар и думали, что все наказание обернется очередной взбучкой, после которой нас отпустят. Уроки уже закончились, и все хотели идти по домам.

Но И. К. построил нас в несколько рядов на расстоянии вытянутых рук друг от друга. А затем велел поднять руки на высоту плеч и… так их держать.

Мы хихикали, удивляясь легкости наказания, оно казалось простым, и даже примитивным. И.К. на нас прикрикнул, мы посерьезнели и встали, как требовал «начальник».

Уже через пятнадцать-двадцать минут до нас дошло, что так держать руки очень трудно. Мы же не знали, что в детстве неподвижность во время сидения, да и стояния тоже, невыносимо тяжела. А стоять с вытянутыми руками – тем более.

До нашего сознания постепенно дошло, что это же пытка, которую мы не выдержим и скажем, кто же был заводилой в нашей проказе. Слава богу, не нашлось слабаков, все мысленно уперлись, и молча стояли. Иногда мы перекидывались словами, но И.К. ходил по рядам и покрикивал на нарушителей.

Время тянулось невыносимо медленно. Спасения никакого не предвиделось, подбирался голод, а уроки уже час как закончились.

Тут я вспомнил, что вчера мы с другом Славкой ходили на занятия морского кружка. Я тогда предусмотрительно сунул в карман кусок хлеба, и на обратном пути мы лакомились им, медленно посасывая хлеб во рту.

Решил проверить, не осталось ли кусочка от вчерашнего «перекуса». Тайком засунул руку в карман, пока И.К. повернулся ко мне спиной. Но в кармане оказались только крошки хлеба. Быстро бросил в рот то, что удалось собрать по углам кармана.

Стало чуть веселее жить, хлебные крошки медленно пропитывались слюной, и казались очень вкусными. Даже руки стало, вроде бы, полегче держать, хотя они уже казались свинцовыми. Стал потихоньку пожевывать крошки, чтобы потом их проглотить. Это надо было делать осторожно, чтобы «начальник» не заметил.

Вдруг я почувствовал, что вместе с крошками я забросил в рот что-то твердое и, похоже, совершенно несъедобное. Долго «сортировал» получившуюся смесь во рту и решил выплюнуть это «что-то», но тайком от учителя. Осторожно переправил несъедобное в уголок рта и вытолкнул его наружу. Но, как у собаки Павлова, слюна пошла довольно обильно, и это «что-то» тихонько потекло по подбородку.

И.К., проходя мимо, глянул на меня, и я понял, что он чему-то испугался. Ударил меня по рукам и крикнул: «Свободен». Я рванулся к портфелю, пробурчал что-то вроде: «До свидания», – и выбежал в коридор.

Там увидел свое отражение в зеркале и понял, что же именно меня спасло. По подбородку тянулась темно-красная дорожка. Это был разжеванный кусочек кирпича – «снаряда» для рогатки. Но выглядел ручеек, как сгусток крови!

Тут вдруг выбежали и мои друзья по несчастью. Наш «следователь» неожиданно отпустил их, после небольшой нотации.

Я пытался объяснить одноклассникам, что шалости с рогаткой могут принести неожиданную пользу. И похвалился, что это я их освободил, разжевав кирпич во рту. Они оценили мой способ устрашения И.К., но посчитали его недостаточным, потому что только их стойкость и упорство дала освобождение.

Скоро все забылось, и теперь уже никто не помнит, что же такого крамольного мы совершили.

Средняя школа

В пятом классе нас перевели в девятую среднюю школу. Обучение в те годы в средней школе было строго раздельным. Поэтому девочки и мальчики оказались в разных школах. Все наши пассии и симпатии исчезли, и потихоньку развеялись, как дым.

В нашей мужской школе царили строгие нравы. Родители могли бы выбрать для своего отпрыска более престижную и лояльную школу. Среди мужских такой считалась первая школа, в смысле, номер ее, а среди женских – восьмая. Мои родители поступили правильно, считая, что в любой из них можно получить хорошее образование, – все зависит от человека.

В нашем пятом классе оказались ребята не самого лучшего разбора. Среди них нашлись второгодники, исключенные из других школ за какие-то прегрешения, и прочие, доставшиеся нам в одноклассники.

Эти верзилы, остолопы и активные недоросли вдохновенно хулиганили на уроках. Только у математика Николая Анатольевича, прошедшего войну, они не решались вызывать гнев. Он был решителен и скор на расправу, а орудие для кары у него всегда было под рукой. Точнее, в руке – это палка, которую он использовал при ходьбе, так как был инвалидом. Ручкой палки, как крюком, Н.А. останавливал шалунов, если те пытались улизнуть.

Николай Анатольевич поражал нас своим бесстрашием и умом. Он за версту чуял готовящуюся проказу наших хулиганствующих молодчиков. Во многих классах школы были разбиты выключатели, и свет включали, соединяя провода. Наши хулиганы пользовались этим и во время урока исподтишка бросали в «выключатель» тряпку – провода разъединялись, и свет гас. Н.А. подходил и пальцами соединял их. Все остолбенело смотрели на этот героический поступок. Хорошо, что Н.А. был еще и умным учителем и объяснял, почему и как он поступает, чтобы не пострадать от электричества.

Среди замечательных учителей мы помним еще «географичку» Щербань и «физичку» Киру Александровну.

В школе имелась очень хорошая библиотека. Найти ее не так уж просто: сначала надо преодолеть темный коридор, потом пустой и холодный объем «заднего входа» в школу и, наконец, полутемную и тоже холодную лестницу, после этого путешествия, ты у цели.

Богатство книг и особенно научно-популярных журналов привлекало многих. На большой перемене чтение журналов стало для меня лучшим времяпрепровождением. Одно плохо – звонка на урок в библиотеке не слышно. Ничего не поделаешь – приходилось расплачиваться замечаниями в дневнике. Зато на всю жизнь полюбил копаться в толстых и научно-популярных журналах.

Школа еще замечательна тем, что располагалась рядом с рынком. На большой переменке мы бегали туда за семечками или за сравнительно дешевыми коржиками и пончиками.

Среди особенностей и преимуществ ее можно назвать близость к магазину «Наглядные пособия». Они так нас привлекали, что мы называли его «Ненаглядными пособиями». Там продавали реактивы, пробирки, лупы и прочие замечательные вещи. Они вызывали какие-то таинственные желания, которые, как мне кажется, привели многих в науку, и сделали нас думающими, размышляющими.

Другим достоинством школы можно считать близость к реке. Ледоход, первый лед и лыжные бега – мы здесь первые участники и свидетели. Но у нас в классе нашлись и свои чемпионы. Так некоторые наши соученики каждый день совершали гонку на лыжах в семь – десять километров – из дома в школу и обратно. Например, Антонов (имя забыл) пробегал на лыжах из далекой деревни до школы. Это же был почти подвиг!

Когда мы перешли в 8 класс, школу опять подвергли реорганизации, как всегда, «с целью улучшения… и по просьбам трудящихся». На этот раз – мальчиков объединили с девочками. Думаю, это был своевременный шаг. Раздельное обучение, конечно, имеет какие-то надуманные преимущества, но не настолько они велики, чтобы не видеть пользы и от совместного обучения мальчиков и девочек. Мы, уже юноши, были не совсем готовы к такому объединению, да и для девушек этот маневр оказался неожиданным.

Десятая школа

Коренная реорганизация системы образования началась неожиданно и пришлась на лето. В нашем микрорайоне всех потенциальных восьмиклассников учителя, вместо законного отпуска, ходили по домам и записывали в местную школу. Поэтому у нас в восьмом классе оказалось много юношей и девушек из соседних домов.

Так, в одноклассниках оказался мой хороший приятель – Юра И.. Этому я был очень рад. Мы, само собой, сели за одну парту.

В результате поголовной переписи учеников в класс попали и «паршивые овцы» – ребята «без царя в голове». На наш взгляд, они не только с головой не дружили, да и с душой, всего скорее, у них были нелады.

Мы об этой особенности наших одноклассников узнали не сразу. Первые дни занятий прошли обыденно. По многим предметам мы писали контрольные, что понятно, так как учителя должны узнать, как мы подготовлены.

Вдруг всех школьников мобилизовали «на картошку». И сразу на целый месяц. Оказались мы в колхозе километрах тридцати от города.

Хорошо, что Вера Александровна С. – классная воспитательница – знала наши возможности (и невозможности) по математике. Она занималась с теми, кто не написал ту проверочную контрольную. Теперь таких учителей уже не часто встретишь.

Не помню, чей день рождения выпал на сентябрь. Отметили мы его, главным образом, нехитрыми подарками и шутливыми поздравлениями. Никакого праздничного угощения не было, помимо жареных грибов с картошкой. Из вин в те времена преобладали портвейны и шипучие напитки типа сидра. Вот мы и пробавлялись этим сидром. Для восьмиклассников это самый обычный вариант – и дешево, и сердито.

Все были довольны, и потянуло нас на… улицу, на воздух, на природу. Мы шли, распевая нехитрые песни, под стать нашему отличному настроению. По сути дела, с этих сельхозработ и наших простеньких праздников начиналось дружеское общение парней и девушек класса.

Вдруг наши песни разом замолкли, когда Игорь Г. и его дружки ни с того ни с сего выдернули дрыны из ближайшей изгороди и набросились на своих одноклассников – на парней и даже на девчонок. Видно, их потянуло на «подвиги».

Хорошо, что адекватных парней среди нас было больше, и мы кое-как одолели этих «экстремистов». С тех пор я стал представлять смысл поговорки, что «свадьба без драки не бывает». Да и все поняли, что у некоторых наших сверстников явно что-то с головой.

В дальнейшем эти неадекватные ребятишки быстро отсеялись, оставшись на второй год или просто бросив школу. Но больше мы с ними, слава богу, не сталкивались.

Учеба в восьмом классе отличалась от всех прежних, потому что мы – юноши – учились не с девчонками, а с девушками, и все вместе взрослели, влюблялись, страдали, ревновали, разочаровывались, соперничали, и много что еще с нами происходило помимо учебы.

Мы еще не раз ездили в колхозы, и не только «на картошку», но и «на лен». Наша Вера Александровна, как классный руководитель, проводила «в нас» беседы, диспуты и вечера отдыха, которые, скорее, увеличивали уровень гормонов и повышали нашу озабоченность. Мы об этой стороне наших мероприятий догадывались, но не всегда конкретно и отчетливо.

Через три года пришло время получать аттестат зрелости. Хотя мы давно созрели, но только теперь об этом новом состоянии получили документ государственного образца. Теперь можно было направляться со своей зрелостью куда угодно, хоть в техникум, хоть в ученики токаря, чтобы заработать рабочий стаж в два года, нужный для поступления в вуз.

Наш школьный выпускной вечер прошел как-то неярко. Всего скорее, мы просто не очухались после экзаменов. Был небольшой товарищеский ужин, танцы и песни. Зато на вручении аттестатов играл настоящий духовой оркестр. Это был «дар» от одноклассника и трубача из откестра Толи В., влюбленного в красивую Нелли Ш.

А потом мы пошли гулять по городу. К сожалению, было очень холодно, и если бы мы не утеплились, то попросту околели бы. Такие холода часто случаются в белые ночи.