Былицы

Что ни говори, но еще много значила русская печь. Ее жар и что-то еще, что не имеет ни вкуса, ни запаха, придавало стряпне какой-то удивительный смак.

Аромат свежеиспеченных пирогов бывал, так силен и соблазнителен, что его удавалось учуять на первом этаже дома. Это особенно производило впечатление в праздники. Я имею в виду наши советские праздники – 1 мая и 7 ноября.

На демонстрацию мы уходили довольно рано, и до двух-трех часов дня мы «демонстрировали верность и единство». Но голод не тетка, и к этому времени у всех «демонстрантов» просыпался волчий аппетит. Я вспоминаю, как взлетал на наш второй этаж дома, учуяв манящий запах пирогов. Боже, до чего же это было вкусно!

Когда у нас бывали гости, то пирогов, естественно, пеклось побольше. Для нас, детей, делали отдельный стол. И вот тут и случались интересные сценки.

Во-первых, иногда устраивались соревнования, кто сколько чашек чая выпьет за раз и не сдастся. Выходили в финал и соревновались до победного конца чаще всего друг Славка и сестра Таня. Они одолевали по пять-шесть чашек! Окружающие с интересом следили за их состязанием. Чаше побеждала Таня – или, может быть, Славка, как настоящий мужчина, пропускал вперед, к славе, упорную женщину.

Таня поражала еще тем, что когда начиналось угощение, и мы только попробовали теплые пироги, тут Таня часто спрашивала маму: «Тетя Нина, если я этот кусок съем, то дашь еще?». Конечно, мама ее успокаивала – ешь на здоровье, дам. Так и осталась Таня в памяти со своим вопросом: «Это съем, так дашь еще?»

Во-вторых, после чая с пирогами, начинались разные фокусы и розыгрыши. Отец иногда устраивал представление – борьбу нанайских мальчиков.

Это было быстрое и впечатляющее зрелище, заключающееся в том, что он как бы одолевал в борьбе какого-то, напавшего на него хулигана. Хотя все действо заключалось в том, что противником служило полено, хорошо замаскированное под парня.

Играли «в колечко», когда надо было незаметно для водящего передать колечко, двигая его руками по веревочке. Было еще много разных развлечений, помимо карт, лото, бирюлек и домино.

Родной кров

Жили мы в Верхнем Посаде – самой старой части Вологды. Наш дом называли Свешниковским, а слева и справа стояли Линдеровский и Алаевский. Как и во всем мире, в Вологде в старину дома назывались по именам хозяев.

Это было естественно и понятно людям. Даже после революции продолжала существовать эта «частнособственническая» привычка по старинке называть жилища.

При советской власти всем строениям присвоили безликие номера. Если раньше при упоминании имени любого домовладельца у людей возникал образ дома, что-то вспоминалось и о самом хозяине, то после начавшейся революционной катавасии, все круто поменялось, – тогда же и появились номера на зданиях. По номеру дома ничего о нем не скажешь, и тем более, ничего не узнаешь о хозяине, даже о бывшем.

Потом, в тридцатых годах, изменилось и название улицы – прежде она носила совершенно невинное название – Громовская, а потом стала улицей Папанинцев. Чем она провинилась, или наоборот, какое счастливое событие здесь связано с покорителями севера, это так и осталось неведомым, да никто, я думаю, и не решался спрашивать о причинах переименования.

А поводов у властей для переименований имелось всегда достаточно: куда ни глянь – кругом одни «пережитки прошлого», в том числе, в названиях улиц. Возможно, даже не повод был нужен, а зуд какой-то ими овладевал. И власть предержащие в ответ с энтузиазмом занимались «искоренением» пережитков.

Для этого они выдумывали любые причины – чаще это были разного рода военно-политические события, важные, на их взгляд. Так, примерно в год сорокалетия Победы наша улица стала вдруг проспектом Победы. О названиях улиц, появляющихся и исчезающих в истории Вологды, а также и сохранившихся до сих пор, стоит, пожалуй, сказать отдельно.

По-моему, власти долгое время искоренение пережитков считали своей главной задачей. Хотя, если задуматься, то почти любой догадается, что лишение людей своих корней, своей истории, не приведет ни к чему хорошему.

Так вскоре стремление к обезличиванию названий домов привело к уничтожению хозяйского отношения к ним, что дало свои результаты – жилища ветшали: протекали крыши, облезала краска, начинали дымить печи и прочее, и прочее. Оно и понятно, циркуляры писать легче, чем заниматься делом – хозяйствовать, ремонтировать, строить и просто содержать жилища в порядке. К настоящему времени старые деревянные дома «искоренены» в большинстве своем.

История нашего дома начинается с XVIII века. Строил его один из предков моего деда – Свешникова Александра Алексеевича. Деду дом достался по наследству.

Дом построен довольно добротно. Единственное, что было в нем слабым – это фундамент. А это, к сожалению, основа любого сооружения. В детстве я замечал, что полы в угловых комнатах заметно покаты – это и было следствием слабины.

Зато сруб дома был сложен из мощных бревен. Они оказались настолько прочными, что когда дом расселили, то сруб и крышу дома перевезли в деревню близ Вологды, и снова собрали новый дом. Конечно, сменили пару нижних венцов. Так что дом где-то еще живет, но уже другой жизнью. О толщине бревен сруба можно судить по тому, что в детстве, пробираясь по чердаку, мне с трудом удавалось переступать через два венца связей. Хотя на чердак дома всегда тянуло забраться – он был местом тайного хранения следов былого достатка, уюта и вкуса.

План дома довольно прост – что называется, без затей. Дом двухэтажный, в плане прямоугольной формы с довольно большим крыльцом.

В крыльце имелись даже два окна (помимо дверей), а над крыльцом располагался балкон. С обратной стороны дома (по отношению к крыльцу и балкону) имелась пристройка, в которой, помимо одной комнатки, были кладовки и туалет «типа сортир».

Дом крыт железом какого-то необыкновенного качества. Во-первых, кровля не особенно гремела, когда по ней ходили, – материал был явно толще обычного. А во-вторых, крыша нигде не протекала в течение почти 150 лет. Хотя на чердаке в двадцатые годы случился пожар – обгорели стропила и обрешетка крыши. Известно, что железо после такой передряги обычно быстро ржавеет в дожди. Наша кровля стояла, как новенькая. Хотя по причине послереволюционной бесхозяйственности крышу красили очень редко. На моей памяти это случилось всего один раз, примерно в пятидесятые годы.

Первый и второй этажи дома заметно отличались: хозяева – мои предки – занимали второй этаж, а первый – для разнообразных хозяйственных нужд. На втором этаже окна и потолки сделали повыше. Двери, печи и интерьер второго этажа строители выполнили с любовью и тщанием. В большой передней зале даже устроили небольшой камин.

Верхний этаж всегда занимали Свешниковы. На моей памяти там жили Елизавета Александровна Чулкова (урожденная Свешникова) с дочкой и двумя внучками и мы. Елизавета Александровна с семьей занимала передние комнаты. А задние комнаты второго этажа занимал Георгий Александрович с семьей. С нами жила и бабушка – Александра Викторовна Свешникова (Железкова) – мать Елизаветы и Георгия.

Крыльцо – дома лицо. В крыльце были довольно добротные двери – в прежние времена их запирали. Помню, что эти двустворчатые наружные двери имели основательный гремучий засов. На моей памяти они уже не запирались, их только прикрывали в сильные метели. А отец еще застал время, когда запирались на щеколду даже ворота.

Интересно, что притвор дверей в крыльце устроили по-северному – то есть они открывались внутрь. Иначе дверь, занесенную снегом, просто не открыть. На притолоке при входе в дом висела небольшая бронзовая иконка Николы-Угодника. Жалею, что не догадался снять ее при прощании с домом. А может быть, и хорошо, что не снял. Пусть и дальше Никола охраняет дом.

Помню три возгорания, которые могли перейти в пожары, но, видно, Бог нас миловал.

Причиной одного из возгораний оказались сложные задачи по математике из учебника Шапошникова-Вальцева! А второе случилось из-за бурной любви нашей жилички Зины Н.. Уронить керогаз при этом – это надо умудриться. Третий и последний раз горели перекрытия между первым и вторым этажом. Жильцы нижнего этажа – Михайловы – бездумно нажаривали печь, чтобы успеть переработать мясо свиньи, взращенной ими. В общем, подложили они нам свинью. Выпало это событие на день рождения отца, а квартира была полна гостей.

Балкон – наше самое уютное место. На нем в жаркий полдень иногда гоняли чаи из сияющего медного самовара. С наступлением жары на балконе бывало спали. Хорошо, что ночью движение машин по улице в те давние времена, считай, отсутствовало. Большой грохот издавали телеги, проезжающие по булыжной мостовой, но ночами их тоже не наблюдалось.

Мама выращивала на балконе красивые цветы, а на лето туда выносили – громадный фикус, китайскую розу, тоже развесистую, и кактусы.

На балконе сушили белье и лук в красивых косах, держали летом птиц в клетках, в непогоду там играла сестра Ира с подружками, я под крышей балкона хранил удочки, а позднее там же укрывали от непогоды небольшой переносной бильярдный стол.

Не раз через балкон к нам пытались пробраться воры, но как-то все обходилось, успевали вовремя среагировать – либо сами отбивались, либо кого-нибудь звали на подмогу.

На второй этаж дома приходилось подниматься по довольной темной лестнице. При входе на нее имелась еще одна преграда против лихоимцев – дверь с хорошим запором – гремучим кованым крюком.

На ночь, после прихода всех, дверь запирали на этот крюк. Обычно это делал последний, пришедший домой. Существовал смешной ритуал – чтобы удостовериться в том, что все дома, прямо так и спрашивали: «У вас все дома?» Ответ на этот вопрос всегда сопровождался веселыми репликами из-за его двусмысленности.

Лестница не освещалась не из корыстного расчета, что чужой человек не сможет впотьмах найти верную дорогу. Просто запрещалось развешивать безлимитные лампочки, где попало. Поэтому темнота на лестнице часто выручала.

Так, после амнистии 1953 года в городе появилось много темных личностей – бандюканов и просто ворья. Вечерами стало опасно ходить по улицам, частенько грабили прохожих, и воровали при любом удобном случае.

Бывало, мы сидим дома, кто-то читает, а я с сестрой готовим уроки. Вдруг за стеной, что выходит на лестницу, слышен легкий шорох или осторожные шаги – все ясно, у нас «гости». «Играли тревогу» – стучали в стенку и сообщали родне = Волоцким-Чулковым, чтобы заперли дверь.

Взрослые подходили к дверям и начинали пугать милицией, которую мы будто бы тотчас позовем. Как ни странно, помогало, хотя телефонов-то не было!

А спасало, возможно, наше соседство с питомником милицейских служебно-розыскных собак. Надо сказать, что инструкторы, или, как их по-другому назвать, «руководители собак», всегда выручали в таких случаях.

Так, однажды летом на наш балкон полез лихой человек. Мама в поисках помощи посмотрела в окно, выходящее на собачий питомник, и увидела тех самых инструкторов, идущих в свое хозяйство. На ее просьбу милиционеры сразу отозвались, и сняли с балкона этого лиходея. Когда его уводили, он похвалил маму, сказав: «А ты чуткая, я ведь и тапочки снял, а все равно услышала. Ну, твое счастье!»

Если же вечерами к кому-то приходили гости, то на темную лестницу выносили керосиновую лампу или фонарь со свечой внутри. Но мы-то – свои знали все углы и повороты лестницы и могли легко подняться и спуститься по ней даже с закрытыми глазами.

Но и то случались казусы. Так, я однажды поспешал домой, но перед входными ступеньками держал вытянутые вперед руки не так, как следовало бы. Поэтому массивная дверь угодила аккурат промеж рук, и хорошо засветила мне в лоб. Были очень яркие впечатления, надолго запомнил, что такое искры из глаз. Зато потом стал более осторожным.

При подъеме на второй этаж у моих двоюродных сестер – Тани и Люси Волоцких – были свои приключения. Таня (по-нашему, Тюнтя) – девочка немного порывистая и неуравновешенная – нашу лестницу преодолевала слету, почти с разбегу, и даже с некоторым визгом, вроде небольшой сирены. Весь дом, естественно, слышал этот момент возвращения Татьяны. Это почти сигнал: «Все дома – двери можно запирать!» Однако этот скоростной подъем был чреват неожиданными препятствиями.

Ведь бывало, в темноте и относительном покое там задремывал какой-нибудь пьянчужка. Тогда к визгу Тани добавлялся испуганный ор этого пьяницы. Он ведь тоже человек, и спал безмятежно, не ожидая стремительной атаки, но вдруг в полной темноте кто-то с криком нападает на него, да еще и пытается потоптать его без спросу. С трудом можно передать какой раздавался вопль испуганной Тюнти! Часто этих пьяниц спасала от натиска Татьяны крутизна лестницы – они скатывались по ней, и с причитаниями или с матом убегали. Но далеко не всегда.

Бывало сон этих «гостей» оказывался так крепок, что их ни криком не возьмешь, ни прогулкой по частям тела не испугаешь. Тогда приходилось прерывать их сладкие сновидения, и выгонять «гостей» на свежий воздух.

С Люсей Волоцкой, сестрой Тани, случались подобные казусы, но реже. Она росла совсем другой. Прежде всего потому, что у Люси была няня – Уба (Люба Красильникова), дальняя наша родственница, уже довольно пожилая. Она беззаветно любила свою Люсю, и всегда ждала ее возвращения домой. Поэтому никакие пьяницы не имели шанса прикорнуть в темноте и тишине – их изгоняла Уба на первых подступах и попытках устроиться на ночлег. И хотя Уба была невелика ростом и щуплая на вид, но сила любви к воспитаннице помогала преодолеть ей и страх, и немощь. Бывало, что и этого напора не хватало, тогда Уба просила помочь моего отца, если он был в это время дома. Позднее и мне приходилось заниматься подобными «санациями», но, надо сказать, что уже через три-четыре года в городе стало спокойнее.

Чердак нашего дома – это просто волшебная пещера Аладдина, настолько много таинственных и необычных вещей там встречалось. Иконы, вынесенные в период борьбы с религиозными пережитками, оказались настолько оригинальны, что их с удовольствием забрали в наш краеведческий музей. Они выглядели довольно большими по размеру. Теперь мне кажется, то были не домашние иконы а образа из соседних церквей.

Мой дед Александр Алексеевич Свешников слыл набожным человеком, может, даже был старовером. Судить об этом теперь трудно – слишком много воды утекло. Следовало бы пораньше спохватиться, и начать расспрашивать близких. Я же стал интересоваться этой стороной жизни, когда уже почти не осталось в живых свидетелей истории нашего рода. Вот уж верно – русский задним умом крепок.

На полках чердачных закутков обнаружилось много отличных книг и журналов. Очень заинтересовала «Нива» и литературные журналы. К сожалению, как во многих семейных библиотеках, ряды журналов и книг несли следы потерь, часто невосполнимых. Но все-таки многое оставалось – Ф. Купер, Ж. Верн, Д. Дефо стали любимыми книгами. А скольких не выученных уроков стоили мне эти тома! Надо признать, что читать я всегда любил, а тут такое богатство в полном моем распоряжении. Читал даже ночами под одеялом.

К счастью, среди книг попадались тетради, приходо-расходные книги бабушки и дедушки, письма и прочая бумажная канцелярия – короче, архив. Так я нашел бумаги по передаче владения домом моему деду – Александру Алексеевичу. Нашел его записи по ведению строительства флигеля во дворе нашего дома. Там же были тетради и рисунки отца и его братьев и сестер. Отец учился на землеустроителя, и поэтому встретились красивые рисованные карты с практических занятий в училище.

Среди старых вещей попадались весьма интересные предметы, назначение которых не сразу угадаешь. Так, удивил рубель – гладильное устройство. Снегоступы и крепления для охотничьих лыж – финские пьексы. Машинка для набивки папирос, правилки для перчаток и шляп и многие другие забавные устройства из быта наших предков долго оставались загадочными механизмами.

Ломберный столик впоследствии перекочевал с чердака обратно в комнаты. Он оказался весьма удобен в качестве небольшого письменного стола. Клетка для птиц тоже несколько раз использовалась по назначению. Она была искусно сделана и очень удобна, но мне иногда не хватало умения выхаживать птенцов, во множестве попадающихся в начале лета.

Большое впечатление производила старинная утварь – духовые утюги, карбидные фонари и лампы, медные чайники и кофейники, вазы из фарфора, хрусталя и стекла, подсвечники и посуда. Меня удивили игрушки – железная дорога с «настоящими» паровозиками, вагончиками и рельсами. Оловянные солдатики, елочные игрушки, детская посуда, разнообразные коньки и другие волшебные вещи просто завораживали. Поэтому забираться на чердак с отцом было большим удовольствием. Он знал историю почти каждой вещицы и очень интересно о них рассказывал.

Слава богу, что хоть немногое от былого уклада сохранилось. Некоторые вещи оказались неожиданными даже для отца. Так, я однажды нашел револьвер, завернутый в тряпку и засунутый между трубой и крышей. Понятно, что это серьезный аргумент для милиции при каком-либо казусе. Отец молча забрал револьвер и произнес вполголоса: «Ты ничего не видел, понял?» Я ничего и не видел, особенно, после случившегося. Больше этот револьвер никогда не появлялся на виду. Думаю, что для отца этот тайник также был неожиданным.

Среди чердачных находок встречались и игры. Первым попался набор приспособлений под названием «Серсо». Он показался таким нелепым и ненужным, что так на чердаке и остался. А вот крокет и бильярд нам приглянулись. Крокет, правда, недолго привлекал нас – примерно два лета. Потом мы подросли, появились городки и другие разнообразные подвижные игры. В девятом – десятом классах летними вечерами играли в наш бильярд. Этот бильярдный стол смастерили братья Свешниковы, и хранили его в одном из чуланов.

Кстати, о чуланах тоже можно сказать кое-что интересное. В них стояли лари и комоды или что-то подобное. Эти громоздкие сооружения (как их только на чердак затащили!) имели множество ящиков, ящичков, полочек и закуточков. Все они были снабжены удивительными ручками из фарфора и стекла. На многих ящиках виднелись надписи с незнакомыми буквами – с ятями, ерами и ижицами. Потом я научился читать книги с дореволюционной орфографией, и тогда эти надписи стали понятными.

В чуланах обнаружили несколько картин, всего скорее, репродукций. Одна из них на меня произвела большое впечатление. Это сцена охоты на бизонов где-то в американских прериях. Конечно, это не охота, а избиение беззащитных животных. Именно кровь и горы тел бизонов немного ошеломляли. Остальные репродукции – это натюрморты и пейзажи. К сожалению, за долгое время нахождения в не самых лучших условиях краска картин потрескалась и местами осыпалась. А жаль, особенно теперь.

Чердак дома являл собою еще одно волшебное свойство – он был выходом в другое измерение. Ну, если не в другое измерение, то хотя бы в другое пространство – через чердак можно было выбраться на крышу. А оттуда открывался такой вид, что дух захватывало! Во-первых, это другая точка зрения – ты выше всех, а остальные ниже тебя, и даже не подозревают, что ты на них смотришь свысока.

Почему-то всегда привлекали внимание окружающие храмы – уж больно хорошо они видны с крыши.

Так, церковь Варлаама Хутынского – очень изящна и необычна. У нее совершенно удивительная архитектура для православной церкви – есть в ней что-то итальянское из-за воздушности. Эту легкость ей придает полукруглая колоннада над входом. У церкви очень изящный шпиль – редкое решение для наших церквей. Необычны для церквей севера и две вазы, украшающие алтарную часть.

Я застал период реставрации этого храма, и поэтому смог забраться на леса до самого шпиля. Впечатления остались великолепные. Похожую церковь я не встречал больше нигде, разве что далеко от города, близ села Кубенского, есть слегка похожая.

Другим храмом, самым близким к нашему дому и, пожалуй, самым старым была церковь, носящая имя грозного святого Ильи Пророка. От нашего дома она располагалась к северо-востоку.

Если из-за нее надвигалась темная туча, то кричали всем: «Держись! Туча из-за Ильи Пророка идет, сейчас грянет». Все бросались закрывать окна, убирать белье с улицы и загонять детей со двора. Быстро налетала гроза с молниями и громом, обрушивался ливень с сильным ветром. Потом заканчивалось это местное светопреставление, и все облегченно вздыхали – пронесло.

А может быть, этот грозный святой охранял нас и наш дом от бед и нашей излишней самоуверенности. Хотелось бы в это верить.

Начальная школа

В школу я пошел в год окончания войны. Это была школа под четырнадцатым номером, ближайшая к дому. Располагалась она в деревянном особняке. Он не так богат, как соседний – дом Засецких, в котором тоже находилась школа. У нашей интерьер выглядел попроще, чем у соседнего особняка. Даже печи тоже, вроде, и кафельные, но, правда, не такие богатые и красивые, как у Засецких.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого эффекта следовало тыльной частью пера быстро провести по шву между кафельными плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением!

Наша школа, похоже, считалась неплохой. Судить об этом можно хотя бы потому, что на уроках часто сидели практикантки из соседнего педучилища.

Нашу первую учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Для меня это оборачивалось постоянным гласным надзором, так как обо всех моих проделках родители узнавали, что называется, из первых уст.

Так Зоя Николаевна не раз сетовала, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма мешала громко отвечать на вопросы учителя, но почему-то эта особенность не мешала мне орать на переменках.

Годы после войн были довольно голодными. По какой-то причине я был очень худой, в смысле, тощий, но не настолько же мы недоедали. Однажды школьный врач даже поинтересовалась у родителей, не из блокады ли я. Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили – «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Долго сказывалось мое домашнее воспитание. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость для выступления со стишками. Но чего не было – того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первые прививки были для меня потрясением. Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильные аргументы: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» – сделали свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Осталось в памяти впечатление о попытках системы образования как-то нас подкармливать. То есть формировать что-то вроде пищевого рефлекса, почти, как у собак Павлова. Но кормить-то нас поначалу было нечем, кроме хлеба и сахарного песка. Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с чайной ложкой сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая. Удивительно, что до сих пор сочетание этих вкусов вызывает воспоминания об этих годах учебы. А считается, что мы люди, и ничего общего с собаками Павлова у нас нет!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды выдали булочки-жаворонки. Это был просто праздник! Однако антирелигиозная пропаганда, так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье.

Только кто-то из окружающих – либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая у нас в доме, – рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял, так как рассказанное не укладывалось в мою картину мира.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за старание разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались!

Когда же перешли во второй класс, то начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями – какой прогресс! Тогда же нам продемонстрировали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков, этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто совершил что-то необыкновенное, вроде, перехода через Северный полюс.

Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу. Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых наиболее красивый почерк оказался у Вячеслава Н. – человека простоватого и неглупого, но не более того.