О любви и не только

Я был знаком с Борисом Озеровым, студентом политеха, который сам ставил неординарные постановки. Хорошо помню его агит-плакат о Великой отечественной войне, где одни юноши и девушки, одетые в военную форму, читают со сцены письма солдат с фронта, а другие под музыку и грохот канонады изображают прочитанное. Эта постановка вызвала большой резонанс не только в любительском обществе, но и среди профессионалов. Когда я спросил Бориса, не хочет ли он стать режиссёром в театре, ответ был: «Нет! В самодеятельности я ставлю так, как хочу, а на профессиональной сцене меня сразу зарубят.» Через несколько лет мы встретились с Борисом Озеровым в промзоне НИИРТИ, где я работал редактором технической документации, а он простым инженером. Но уже имел свой любительский театр, однако это будет другая история.

Таких как мы объединяло не столько «высокое» искусство, но и тёплые дружеские отношения. Часто встречались не только на пдмостках сцены, но и вне их. Душой компании кроме меня была Нина Коняева, которую Борис называл шутливо Лошадкиной, намекая на её лицо и внешность. Она не обижалась, в театре всегда на вторых ролях и успевала вовремя добывать реквизит и приготовить что-то вкусненькое на посиделках у неё дома. Мы сообща читали польские журналы, которые не купить в киоске, но там работала её мама: «Przekruj», «Kino», «Film», «Kobieta i zycie» (Женщина и жизнь). Понимали многие, но прочитать было трудно из-за сложных щипящих согласных. Но Нина читала мастерски и я научился у неё. Однако нам легче было слушать польское радио, которое тогда казалось звуковым окном в другой, неведомый, но свободный мир…

Кончилась промозглая зима, прошёл холодный март, мокрый апрель, наступил первый по-настоящему весенний месяц май. И Львов укрылся в ярко-зелёное одеяние, в самом центре и в палисадниках частных домов на узких улочках зацвела сирень, на входе в Стрийский парк расцвели магнолии – на деревьях ещё ни одного листочка, зато ветки усыпаны большими пахучими цветками. Буйство весенней природы так и тянет прогуляться, разнежиться, влюбиться. Но расслабляться нельзя, впереди – зачёты, экзамены, к которым надо готовиться.

Весенняя сессия оказалась более провальной, чем зимняя, я по два раза сдавал почти каждый предмет, кроме марксистско-ленинского учения, а химию не сдал даже с третьего раза, так и уехал на море в Одессу с хвостом. Укатил один – театры разъехались на гастроли, с Зайкой контакт потерян – её нефтяной факультет перевели в Дрогобыч, поближе к производству, а про Аню я давно ничего не знал, хотя постоянно искал. Горячий песок, яркое солнце и солёная вода должны были развеять мою тоску и снять сердечный стресс…

Одесса, о ней можно говорить только словами из песен: «Жемчужина у моря, в цветущих акациях город», который с детства вошел в мою кровь и плоть. Ещё мальчишкой я приезжал сюда вместе с мамой и братьями на целое лето в гости к тёте Шуре, которую прозвали Кока. В её тесной квартире становилось шумно и весело, мы часто спали просто на полу, а утром, наскоро перекусив хлебом с баклажанной икрой, котору тётя удивительно вкусно готовила, убегали на пляж, прихватив с собой пару помидор и огурцов и батон. Пляжи Аркадия, Отрада, Ланжерон были освоены нами, но чаще всего мы ездили в конец трамвая 28 в парк Шевченко на Комсомольский пляж. Иногда отправлялись в Лузановку, но это далеко, надо было идти к Пересыпи и ехать на девятом номере из конца в конец.

А вечером, когда дядя Вася возвращался с работы, все садились в комнате за большим круглый стол «вечеряти»: украинский борщ с пампушками, сало, смаженая домашняя колбаса и обязательная икра из баклажанов, как их звали олесситы: «синие». Приходили почти родственники –геологи супруги Борис и Лиля Понарёвы, которые жили в доме рядом, появлялся неизменный «шкалик» – бутылочка водки, начиналась оживлённая беседа. Отец рассказывал о своих стройках, Борис – об интересных местах, где побывал, дядя Вася «травил» анекдоты, поглаживая свой живот, который он называл «трудовой мозолью» Иногда приходили сестра Бориса Надежда, которая работала певицей в Одесской филармонии, и её дочь Ульяна, она кроме средней училась ещё в вечерней музыкальной школе.

Наши дома на улице Штиглица объединял общий двор, Понарёвы жили в большой трёхкомнатной квартире на втором этаже где была настоящая ванная и нормальная кухня, в которой глава сеиейства баба Фрося нас постоянно подкармливала. На третьем этаже жила Нонна, красивая и вежливая девочка, а над нами – евреечка Лиля, очень худенькая и изящная. Это и была моя «женская команда», перед которой я старался «выпендриться»: то залезал на железный столб электроопоры, то перелазил через забор из ракушечника и лазил в катакомбы. А однажды повёл всех в Дюковский парк, куда нам ходить строго запрещалось – там «гуляли нехорошие компании», за что мне сильно перепало.

Но больше всего времени мы проводили во дворе, одесские дворики – это уникальное явление, в них все встречаются и узнают новости, проводят дни рождений, свадьбы и даже похороны и наш не был исключением. Ограждённый с двух сторон домами, расположенными буквой «Г», а с двух других сторон – прачечная, туалет и сарайчики, он был очень уютен. Днём бегала малышня, запутываясь в развешенных через весь двор простынях, а вечером, когда бельё снималось, приходили старшие и начинались танцы под патефон. Музыка играла до полуночи и дольше, пока не начинали шикать жильцы первых этажей, им доставалось больше всех. Но у них было и одно преимущество – свой палисадник под окнами, из которых вылазили «погулять» в свой садик. А рано утром дворничиха тётя Оля выходила подметать двор и поливать водой из шланга, громко переговариваясь с теми, кто уже шёл на работу. Тут уже возмущались все оставшиеся досыпать!..

В этот приезд из подружек я застал только Ляну, так я звал Ульяну, по отцу Лотяну, бывшему мужу тёти Нади. Она окончила музыкальное училище по классу фортепиано и получила распределение в город Белгород-Днестровский, куда ехать не хотела, и я предложил ей взять открепление.

Это была удивительная поездка на дизель-поезде вдоль Черноморского побережья. Но сначала моря нет, поезд плетётся по пригороду Одессы, потом через какие-то невзрачные селения и вдруг на повороте вырывается на простор . Вскоре он идёт по высокой насыпи, а внизу – только песок и вода и врассыпную маленькие домики. Дальше ещё интереснее – домики исчезают, полоска песка сужается и вода подступает с двух сторон: слева море, а справа лиман, мы едём по узкой косе. Затем грохочет железнодорожный мост, и возникает куррортный городок Затока, а через полчаса мы уже в Белгороде, что на берегу Днестровского лимана. В его пыльных и душных улочках мы не сразу нашли отдел культуры, но зато чиновница, только мельком взглянув на документы и нас, сразу выдала резолюцию: «Такой специалист у нас уже имеется!».

Получив бумажку с печатью, мы помчались что-то перекусить, потом пошли в крепость, которая возвышалась над городом. Подымаясь наверх, я заметил седоватого старичка с тараканьими усиками – это был заведующий кафедрой неорганической химии нашего института Ян Адамович Кшиштовский! И мы всю дорогу прошли вместе, я фотографировал, у меня был самый современный фотоаппарат «Киев», подаренный отцом год назад на день рождения. Ян Адамович оказался очень интересным собеседником, так что нам не понадобился экскурсовод, он много рассказал об истории крепости. А какой вид открывался с её верхней башни на город, лиман и даже море в далёкой синей дымке – мы с Ляной были в восторге!

Надо было возвращаться и мы решили последний вечерний поезд дождаться на станции Каролино-Бугаз, где у Понарёвых была дача. Доехали до Затоки на автобусе, купили бутылку красного вина у местных виноделов, батон на закуску и пошли пешком через мост. Идти было не страшно, поезда ходили редко, мы пили вино из горлышка, попеременно кусая батон, и кормили чаек. На косе было безлюдно, солнце быстро садилось за высокий берег и когда мы нашли так называемую «дачу», стало совсем темно. Это был небольшой сарайчик: тамбур и комнатка с топчаном, где можно было переночевать – наверху сверкая огнями прогремел последний пассажирский поезд.

Море было рядом, тёмное, шумное и страшное, но быстро поскидав верхнюю одежду, мы побежали к нему. Я был как обычно в плавках, а Ляна – в белом узорчатом лифчике и трусиках. Войдя в воду, она присела и с криком поднялась на мелководье и я даже в темноте увидел две красные вишенки на груди, проступившие сквозь мокрое бельё, и черноту внизу. В порыве я закричал: «К чёрту условности, здесь нас никто не видит!» и скинул с себя плавки. Потом стал снимать с Ляны лифчик, слизывая солёность её плеч, шеи, грудей и по ложбинке ниже и ниже. Но она вырвалась и бросилась в воду, оставив меня с трусиками в руках. Отбросив трофей, я ринулся за ней, и мы долго-долго плавали как Ихтиандр и Гуттиэре в фильме «Человек – Амфибия», обвивая друг друга телами. И дошло до секса в воде – это что-то не земное! Ты стоишь, упёршись ногами в дно, а она, обхватив руками твою шею, то уплывает от тебя в невесомость, то наваливается всей тяжестью своего тела, сливаясь с тобой в одно целое, как осьминог… А море пело и сверкало блестящими брызгами – это цвёл планктон, был конец августа, 29-е, день моего рождения, третий семерик, 21 год.

Мокрые и усталые, мы добрели до сарайчика и упали на топчан. Там под тёплым покрывалом продолжали любить друг друга, прерываясь на глоток вина и закуску томатами «черри» – несколько штук мы нашли рядом на хиленьких кустиках. Потом пили чай из самовара, разгочегарив его сухими веточками, собраными на берегу, запивая сухую солёную скумбрию, пару штук висело на верёвочке. Над нами грохотали грузовые поезда, их пропускали только ночью, а в промежутках мы слышали лишь шум прибоя и тихое журчание воды. А рано утром встречали рассвет: необычайно красивое зрелище, когда солнце встаёт из моря, а оно здесь на весь горизонт, сначала яркий краешек, что становится больше и больше, и вот уже и вода и небо залиты красным цветом, а солнечный диск торжествуя плывёт над морем. .. Я всё запечатлел на фотоаппарат, но даже и без него эта яркая картина, как и ночь любви на черноморском берегу остались в памяти навсегда…

Мы ехали в поезде и мечтали о будущем: я выучусь на инженера и буду работать на заводе, Ляна приедет ко мне во Львов и будет давать уроки музыки. Но нашим планам не суждено было сбыться – в Одессе нас ждал другой расклад. Тётя Надя прежде всего спросила, где мы пропадали всю ночь, а потом объявила, что её переводят в Кишинёв в республиканскую филармонию, там работала однокурсница Мария Биешу, и она добилась о месте и для Ульяны. «Так что собирайся, через три дня едем!» – сказала ей, как отрезала. Эти три дня прошли под знаком прощания – с милой Одессой, с нашей мечтой, но не с любовью. Гуляя по Дерибасовской, мы танцевали под джаз-оркестр, который играл у фонтана вечерами, и целовались. У памятника Дюку на Приморском бульваре обещали встретиться вновь. А спустившись по Потёмкинской лестнице на морской вокзал, долго стояли обнявшись, пока туман не окутывал одесский маяк и закрывал бесконечный горизонт, и молча загадали, что наша мечта таки сбудется. Через три дня мы расстались, Ульяна уехала в Кишинёв начинать трудовую жизнь, а я во Львов, «грызть гранит науки».

Однако технические дисциплины оказались мне не «по зубам», хотя в средней школе я учился отлично, в вузе высшую математику, физику и особенно химию не потянул. И не потому, что «мозгов» не хватало, а просто заниматься надо было систематически, к чему я приучен не был. Но взяв третий талон на пересдачу химии и захватив с собой отпечатанные фотки из Белгородской крепости, я пришёл на кафедру, где застал Кшиштовского в добром здравии и хорошем расположении духа. Фотографии ему страшно понравились, особенно там, где был вместе с Ульяной, и мы долго вспоминали нашу совместную экскурсию. А когда дошло до дела, то Ян Адамович начал задавать мне такие вопросы, что я не смог ответить ни на один из них. «Молодой человек, в химии вы ничего не смыслите» – подытожил он и влепил на талон большой жирный «неуд.»

Это был последний шанс, надеяться мне было не на что, и напрасно брат ходил к декану факультета, исправить оценку моих знаний, данную профессором, он не мог. Как и я не мог уже подчищать хвосты по другим предметам, а это означало одно – отчисление.

Дома решили ничего пока не сообщать, брат обещал похлопотать о переводе на вечерний, я же заявил на заводе, что буду работать каждую неделю, начальник цеха остался доволен – на тяжёлой операции по сборке корпусов будет постоянный человек. А она действительно была тяжёлой – иногда трудно было подогнать детали даже с помощью ломика. Хорошо, когда шли приборы в экспортном исполнении – там всё совпадало и не надо было ничего подгонять кувалдой.

Но моя успешная трудовая деятельность не спасла меня от призыва в армию – 1962-й год, Карибский кризис, когда Хрущёв отправил на Кубу ядерные ракеты, а Кеннеди в ответ объявил блокаду «Острова Свободы» – брали всех подчистую! Никому из родных не сказав, прошёл медкомиссию и вопреки досужим рассказам не ходил перед молоденькими врачихами голяком. А трусы заставили снять за ширмой, где врач оценил мои мужские достоинства и даже заглянул зачем-то в попу. И не смотря на близорукость я был принан годным к военной службе. И вот как гром среди ясного неба, домой пришла повестка: явиться на сборный пункт 19 ноября! Мать в слёзы, а отец: «Там сделают из него человека!»

Провожать меня пошли все – отец, мать с сестрой и даже брат с женой, поехали в конец улицы Шевченко мимо родного завода автопогрузчиков. На большой территории собрались толпы парней, среди которых выделялись сельские в каких-то обносках, всё равно переоденут, не пропадать же добротной одёжке! Только городские были одеты прилично, я сразу нашёл друзей-одногодков украинца Яноша Федышина и поляка Зигмунта Понача. Они, как и я, были «отсрочниками», ведь в армию брали с 19-ти лет, а нам было уже за 21. Многие были с девушками, а мы нет, и поддавшись всеобщему ажиотажу, здесь же во дворе постриглись наголо. В таком ужасном виде и расстались с родными, которых попросили удалиться.

Переклички, проверки, построения протянулись до глубокой ночи, потом неожиданно дали команду разойтись до шести утра, предупредив, что неявка вовремя будет караться по закону. Повезло тем, у кого ещё не ушли родственники, а мне домой идти было поздно, Яношу тоже, он жил в конце Ленина в другой части города, и мы пошли к Пончику, так сразу окрестили Зигмунта за маленький рост и созвучно фамилии, его тётя жила рядом. Конечно, было не до сна, «цёця» Ванда принесла нам вкусные «пляцки» – картофельные оладьи, угостила вишнёвой наливкой, и мы проговорили всю ночь и только про своё: Янош жаловался на головные боли, Зигмунт – на свой рост, а я – на неудавшиеся попытки получить высшее образование – у каждого была причина избежать службы в армии. Но теперь нас объединило общее: мы – призывники и обязаны выполнить свой гражданский долг.

Утром всех проверили по спискам и нестройными колоннами повезли на вокзал. Там нас посадили не в «теплушки», а в нормальные плацкартные вагоны, где у каждого было своё спальное место. Мы устроились втроём вместе, к нам присоединился бедорус Миша Голик, так что был полный интернационал. Ехали долго, громко распевали песни на разных языках, рассказывали анекдоты, ели, пили и веселились как могли. Шёл к завершению 1962-й год, кончалась «Хрущёвская оттепель» и чуть не началась «ядерная зима». А мы прощались с молодостью, впереди нас ждала другая жизнь – взрослых мужчин, призванных защищать свою Родину – Советский Союз!