Самоубийство писателя К.

– В тебе говорит ревность, что ты, в отличие от Марьяш, не стала его музой… У меня такое чувство, что это все же звонил «он».

– Бред какой-то!

Подъехали к дому Наташи, Беспалов расплатился, и оба вылезли из машины. Наташа опять качнулась. И вновь он подхватил ее под локоть.

Моросил мелкий дождь. Воздух вокруг был зыбкий и серый. На лица падали невидимые капли, отчего кожа щек быстро стала влажной, будто от слез. Казалось, природа лишний раз хочет напомнить о трагическом уходе К.

Подошли к подъезду, встали у двери.

– Мне кажется, ты много сегодня пила… – сказал Беспалов.

– Имею право! Умер дорогой мне человек…

За их спинами остановилась медленно подъехавшая полицейская машина с затемненными стеклами. Из-за темных стекол не видно было, кто сидит внутри и сколько там человек. Машина некоторое время стояла напротив Наташи и Беспалова, словно сидевшие внутри что-то там для себя решали. Так затаившийся в засаде хищник, увидев травоядное, пасущееся на лесной поляне, решает, напасть ему или нет. И если хищник сыт, а животное крупное и требует в борьбе с ним серьезных усилий, то хищник ретируется, не тронув жертву. Об этом подумал Беспалов, когда полицейская машина, постояв минуту-другую, медленно отползла в сторону и укатила.

Наташа подняла глаза, некоторое время смотрела в небо, моросящее дождем. Потом спросила:

– Зайти не хочешь?

Беспалов пожал плечами.

– Зачем?.. Ты хочешь что-то изменить в наших отношениях? Вряд ли! А вести досужие разговоры о жизни и прочем, извини, сегодня у меня нет ни сил, ни желания… Я устал от количества речей на поминках.

Наташа исподлобья взглянула на Беспалова.

– А если я предложу тебе остаться?

– Что случилось, дорогая? – улыбнулся Беспалов. – Ты всегда говорила, что я не в твоем вкусе. И я принял эти правила игры. Мне привычно любоваться тобою из партера. Я люблю наблюдать за тобою из зрительного зала, ты замечательная актриса.

Он поцеловал Наташу в мокрую щеку. Некоторое время подержал ее за плечи, прижимая к себе. Дождался, когда она зайдет в подъезд, повернулся и ушел.

Ночью Беспалов спал плохо. Ворочался с боку на бок. Мысли о странном телефонном звонке не давали ему покоя. И то, что он не переставал думать об этом, тоже казалось странным. Ведь с покойным писателем Беспалов не был даже знаком. Тот был старше его лет на десять или даже больше. Можно сказать, они относились к разным поколениям. В конечном итоге, что ему, Беспалову, от того, кто именно звонил брату вдовы – фантомный ли К. или подставной персонаж, снятый на видео?.. И все же разница была. Если это не розыгрыш, не дурацкая шутка, а действительно необычное явление, то это сенсация! И он, Беспалов, должен добраться до сути. Утром первым делом ему следует связаться с братом вдовы, подумал Беспалов. Найти номер его телефона и позвонить ему. И выяснить у него, с какого номера поступил звонок от покойного К.? И если номер этот обозначился в журнале вызовов, связаться по нему с тем, кто звонил. И сделать в дальнейшем об этом необычном случае телепередачу. При этом Беспалов как-то не подумал о том, что кто-то другой, из тех, кто был на поминках, может до него обнародовать на телевидении эту историю. А если бы и подумал в тот момент, то не очень огорчился бы этим. Главным сейчас было войти в контакт с покойным писателем, если, конечно, это звонил он.

Выстроив свой план, Беспалов, наконец, уснул. Сон был беспокойный. Став участником событий, имевших место во сне, Беспалов оказался в каком-то старом доме, где были грязные потрескавшиеся стены, исписанные нецензурными словами, закопченные потолки над лестничными пролетами, заплеванные, в окурках, ступени лестниц. Беспалов долго ходил по этажам, отыскивая нужную ему квартиру. Он звонил в двери, ему открывали, и всякий раз оказывалось, что это не то, что ему нужно. Из одной двери выглянул высохший морщинистый старик с длинной седой бородой, погрозил ему костлявым пальцем…

2

Владимир Яковлевич Олоновский, мужчина, которому давно за семьдесят, или, попросту говоря, человек старый, в прошлом режиссер кино, снявший полтора десятка кинокартин, а ныне глубокий пенсионер, в последнее время часто пребывал в угнетенном состоянии духа. Его удручало плохое физическое самочувствие, связанное с наступлением старости, при котором он уже не мог быть столь активен, как в прежние годы. К тому же самочувствие это ухудшалось, пополняясь новыми хворобами. Да и уход из жизни ровесников, приятелей, прежних товарищей по работе (которые в последнее время сыпались во множестве в мир иной, как перезревшие плоды с веток фруктовых деревьев) не добавлял оптимизма. Олоновского приводили в раздражение все эти досужие разговоры о том, что «в каждом возрасте есть хорошее, что есть хорошее и в старости, когда человек живет, достигнув вершин мудрости». «Идите к черту! – заявлял Олоновский утешителям. – Старость – мерзость! Чего хорошего, когда человек смердит и разлагается от болезней!» Не раз бывший режиссер заявлял подобное и жене, женщине доброй и сострадательной, которая повторяла те же нелепости и считала, что в любом положении следует искать светлые стороны. И в преклонном возрасте тоже. Но не было, не было ничего стоящего, по мнению Олоновского, в старости, несущей человеку немощь и маразм!

В последние годы Олоновский вел достаточно закрытый образ жизни. Общался только с близкими людьми и хорошими знакомыми, не ходил ни на какие общественные сборища. Не принимал «журналюг», неоднократно предлагавших взять у него интервью. Отказывался от участия в различных телевизионных ток-шоу, считая, что появление в подобных передачах равносильно нравственному самоубийству. Последние лет десять Олоновский не снимал фильмы и занимался литературной работой, писал повести и романы, которые печатало одно известное издательство, и первую половину дня проводил за компьютером, который освоил двадцать лет назад, перейдя на компьютер с пишущей машинки «Эрика». Литературная работа отвлекала от невеселых мыслей и давала ощущение собственной нужности, хотя бы на короткое время. И все же литературная работа не могла погасить в полной мере все эти мрачные мысли, обуревавшие его в последнее время. Олоновский понимал, что жизнь прошла, от нее остались только жалкие крохи, которые вскоре сметут со стола, и, вкупе с частым плохим самочувствием, дальнейшее существование представлялось ему лишенным смысла, ведь ничто не способно изменить ход вещей и сделать нынешнее бытие радостным и желанным. Проще было бы, наглотавшись подходящих таблеток, ускорить свой уход, катапультировать себя из этой жизни, подобно летчику, вылетающему пулей за пределы истребителя! Но Олоновский не мог себе позволить этого. На то были две причины: первая – он считал, в силу своих нравственных установок, что самоубийство – большой грех; и вторая – не мог нанести глубокую душевную рану жене.

Сегодня с утра Олоновскому все было не в радость. И солнце казалось каким-то тусклым, и омлет, приготовленный женой на завтрак, горчил, и правое бедро побаливало больше обычного. А суть была в том, что несколько дней назад он дал слабину и согласился принять у себя в квартире одного тележурналиста, некоего Беспалова. Тот буквально уговорил Олоновского дать ему интервью, сославшись на то, что делает телепередачу о покойном режиссере Марлене Хуциеве и хотел бы поговорить о нем с Олоновским, который, по имеющейся у него информации, в свое время, будучи членом съемочной группы, работал на съемках фильма «Застава Ильича», который в начале шестидесятых снимал Хуциев. И раз речь шла о Хуциеве, а не о самом Олоновском, тот не счел возможным отказать журналисту, потому как всю жизнь тепло относился к Хуциеву и очень его уважал. Встреча была назначена на сегодняшнее утро, на 11 часов, и с каждой минутой, приближавшей ее, Олоновский все больше раздражался и уже сожалел о том, что дал согласие. Пришлось к приходу журналиста надеть свежую рубашку и отглаженные брюки, прибрать на письменном столе, и главное – отложить на потом свою работу за компьютером. Кроме того, Олоновского мучил звук пылесоса, которым жена орудовала в его кабинете, стараясь навести там чистоту. Всякий раз, когда в квартире гудел пылесос, у Олоновского появлялось желание устроить короткое замыкание, чтобы никогда не слышать его наглые жужжащие звуки, но мысль о том, что, устроив замыкание, он не сможет работать на компьютере, удерживала его от подобного поступка.

Журналист появился ровно в назначенное время. Но он пришел не один. С ним пришла его команда: телеоператор с камерой на штативе, звукооператор со своей аппаратурой и осветитель, державший в руках большую картонную коробку с осветительными приборами внутри.

Жена Олоновского, встретившая гостей в прихожей, провела их в кабинет мужа. Те вежливо поздоровались с кинорежиссером.

Увидев, что Беспалов не один, а с компанией, Олоновский окончательно расстроился. «На черта мне этот цирк?! – подумал он раздраженно. – Думаю, Хуциев простил бы меня, если бы я отказался от этого интервью…»

Беспалов, сдержанно улыбнувшись, представился сам и представил своих коллег.

Получив согласие от жены Олоновского на проведение подготовительных работ (та в отличие от мужа была рада приходу телевизионщиков, надеясь, что они как-то расшевелят затворника), гости приступили к подготовке съемки. Олоновский, устроившись в своем кресле, с мрачным видом наблюдал за их приготовлениями.

Беспалов, поняв, что бытовые вопросы в доме решает жена режиссера, попросил у нее пару стульев, так как в кабинете Олоновского, кроме кресла хозяина, не было сидячих мест. Разве что тахта, но она была предназначена для сна хозяина кабинета, на ней лежали сверху постельное белье и подушка, накрытые покрывалом. Жена Олоновского предложила Беспалову взять стулья в гостиной, из тех, что дружно окружали обеденный стол.

Беспалов со звукооператором сходили в гостиную и принесли оттуда два стула. Свой стул Беспалов поставил напротив Олоновского, всё так же мрачно наблюдавшего за происходящим.

Пока осветитель расставлял осветительные приборы, а оператор, определив точку, устанавливал камеру, Беспалов с вежливым выражением на лице задал режиссеру несколько вопросов общего характера, не имеющих отношения к избранной теме, желая таким образом настроить его на предстоящий разговор. Тот односложно отвечал на них, давая понять, что он собеседник не слишком веселый и Беспалову не следует рассчитывать на затейливые байки из кинематографической жизни.

Когда всё было готово и журналист заявил, что можно начинать, Олоновский остановил его жестом руки.

– Лишний раз хочу подчеркнуть, – сказал он, – что разговор, согласно договоренности, пойдет только о Хуциеве. О моей судьбе мы говорить не будем.

– Да, я согласен, – подтвердил Беспалов, припомнив, с каким трудом он уговорил Олоновского на это интервью.

– Итак, что вас интересует? – спросил кинорежиссер.

Весь его колючий вид не располагал к доверительной беседе. Но Беспалов понимал, что отступать некуда и он должен получить это интервью.

– Вы работали на культовом фильме Хуциева «Застава Ильича», были членом съемочной группы… Как создалась эта картина?

– Атмосфера на съемках была легкой и, можно сказать, веселой… – ответил Олоновский. – Все были молоды. Полны надежд… Участие в съемках этой картины многое мне дало… – Взгляд его вдруг затуманился. – Вы знаете… Как, вы сказали, вас зовут?

– Сергей.

– Так вот, Сергей. Мне почему-то вспомнился день, когда картину после ее завершения сдавали начальству. Еще во время съемок за ней ходила скандальная слава. Принимал картину художественный совет вместе с партийным бюро и общественностью киностудии. Да, да, такова была система. Народу в большом просмотровом зале набилось битком. Я тоже был на этом просмотре. Картина производила сильное впечатление и новизной формы, и своим содержанием, непривычным для советского кино того времени. После просмотра началось обсуждение.

Олоновский вспомнил этот заполненный шумный зал, напоминавший веселую ярмарку или трибуны стадиона во время футбольного матча, где всё кипит, волнуется, и посветлел лицом, ощутив атмосферу того далекого дня. Перед ним возникли знакомые лица людей, давно ушедших в мир иной. Но в картинах, мелькавших в его памяти, они – эти люди – были живы, празднично возбуждены, ощущая важность момента, связанного с рождением чего-то нового, остро талантливого, к чему и они считали себя причастными, явившись в этот зал, чтобы определить судьбу фильма.

Несколько мгновений Олоновский молчал. Беспалов не стал подгонять его вопросом, зная, что любую паузу, тормозящую ритм интервью, можно спокойно убрать в монтаже. Но вот Олоновский вернулся из своих воспоминаний и продолжил:

– «Заставу Ильича» поддержали продвинутые, как бы сказали сегодня, люди из числа сотрудников киностудии и молодежь… Когда секретарь партийной организации попросил выразить свое отношение к фильму голосованием, за фильм проголосовало около 70 % сидящих в зале, против – 30 %. Такой результат сторонники фильма встретили дружными аплодисментами. Было это в конце шестьдесят второго года… – Олоновский вновь прервал рассказ, поймав себя на мысли, что он как-то не по делу разговорился. Но требовалось завершить историю.

Беспалов, хотя и рассчитывал на другое начало разговора, молча ждал продолжения рассказа: в конце концов, с помощью монтажа можно выстроить интервью в нужной последовательности, меняя ход вопросов и ответов.

– В начале марта шестьдесят третьего случилась беда, – продолжил Олоновский. – В Кремле прошла встреча деятелей литературы и искусства с руководителями коммунистической партии и правительства. На этой встрече генеральный секретарь Н. Хрущев выступил с резкой и несправедливой критикой фильма «Застава Ильича». Через несколько дней после этой встречи на киностудии имени М. Горького, где делался фильм, вновь собрались художественный совет, партийное бюро и общественность студии. Опять обсуждали фильм Хуциева. Надо же было как-то реагировать руководству студии и парторганизации на критику свыше.

И опять память вернула Олоновского к событиям того времени. На этот раз атмосфера в зале была совсем другая – мрачная, холодная, можно сказать, похоронная, сродни унылому серому дню за окном. Только не было в помещении гроба с покойником и траурных венков. Люди, сидевшие в зале, как-то искоса поглядывали друг на друга, стыдясь происходящего, желая уяснить, кто же из присутствующих даст слабину и станет в угоду начальству громить фильм. В памяти Олоновского возникли лица некоторых одиозных персонажей, похожих на героев триллеров, и в частности лицо парторга студии, малоодаренного кинооператора, которое светилось торжеством от того, что наконец-то удастся разделаться с авторами крамольного фильма, и в первую очередь получит по заслугам Хуциев.

– В этот день, – вспоминал Олоновский, – на обсуждении было больше критических отзывов, и когда снова провели голосование, то в поддержку фильма высказалось лишь 30 % присутствующих, а 70 % были против. Многие из тех, кто голосовал прежде за фильм, теперь, с оглядкой на начальство, голосовали против. – Олоновский, взглянув на телевизионщиков, печально усмехнулся. – Так я впервые понял, как изменчивы бывают в человеческом обществе – особенно среди творческих людей – суждения о том, что хорошо и что плохо, часто не совпадающие с реальным художественным результатом, но способствующие сохранению личного благополучия… Мне запомнилось мужественное поведение режиссера Леонида Давыдовича Лукова, нашего классика, человека, страдавшего лишним весом, с одутловатым лицом и простыми манерами. Он хвалил «Заставу Ильича» на первом обсуждении и остался впоследствии при своем мнении, что фильм – большая удача советского кинематографа. А ведь Луков первый мог «сдать» Хуциева, ведь он был человек пуганый. Ему в свое время сильно досталось от Сталина за вторую серию фильма «Большая жизнь». Одуревший от власти вождь, от которого многие нынче млеют, подверг картину жесткой несправедливой критике и смешал Лукова как ее автора с дерьмом. Луков похудел тогда килограммов на пятнадцать…

Олоновский умолк, впервые встал со своего кресла и некоторое время смотрел в окно, погруженный в свои думы.

Видя, что молчание затягивается, Беспалов хотел было задать режиссеру вопрос из числа тех, что были заготовлены им заранее, и тем самым вернуть его к продолжению рассказа, но Олоновский заговорил сам:

– Нелегко пришлось тогда Хуциеву, крепко досталось и ему, и его фильму от партийных начетников… Вот один показательный эпизод, свидетельствующий об атмосфере тех лет… В шестьдесят третьем году я с группой студийной молодежи должен был поехать в Польшу. Вам, нынешним, теперь покажется странным, но в те годы каждый выезжающий за границу, чтобы получить разрешение на выезд, должен был пройти собеседование на парткоме того предприятия, где он работал, а потом пройти такое же собеседование на бюро райкома партии. На этих собеседованиях проверяли политическую благонадежность и идеологическую прочность туриста, собравшегося за рубеж. Нередко соискателям безжалостно отказывали, увидев, что они инертны в отстаивании идей социализма или слишком самостоятельно мыслят – поперек партийных догм. Проходил перед поездкой в Польшу собеседование на парткоме студии и я со своими товарищами. Двум парням из нашей группы был задан вопрос: как они относятся к фильму «Застава Ильича»? И когда те честно сказали, что фильм им нравится, партком не дал им разрешения на выезд за границу, считая их неблагонадежными.

Тут у Олоновского в очередной раз мелькнула мысль, что он рассказывает не то, что от него хотят услышать.

– Кажется, я не в ту степь… – проговорил он.

– Да нет, нам всё интересно, что вы рассказываете… – вежливо успокоил его Беспалов. Но, тем не менее, сказал о своих пожеланиях: – Хотелось бы услышать самые разные вещи. Как Хуциев работал с актерами, как общался со сценаристом Шпаликовым… Какая атмосфера была на съемках? Ну, и вообще интересно узнать что-либо из его личной жизни того времени…

«Угу, разбежались! Сейчас я вам стану рассказывать о романах Хуциева!» – язвительно подумал Олоновский.

В этот момент случилось неожиданное: сильный порыв ветра толкнул открытую на треть створку оконной рамы, та ушла в сторону и опрокинула стоявшую на подоконнике стеклянную вазу с крупными белыми гвоздиками, купленными женой Олоновского по случаю приезда телевизионщиков и желавшей как-то украсить заваленное книгами и бумагами жилище мужа. Ваза свалилась с подоконника, ударилась об пол и разлетелась на куски. Гвоздики рассыпались веером на паркете. Когда ваза разлеталась на куски, присутствующие в комнате услышали непонятного происхождения высокий печальный звук, будто лопнула натянутая струна.

«Дело дрянь! – подумал Олоновский, глядя на осколки разбитой вазы. – Плохая примета! Вероятно, Хуциев не хочет, чтобы говорили о нем…»

На звон разбитого стекла прибежала жена Олоновского. Увидев осколки на полу, всплеснула руками.

– Так, ребята… Конец! Уходите! – заявил Олоновский, обращаясь к телевизионщикам. – Интервью закончено! – заявил он. – Прочь!

Беспалов растерялся. Еще никогда его не выставляли столь бесцеремонно за дверь.

– Но почему? – потребовал он объяснений.

– ОН не хочет.

– Кто?!

– Хуциев.

– Хуциев?! Ничего не понимаю. С чего вы это решили?!

– Ваза разбилась, а это – плохая примета… – объяснил Олоновский. – Одним словом, забирайте свои железки и дуйте отсюда! – твердым голосом заявил он, и Беспалов понял, что режиссер не шутит.

– Володя! Ты что?! – попыталась остановить его жена.

– Наталья, не вмешивайся! – резко прервал ее Олоновский.

– Послушайте! – воскликнул Беспалов. И попытался убедить Олоновского переменить свое решение: – Можно ведь посмотреть на это обстоятельство и по-другому… Быть может, в том, что ваза разбилась, кроется совсем иной смысл?

– Как вас там… Сергей? – взглянул на него Олоновский. – Я не девица с пониженной социальной ответственностью и не меняю своих решений.

«Вот старый дурак! – выругался про себя Беспалов. – Не надо было с ним связываться. К счастью, живы еще и другие, кто может рассказать о Хуциеве той поры…»

Огорченные телевизионщики стали собирать свою аппаратуру.

Жена Олоновского тем временем, вооружившись совком и веником, приступила к уборке осколков вазы с пола.

Когда она сгребала их на совок, неожиданно для хозяев дома включился старый радиоприемник, приткнувшийся к книгам на дальнем краю письменного стола и молчавший уже года два, и запел голосом покойного Марка Бернеса: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил…»

– Вот! Еще один знак, – оживился Олоновский. И поднял вверх указательный палец: – Этот приемник молчал целую вечность. Не просто же так он включился сам по себе?

Беспалов только махнул рукой.

Когда телевизионщики, спустившись вниз, уже садились в служебный микроавтобус, ожидавший их на стоянке возле дома, у Беспалова зазвонил смартфон.

– Слушаю! – нервно выкрикнул Беспалов, вырвав аппарат из кармана.

– Что с тобой? – удивился голос в трубке. Это была Наташа Миль.

– Извини, – изменил тон Беспалов. – У меня тут на работе случилась лажа… Нервы! – объяснил он.

– Я достала тебе номер телефона брата вдовы, – сказала Наташа. – Запиши… Ты же хотел узнать, с какого номера звонил покойный.

– Или с какого бодуна… – мрачно пошутил Беспалов. – Я тебе перезвоню минут через сорок, – сказал он и отключил связь.

Микроавтобус тронулся с места и покатил по двору.

Олоновский, выглядывавший в окно и наблюдавший, как огорченные телевизионщики садятся в машину, некоторое время смотрел отъехавшему микроавтобусу вслед. «Ничего, переживут, – подумал он. – Это не смертельно…»

Его взгляд скользнул по детской площадке, по веренице разноцветных автомашин, расположившихся на стоянке, по кустам сирени, обильно росшим во дворе, зацепил мальчишку лет девяти, проехавшего на велосипеде, оценил, каково расстояние до земли (это была высота в четыре этажа), и дурная мысль возникла в его голове: «Самое время влезть на подоконник и головой вниз, чтобы покончить разом со всем этим житьем-бытьем…»

Олоновский еще с минуту терзался этой мыслью, сдерживая себя от совершения рокового шага. Потом в поле его зрения неожиданно попал какой-то работяга-строитель в серой спецовке и желтой каске, остановившийся внизу под окнами. Запрокинув голову, он внимательно смотрел на Олоновского, выглядывавшего из окна. И, будто прочитав мысли режиссера о самоубийстве, строго погрозил ему пальцем.

Олоновский от неожиданности отпрянул назад, но тут же снова выглянул в окно.

Работяга в каске стоял на прежнем месте. На этот раз, встретившись глазами с режиссером, он покрутил пальцем у виска, что, видимо, означало: дурак ты, дурак! А еще голова седая! И, резко повернувшись, пошел куда-то через двор.

«Он что, ясновидящий, этот работяга, если читает чужие мысли? – подумал Олоновский. – Или просто подурачиться решил?.. Шел мимо, увидел старика в окне, и… А может, это божий посланник? Который явился сюда, напялив на себя спецовку и каску?..» Мысль о том, что это божий посланник, какой-либо архангел или кто-то другой, подобный ему, появился внизу под окнами, приняв облик работяги со стройки и желая предостеречь его, развеселила Олоновского. Он хохотнул и направился к компьютеру. Мысли о самоубийстве как-то разом исчезли.

3

Телевизионное начальство, узнав о том, что старик Олоновский сорвал интервью и выставил съемочную группу за дверь, устроило Беспалову разнос. Плохо, значит, ты с ним договорился, если вас выставили из дома, было сказано журналисту. И где при этом был продюсер?.. Да нет, оправдывался Беспалов, договоренность была железная, я согласился на все условия старика. Мы уже начали работать, но тут случилось неожиданное, объяснил он: порыв ветра распахнул створку окна, с подоконника упала ваза с цветами и разбилась вдребезги. Олоновский счел это плохой приметой, заявил, что Хуциев, видимо, не желает данного интервью, и предложил на этом закончить. Средневековье какое-то! – посетовал Беспалов. Как бы то ни было, сказали Беспалову в заключение, тебе придется оплатить за свой счет прокат съемочной аппаратуры и рабочую смену служебного микроавтобуса. Удрученный Беспалов только махнул рукой. И, покинув начальственный кабинет, отправился на улицу, чтобы продышаться и успокоиться.

Прогулявшись и придя в себя, Беспалов смирился с неудачей, а когда выпил в баре с оператором, с которым работал, две рюмки коньяка, то даже повеселел. Тут память вернула его ко вчерашним поминкам. Он вспомнил о том, что Наташа Миль выполнила его просьбу. Беспалов вынул из кармана смартфон, нашел в нем номер телефона брата вдовы покойного К., который Наташа ему ранее продиктовала. Фамилия брата была Саврасов, звали его Виктор Ерофеевич.