Ловкач. Том 1

Хрусталь прозвенел о хрусталь.

⁂

Из Вяземской лавры мы выбрались кружным путём, через подвалы. Не мешкая, двинулись ко мне, на Обводный.

Мальчишка, судя по всему, и не думал жалеть об оставленном месте. Да и чего ему жалеть – сирота, а у Марфы не забалуешь. Шагал Савва легко, неслышной поступью, словно кот – молодой, жирка не нагулявший, но уже далеко не котёнок. Среди всех этих подвалов, проходов и переходов был он, что называется, как рыба в воде.

И именно он мог мне на многое ответить.

– Ну что, малой, – сказал я тихо, как бы между прочим. – Ты ведь давно меня знаешь, верно?

– Сызмальства, – хмыкнул Савва. – Ты ж наш дядька, Ловкач. Тебя всякий знает. Ты весёлый. И не дерешься никогда. И водки не требуешь.

Надо же. Реципиент-то мой, выходит, крепким зельем брезговал. Не как почти все здесь.

Я ухмыльнулся краем губ, бросил небрежно, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало ничего лишнего.

– А последние-то недели… я как был? Такой же, всегдашний? Всё по-старому? Твоими глазами мне надо б взглянуть, востроглазый.

Савва замялся, почесал затылок.

– Да как сказать… Странный ты стал, дяденька. Как по проволоке ходил: то весел, то хмур, то смеешься, то бранишься, а то и вовсе в тоске сиживал. Марфа тебе чаю, а ты и не притронешься. Пропадал, бывало. Исчезал на день-два. А как вернёшься – будто и не ты совсем. Потом-то, вроде как, всё назад, как было… ан и не до конца. Так чую. В общем, как и не ты.

– Ага, – кивнул я, – и чем же это «не я» было?

Мальчишка сжал губы, задумался.

– Да и не скажешь толком, дядя Ловкач… Только если… Пахло от тебя тогда, вот. Пахло.

– Пахло? Это чем же? – я приподнял бровь. – Не тем же, чем в отхожем месте разит, надеюсь?

Савва ухмыльнулся, фыркнул, но тотчас посерьёзнел. Голос понизил, словно боялся, что стены услышат:

– Не… не так. Не вонью. Пустыми запахами. Словно ничем. Это как смотришь в пустую комнату, а там будто кто-то только что был, и след его остался. Вот так же и от тебя тянуло. Будто пустым. Не должно пахнуть, а пахнет. И… не знаю я таковых запахов, дядько. На Сенном у нас чего ж только не нанюхаешься – а тут неведомо что.

Я остановился на миг и глянул на мальца внимательнее. Тот сказал это просто так, даже не понимая, привычно зыркая себе по сторонам, а попал при этом в самую точку.

Пустые запахи. След Астрала. С какими-то астральными фокусами имел дело Ловкач – не оттуда ли те самые «ворсовые загрязнения»?

А Сапожок-то молодец. Он их чует. Без всякой учёбы, без наставников. Чует пустоту, где «пахнуть нечему».

– Смекалистый ты, Савва, – сказал я негромко, и мальчишка засиял, будто ему золотой червонец вручили.

А я подумал: это не просто щенок, что умеет бегать по дворам. Это – стихийный астралоходец. А может, и менталист в зародыше. Правильно я решил с него начать – нельзя пацана просто так бросить. Таких берут в «род» – иначе завтра он окажется в лапах тех, кто научит его служить не себе, а…

А Лигуору.

На мгновение я внутренне замер, ведь мысль эта удивила меня самого. А разве я не тому же служу?..

Глава 10. Туман и лошадь

Нет, тотчас ответил я. Себе я служу – в первую очередь.

Под эти думки я шёл всё дальше, и Савва без колебаний семенил следом.

На Забалканском сели на конку, как и в прошлый раз. Я озирался – но Наблюдающих как ветром сдуло. Убрали их. Решили отпустить поводок, чтобы ощутил я себя в безопасности. Чтобы потерял, значит, бдительность.

Может, тот Ловкач и попался бы, а я… Не дождутся.

Ну, а потом мы с Саввой пробирались кривыми переулками у Обводного, мальчишка то и дело бросал на меня вопросительные взгляды – мол, и так-то дядько Ловкач странный, а тут ещё и вопросы такие задаёт. Молчать в таких случаях не надо, лучше сбросить всё на случайное:

– Дивишься, поди, Сапожок, чего это с дядькой Ловкачом приключилось?.. Вот слушай, чего скажу. Марфе-посаднице не скажу, паханам каким не скажу, а тебе поведаю.

Сапожок буквально весь превратился в слух. Аж дышать перестал, по-моему.

– На деле я недавно был, Савва. Дело опасное выдалось, трудное. Однако выгорело, доброго хабара взял, да только ноги уносить пришлось. Тропою новой, путём неизвестным. А пока уходил, башкой приложился – тут помню, тут не помню. Скажи-ка, не говорил ли я такого, чего от меня ты раньше никогда не слыхивал?

Савва шмыгнул носом, прищурился, обдумывая.

– Говорил, дядько. Было.

– Ну и? – я сделал вид, что зеваю, будто не особо и важно. – Что за вздор я нес?

– Про хор какой-то… «Детский», что ли. – Савва понизил голос, озираясь на пустые окна. – Словно с ним в город кто-то пришёл. Ты про такое прежде ни разу не поминал. Отродясь.

У меня внутри что-то кольнуло. Я оглядел грязную стену, вдоль которой мы шли, словно там могло быть начертано что-то важное. Нет, конечно, отгадки были не здесь.

– «Детский хор», говоришь? – переспросил я медленно, словно пробуя слова на вкус.

– Ага. Только это… странно было, дядько. Не как песню кто споёт, а будто ругательство. Ты говорил этак тихо, а зубы скрипели, как от злости. Я и подумал тогда…

Он сжался и втянул голову в плечи – вот-вот мелюзга лишнего при батьке ляпнет.

– Ну?

– Что лучше не спрашивать.

И ещё виновато пожал плечами, будто оправдываясь.

Я кивнул, пряча собственную усмешку.

Не зря и в моей, и в исходной памяти Ловкача – провал на провале. Успел мой реципиент проговориться о том, чего и сам не понимал. И услышал это – уличный мальчишка.

«Детский хор»…

Слова, которые я запомнил. Вот оно – значит, не зря Сергий Леонтьевич удочки закидывал, там, в комнате с витражной ширмой. Он, чинуша этот, их первым и произнёс, словно проверял, за ниточки дергая: не отзовётся ли во мне что-то.

А Савва клянётся – я сам заговаривал об этом, ещё до того, как меня кто-то начал допрашивать. Значит, и в старом Ловкаче уже шевелилось то, что мне теперь досталось, словно бы по наследству.

Ухмылка моя исчезла, я нахмурился, стараясь ничего не показать мальчишке.

Хор, детский хор… Слова как слова, однако тут звучат нелепо, аж на зубах скрипит. Что-то чёрное и древнее за ними стоит, отнюдь не кружок пения в церковно-приходской школе ими обозначен – нет, куда хуже.

Если Савва ничего не путает (а у этого щенка нюх точнее, чем у половины взрослых), значит, исходный Ловкач был в чем-то замешан. В чём-то большем, чем банды, сейфы и чаёвничанье в лавре у Марфы. В чём-то, что привело на его след человека с зелёным камнем в перстне.

Ловкач-первый уже тогда шёл по натянутой проволоке, сам того не понимая. Или, вернее, его вели.

А теперь – ведут меня. Во всяком случае, пытаются.

Я стиснул зубы.

Нет. Со мной этот номер не пройдёт. Я не марионетка, не заяц, за которым борзые гонятся. Пусть они думают, будто у меня остались только крохи памяти и силы. Пусть. Я иду своим путём.

Но от Саввы теперь я услышал главное: след был заложен заранее. Старый Ловкач оставил во мне шрам. И кем бы ни оказались эти «хористы» – партию они далеко не закончили.

⁂

Старый особняк почти на самой стрелке Васильевского острова дышал холодом. За окнами стоял июнь, катились белые ночи, а тут, под высокими потолками, пахло воском и ветхими свитками, окна задёрнуты тяжёлым сукном, и только свечи мерцали в серебряных подсвечниках.

Высокая кованая ограда с гордыми гербами – в золотом поле чёрный орёл, в левой лапе держит наискось лежащий длинный золотой же крест. Герб славного рода князей Одоевских, из колена черниговских Рюриковичей. В отличие от щеголявшего «верностью старине» Шуйского, князь Роман Семёнович Одоевский дом держал почти современный. Одежду носил, как все, говорил, как все, выезжал в свет, как все, и даже в картишки играл, как все – ни плохо, ни хорошо.

Словом, ничем не выделялся князь Роман, не стар был, но уже и не молод, не высок и не низок, не худ, но и далеко не толст. В толпе и не заметишь, и до того обыденным, лишённым каких-то особых примет было его лицо, что по этой обыденности его и узнавали.

Сейчас он сидел в кресле, положив ладонь на древний фолиант, и говорил неторопливо, отмеряя каждое слово, будто золотой песок:

– Всё верно, князь Юрий Димитриевич. Слух сей и до нас дошёл. Говорят, некий вор по прозвищу Ловкач сумел уйти от Куракиных. Каков шельмец, а?

Собеседник Одоевского, князь Юрий Димитриевич Ростовский, тоже Рюрикович, знатностью поспоривший бы с самим Шуйским (род Ростовских шёл от великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо), был, напротив, в любой толпе заметен, аки маяк на морском берегу. Высокий, широкоплечий, с кудрями поседевшими, но не поредевшими, он походил на старого медведя-шатуна.

– Смешно, – отозвался он. – Куракины вечно суетятся, а мы потом расхлёбывай. Одно мне не нравится – что все в этого прохиндея вцепились? Зачем он им сдался? Мигель этот, пёс куракинский, так и шныряет там!..

Одоевский кивнул.

– Верно говоришь, Юрий Димитриевич. Слишком много чести для какого-то вора. Особенно, если он просто вор.

– Вор-то он вор, да не «просто», – хмыкнул Ростовский. – Ювелира Хохмайера лавку на Большом Сампсониевском недавно обчистил, да так ловко!..

– Именно он? – Одоевский поднял бровь.

– Больше некому. Я с сыщиками говорил – иных специалистов-медвежатников, чтобы с такой ловкостью замок Кольмара вскрыть, в Петербурге просто нет.

– А чего ж его не взяли тогда?

Он шевельнул рукою, почесал пегую бровь, но в этом жесте нельзя было разглядеть ни насмешки, ни озадаченности. Он тоже был обыденным.

– Ловок, чертяка. Все всё знают, а прямых улик и нету.

– Тоже мне, препятствие! – усмехнулся князь Роман. – Шуйский бы не колебался. Руки за спину, кляп в рот, бросил бы в свои уютные подвальчики, а к утру Ловкач этот во всём бы признался, вплоть до попытки обесчестить всех великих княжон разом.

– Мы не Шуйский, друг Роман Семёнович. Сам знаешь. Мы баланс блюдём, руки кровью – если и пачкаем, так в исключительных случаях.

– А ты уверен, княже Юрий, что случай сейчас всё ещё не такой? Не «исключительный»? Поговаривают, – Одоевский понизил голос, – будто он меняется, Ловкач этот. Не тот стал, что прежде. Словно сам астрал его ведёт.

– Астрал, – повторил Ростовский, точно пробуя слово на вкус. – С астралом шутки плохи. Мы узлы столетиями храним, каждому колебанию цену знаем. Если тут невесть откуда на наши головы какой-то астралоходец свалился, из ниоткуда…

Он посмотрел прямо на собеседника:

– Если Гедиминовичи это почуяли да вправду из-за того зашевелились, значит, не пустяк дело-то. Нам, Рюриковичам, спать да похрапывать уже нельзя.

Молчание, установившееся между ними, было таким, словно в нём самом тикали ещё одни часы.

– А если это обман? – скривился Одоевский. – Подсунут нам тень, чтобы мы силы тратили, людей своих раскрывали? Нет? Не может быть?

– Всё может. Потому ни проспать, ни торопиться нельзя, – твёрдо ответил Ростовский, поведя плечами, словно перед дракой. – Мы не Куракины. Наобум лазаря ничего не делаем, наугад что попало не хватаем. Мы выжидаем. На нас все Узлы – забыл?

Одоевский встал, прошёлся по комнате, каблуки стучали по паркету, словно это вышагивал скелет.

– Как же – забыл, друже князь. У Узлов лишнее забираем, в дело пускаем, от недобрых рук да глаз охраняем. Наши деды-прадеды Узлы берегли – и мы бережём. Что они такое, никто не ведает, ясно лишь, что от сил они Астральных. Как в книгах древних сказано, так и дело ведём. Так что, если Ловкач и впрямь с Астралом связан… тогда долг наш – вмешаться. Мы хранители. К Узлам никто прикасаться не может. Ни под каким видом. Что получится – мы не знаем и знать не хотим. Мы ни при каких делах не можем позволить, чтобы узлы без нас трогали.

– Всё верно, – кивнул князь Юрий. – Именно потому мы сперва узнаем, кто он. И только потом решим – принять или отвергнуть. Принять к нам, во внутреннюю стражу, или отвергнуть… – тот махнул рукою горизонтально, в черту, будто рубя.

– В ров, что за скотобойнями, – спокойно закончил Одоевский.

Они замолчали. Тишина в комнате стояла плотная, как шторы на окнах, и только свечи потрескивали.

И каждый из них думал: что такое этот Ловкач – знак? Или предвестие?

– Кстати, князь… – нарушил молчание князь Юрий. – Дошло ль до тебя, как он тогда бежал из суда, Ловкач этот?

– Дошло, – медленно кивнул Одоевский. – Проломил стену. Столом. Камень, говорят, разошёлся, будто от удара молнии.

– Вот именно! – резко бросил Ростовский. – Столом!.. Каменную стену в четыре фута!.. Но не только это тревожит. Кто его ловил, городовые? Жандармский конвой? Мои люди в минвнуделе только руками разводят. Нет. Иные совсем за ним шли. Существа… вовсе не те, что должны были.

Одоевский задумчиво погладил тщательно выбритый подбородок.

– Мне тоже донесли. Кто угодно это, но не околоточные. И не надзиратели, у которых заключённый из дома предварительного заключения сбежал.

– Вот потому и тревожно, – пробормотал Ростовский. – Если порядок нарушен, если вместо стражи идут какие-то астральные твари… значит, кто-то начал крупную игру. Очень крупную. Я такой и не припомню.

– И я не припомню, княже Юрий Димитриевич. Но боюсь, прав ты, хотя вслух и не проговорил – не иначе, кто-то к Узлу нашему подбирается. Вотчина то твоя, князь, но храним вместе, силу на двоих делим.

Одоевский поднял руку. На безымянном пальце левой руки сверкнул зелёный камень в замысловатой оправе. И договорил он тише и глуше, но так, что каждое слово стало лишь слышнее:

– Вот потому и осторожны мы должны быть вдвойне. Если не втройне. Что такое Узлы эти, кроме того, что они суть сплетение потоков из Астрала, мы за все века так и не дознались…

– А, может, забыли, – мрачно уронил Ростовский.

– Может, и забыли. И именно потому мы должны быть осторожны. Узлы – наше наследие, а теперь выходит, и ещё кто-то к ним полез.

– Узлы… – Ростовский помолчал, словно смакуя это слово. – Да, так заповедано дедами. Хранить. Не трогать лишний раз, не тревожить.

– Верно, – кивнул Одоевский. – Тронь без ума да понимания – быть беде.

– Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче в летописях писали о «плесени», что через узлы воплотиться может, – тихо сказал Ростовский. – Да только кто сейчас такому верит? Ничто никуда не прорвалось. Оно ведь как: любили монахи, заступники Божьи, простой народ страшными сказками пугать.

Хозяин дома задумался, будто последние слова гостя пришлись ему не по вкусу.

– Нет, не зря, – Одоевский наклонился вперёд, – не зря мы, старое боярство, до сих пор узлы за собой держим. Не как добычу, а как амбар с зерном или ригу с сеном: беречь, чтобы не сгорело, не сгнило.

Ростовский остановился, повернулся к собеседнику:

– А может, тут-то разгадка и есть? Может, задел этот Ловкач как-то узел, на него всё и обрушилось? Потому и изменился?

Одоевский покачал головой.

– Едва ли. И твои, и мои за Узлом наблюдают, глаз не сводят… Узел не трогали.

– Глаза и отвести можно. Холопы, что с них взять!..

– Не знаю. Одно лишь скажу: если за беглым вором гонятся вовсе не те, кто должен – значит, это уже не просто вор.

Оба опять замолчали. В тишине потрескивали свечи, и казалось, что сама темнота прислушивается к их словам.

⁂

Мы с Саввою безо всяких приключений добрались до моей каморки-убежища у Обводного. Сапожок поцокал языком, огляделся по-хозяйски:

– А что, дядько Ловкач, славное местечко!.. И уйти отсюда легко, эвон, вторая дверь, да спрятана-то как ловко!

Пришлось скрыть удивление и сделать вид, что так и должно быть.

– Ай молодец, малой! Проверял я тебя, углядишь ли, нет.

– А я углядел, дядюшка Ловкач! – Сапожок сиял, словно начищенный самовар. – У шкапа-то стенка задняя – того, убирается!

Ай да реципиент, подумал я. Предусмотрел, молодец. И всё равно провалился.

– Вот и хорошо. Здесь устроимся. А пока давай-ка сходим, покажу тебе, куда ход этот ведёт…

«Покажу», ага. Сам узнать должен.

Низкая галерея вывела нас к полузатопленной барже, приткнувшейся к берегу канала. Переброшены полусгнившие сходни, над ним – будка из серых брёвен, прикрывает выход. Всё вросло в землю, в полужидкую грязь – столько ж тут эта посудина стоит? И отчего никто не озаботился убрать?..

Впрочем, то дело десятое. Раз стояла столько лет, то простоит и ещё немного.

Сапожок сноровисто облазал всё вокруг – узкую комнатёнку с лежанкой и печкой, крохотную кухоньку за изломом стены с дровяной плитой, отхожее место – и остался доволен.

– Жить можно, дядько Ловкач! Что велишь, что дальше сделать? На рынок сгонять?..

– Что, лопать охота, Сапожок? – ухмыльнулся я.

– Страсть как охота, дядько, – бесхитростно закивал тот.

– Ну, идём…

…Уже под вечер, обустроившись на новом-старом месте, запасшись необходимым и вернувшись, я задержался на набережной. Ветер нёс запахи сырости и гари, серые тени крыс копошились в мусоре, а я всё глядел на мутную воду меж оплывших берегов.

От канала вечно тянуло холодом, будто из-под земли. И там, в глубине, откуда шёл этот холод, я чётко ощутил отголоски того же зова, что дотянулся до меня в самую первую ночь – когда я проломил стену окружного суда и ушёл в темноту.

Узел.

Он был где-то рядом, ощутимый, как больной зуб, но скрытый глубже. И чем больше я сосредотачивался, тем яснее понимал: тянет не сюда, не к Обводному. Нить уводит дальше, на северо-восток, за Неву.

Словно боясь, что меня теперь заметят, я резко развернулся, вернувшись «домой».

Тянуло за Неву, значит, хм…

– На Охту, – пробормотал я, и Савва, сидевший у печи, вскинул голову.

– Что, дядько?

– Там, – я кивнул в темноту, за окном. – Чую. Там сидит то, что я ищу. На Охте.

Мальчишка нахмурился, но не стал спорить. У него свой нюх – иной. Он видит пустые запахи там, где для других нет ничего.

– На Охте хмуро, – сказал он тихо. – Там и днём будто ночь.

– Тем лучше, – ухмыльнулся я. – Темнота – наше время. Я, Сапожок, по ночам ведь всегда работал, забыл, что ли?

– Не забыл, батько, как можно!

– А коль не забыл – то вставай, поднимайся, рабочий народ.

И присказки-то у меня уже здешние. Я встал, накинул пальто, проверил карманы. Савва тут же вскочил, готовый идти следом за мной куда угодно.

– Пошли, малой. Посмотрим, что там у них за вотчина. Если верно всё чую – интересные места у них на этой Охте. И дела там должны любопытные твориться.

Савва кивнул, и глаза его блеснули – не страхом, но азартом.

Мы вышли на улицу, и влажный ветер с канала ударил в лицо. Впереди лежала Охта – край, куда обычные люди лишний раз не суются.

И ещё было у меня чувство, что именно там и начнётся для Ловкача настоящее испытание.

Мы двинулись вдоль берега Обводного, на восток, туда, где канал отходил от Невы. Белая ночь заливала всё бледным, безликим светом: вода внизу поблёскивала мутным зеркалом, дома по левой, жилой стороне, стояли тёмные, пустые, словно мёртвые. Ни огонька в окне, ни голоса за ставнями.

Я чувствовал, как внутри поднимается тревога. Она не имела голоса, но толкала в спину, будто кто-то шептал: «Поторопись… не задерживайся… скорее, давай скорее!..».

И тогда я услышал это.

Позади, в гулкой тишине, возник медленный, размеренный цокот. Негромкий, но отчётливый – звук копыт по булыжнику.

Мы с Саввой замерли, потом разом оглянулись.

По берегу канала за нами шла лошадь. Серая, словно вырезанная прямо из утреннего тумана. От её шеи и крупа шли клубы белёсого пара, расползались по мостовой, плескались, словно волны, о стены домов, медленно стекали по травянистому скату к воде. Глаза у лошади светились жёлтым, точно ещё одни питерские газовые фонари.

Лошадь шла неторопливо, нетвёрдо даже, будто спотыкаясь, но шаг за шагом сокращала расстояние.

Савва вцепился в моё пальто, руки у него дрожали, но голос он пытался держать ровным:

– Дядько… это ж… конь. Всего лишь конь… Старый… хромой…

Я кивнул, хотя и сам чувствовал: ни один конь так не выглядит.

А внутренний голос уже отдал команду – нельзя дать ей нас нагнать. Ни в коем случае.

Я сделал шаг назад, отступая и сохраняя – для Сапожка – на лице самое спокойное выражение, какое только мог. Мол, и вправду, только кляча приблудилась. Внутри же лихорадочно перебирал варианты: дать бой? Но тогда я раскрою себя, своё местонахождение, свои силы. Враг узнает обо всём раньше, чем я буду готов. Нет. Бой – не вариант. Обмануть и ускользнуть.

Мы свернули к узкой арке меж домами. Лошадь хоть с виду и не торопилась, но копыта её стучали всё ближе, ближе. Казалось, что туман, исходящий от неё, сам подталкивает нас в спину.

– Держись рядом, малой, – прошептал я. – И в глаза ей не смотри!..

Сапожок трясся, но держался. Хотя, наверное, ему очень хотелось улепётнуть.

Однако он кивнул, и мы нырнули в переулок.

Но цокот не исчез. Теперь он раздавался со всех сторон, словно лошадь та шагала разом и по стенам, и по крышам, эхом отражаясь от камня. Я понял – уйти будет непросто.

Глава 11. Узел и пустота

Мы нырнули под арку, вокруг сомкнулась тьма, несмотря на белую ночь вокруг. Цокот раздавался всё ближе, хотя мы почти бежали, а серая лошадь с жёлтыми глазами, казалось, брела едва-едва.

– Сюда, малой! – прошипел я.

Мы метнулись в соседний двор-колодец: облупленные стены, ржавые трубы, дровяные сараи посередине. Савва тут же заметил:

– Батько! – и ткнул пальцем, намекая на проём в стене.

Мы юркнули туда, спустились по прогнившей лестнице в подвальчик и выскочили в соседний двор. Но цокот не отставал. Он словно прокатывался по воздуху – не по камню, а прямо по астральной жиле, что вилась за нами.

– Она нас чуёт, – процедил я. – Ну ничего, сейчас мы тебя, серая!..

Чистой силой Астрала мне сейчас не воспользоваться, но отчего бы не вспомнить кое-что из арсенала тех, кого я некогда поверг?..

Я отбил кусок штукатурки, быстро, в несколько взмахов, начертил на сырой стене кривую руну.

Воздух дрогнул. В арке впереди вспыхнула фантомная тень – словно ещё одна моя фигура побежала прочь.

Лошадь отозвалась – гулкий цокот раздвоился, словно метнувшись за фантомом. Но уже через миг кобыла вернулась – почуяла обман.

Савва шмыгнул носом, взвизгнул:

– Дядько, давай её в воду!

Мы резко свернули влево, пробежали ещё один двор, только уткнувшись в запертые по ночному времени ворота. Сапожок запрыгал в испуганном нетерпении, прикусив губу, не зная, как помочь – но я уже доставал из кармана те самые отмычки, что любезно оставил мне милейший Сергий Леонтьевич.

«Турецкая борода» провернулась со скрипом, и я пинком распахнул взвизгнувшие на ржавых петлях створки.

Савва был прав – канал оказался совсем рядом. Мы рванули к мосткам, проскочили мимо куч хлама и оказались у чёрной воды.

– Сюда! – Савва указал на перевёрнутую лодчонку.

Мы укрылись за неё, а мальчишка уже копошился – вязал из тряпок и доски что-то вроде куклы. Подсунул на край мостков и снова скрылся.

Я едва не усмехнулся: ай да Сапожок! Кукла в лунном свете белой ночи выглядела как человек, склонившийся над водой – потому что мальчишка, прибавил к ней, хоть, надо полагать, и неосознанно, что-то ещё, из Астрала, совсем слабое, почти совершенно незаметное. И с этой толикой фигура выглядела словно бы живой.

Цокот копыт вырвался из переулка. Лошадь вынырнула из тумана – ярко горят жёлтые буркалы, клубится пар; существо – кем бы оно ни оказалось – шагнуло прямо к приманке.

Я сжал кулаки, готовый в любой момент ударить Астралом. Но не понадобилось. Лошадь ткнулась мордой в куклу – и та разлетелась, плюхнувшись в воду. Туманное животное глухо заржало и шагнуло следом – в чёрную воду канала.

Вода вскипела белым паром, скрыв всё происходящее, резко запахло гарью. За завесою пара не было видно, что случилось с лошадью, как именно она изникла.

Однако таки изникла, исчезла без следа, а теперь и сам туман медленно уползал прочь.

Савва прижался ко мне, глаза его сияли от страха и восторга.

– Сработало, дядько!

Я кивнул, сердце колотилось, как в кузне.

– Сработало. Но запомни, малой: это только разведка.

Задавать вопросы о том, что и как он проделал с тряпкой и доской, я не стал. Он должен думать, что я-то прекрасно всё это знаю и умею. И потом – почему тварь распалась, едва оказавшись в воде?..

Мы перебрались через мост на другой берег. Небо над Невой было низким, затканным облаками, а сама река казалась сейчас бесконечной чёрной лентой, по которой медленно тащился дым предутреннего тумана. Вода пугливо блестела, будто знала – немало бессонных глаз пристально вглядывается сейчас в каждое движение, в каждый отблеск, прислушиваются к малейшему плеску, и оттого тоже пыталась замереть, ну точно будто мы с Сапожком за перевёрнутой лодкой.