Тьма

Вожак уходит. Светловолосый подхватывает меня, перекидывает через плечо. Я вижу асфальт и его ботинки. Кровь течёт по лицу, горький вкус во рту. Я выплевываю её.

Цепляюсь за сознание, пока он несёт меня на улицу. Воздух густой, жаркий. Пепел и дым горчат на языке. Я едва держу глаза открытыми – пламя пожирает деревню.

Магазин, где мы ночевали, сгорел, раздавленный огнём. Как долго горит деревня? Час? День? Разрушение говорит о сутках.

Ночь ли над тёмным небом? Светит ли луна, не пробивая чёрную завесу? Мысли ускользают. Паника грызёт – что с моей головой? Сломанная лодыжка, ушибленные рёбра – это я переживу. Но треснувший череп пугает.

Я выплевываю кровь. Морк останавливается, сбрасывает меня. Чьи-то руки ловят, смягчая падение. Пленники. Он бросил меня к ним, как мешок.

Слышу треск ткани. Мужчина средних лет отрывает подол футболки и обматывает мою рану. Я пытаюсь разглядеть лица. Одни смотрят с жалостью, другие – как статуи.

Но лица размыты. У всех по две пары глаз, перекошенные носы, рты – чёрные дыры. Тьма из их уст поглощает огонь.

Это моя тьма. Сознание ускользает. Я падаю в неё, неся крики и одну мысль: меня похитили.

Глава 6

Жара невыносима. Пот липнет к одежде, волосы пристают к мокрому лицу. Я пытаюсь вырваться из пекла, ноги корчатся в тёплых штанах.

– Она просыпается, – говорит незнакомый голос.

Я поворачиваю голову на звук и сквозь полубессознательный взгляд смотрю на лицо, парящее надо мной.

– Вот так, хорошо, – говорит пожилой мужчина, грубо кивая. – Я же говорил, что она очнётся.

Он отстраняется, и на его месте появляется лицо молодой женщины, примерно моего возраста, лет двадцати пяти. Каштановые волосы, карие глаза.

– Ты меня слышишь? – спрашивает она, заправляя прядь за ухо. Я замечаю, что её ухо слегка деформировано, верхняя часть загнута внутрь.

Я заставляю себя кивнуть. Движение вызывает режущую боль в позвоночнике, голова кружится. Я стону, тянусь к затылку, но девушка останавливает меня. Она берёт моё запястье и кладёт руку на горячую землю.

– Сколько пальцев показываю? – спрашивает она, подняв руку.

Я борюсь с желанием отмахнуться.

– Два, – отвечаю хрипло. Скрипучий голос шокирует меня. Горло горит, во рту пересохло. Я понимаю, что умираю от жажды.

Словно прочитав мысли, девушка подносит к моим губам пластиковую бутылку. Тёплая вода льётся в рот, я глотаю жадно, насколько хватает сил.

– Молодец, – подбадривает она. – Ещё немного.

Кто-то поддерживает мою шею. Я чувствую, как его колени шевелятся подо мной. Отстраняясь от бутылки, смотрю на того, чьи колени под моей головой. Это мужчина, разорвавший футболку, чтобы перевязать мою рану. Он не смотрит на меня, его мрачное лицо обращено к огню, пожирающему посёлок.

Я следую за его взглядом. Вены леденеют. Весь посёлок горит. Ни одно здание не уцелело в яростном пламени.

Мы на краю посёлка, на безопасном расстоянии от пожаров. Но жар обжигает кожу, рана на руке зудит. Я сажусь, глядя, как пламя пожирает дома. Издалека, несмотря на режущий глаза жар, вижу тела на главной улице. Слишком далеко, чтобы узнать лица, но я знаю – это моя группа. Люди, с которыми я выживала. Сомневаюсь, что кто-то уцелел.

Темные морки наблюдают за гибелью посёлка. Некоторые ухмыляются, упиваясь делом своих рук. Другие скучают, ковыряя лезвиями ногти или стирая пепел с лиц влажными тряпками. Это их ритуал.

Я оглядываюсь. Морки окружают нас, но вожака не видно. Сотни воинов рассредоточились, отдыхая после резни. Лишь немногие настороже – наши охранники. Они клетка, запирающая нас, людей, в тесном кругу. Сердце холодеет, когда я изучаю пленников.

Они не выглядят измождёнными, как я. Одежда грязная, но они не на грани голода. Пленники кажутся здоровыми. Почему морки сохраняют им жизнь, кормят, защищают от огня, который сами разожгли? Что в них – в нас – особенного?

Мысль прерывает кошмарное зрелище. Я моргаю, тру глаза и смотрю на коня, взбирающегося по склону. Это не лошадь, а чудовище из фильма ужасов. Серая кожа обтягивает кости, тонкий хвост, острый, как фехтовальный клинок, покачивается сзади. Глаза – алые огни.

Я тереблю девушку, не отрывая взгляда от зверя. Она мягко берёт мою руку и кладёт на колени.

– Знаю, – бормочет тихо, чтобы морки не услышали. – К ним привыкаешь.

К зверям или моркам? Какая разница?

Я смотрю ей в глаза.

– Что происходит? – шепчу, голос дрожит от боли, пульсирующей в теле. – Почему мы здесь?

Она качает головой, предостерегая. Мужчина позади ускользает к другим, сторонясь меня.

– Ш-ш-ш, – успокаивает девушка, бросая настороженный взгляд на охранников.

Один повернулся к нам, наблюдая с интересом. В его глазах тлеет гнев. Кажется, он ждёт, чтобы мы продолжили, и последствия будут жестокими.

Я смотрю на щиколотку, где рукав свитера туго завязан.

– Кто это сделал? – спрашиваю, не подумав.

Охранник не реагирует, плечи девушки расслабляются. Видимо, смена темы безопасна. Мы можем говорить о травмах, но не о морках или их целях.

Я прикусываю язык, подавляя вопросы. Позже. Не сейчас, в тишине, нарушаемой треском огня и шёпотом морков.

– Фёдор Семёнович сделал перевязку, – говорит девушка, указывая на седого мужчину, на коленях которого лежала моя голова.

– А это я, – добавляет она, поднимая мою руку. Раны смазаны пастой.

– Я Эвелина, – представляется она, ожидая моего имени.

– Мила, – отвечаю я.

– Ладно, Мила, держи. – Она достаёт пузырёк с таблетками из кармана куртки. – От боли. Хватит, чтобы продержаться в пути.

Высыпав три зелёные таблетки, она ловит мой взгляд.

– Не отставай. Больные погибают. Идти надо в ногу с армией, – шепчет она.

Я киваю, нахмурив брови, и глотаю таблетки, запивая остатками воды.

Эвелина садится у моих ног и замолкает. Все пленники молчат. Мы смотрим, как посёлок превращается в руины. Огонь теряет ярость, угасая до мерцающих языков.

Я отвожу взгляд. Морки забыли о посёлке. Они болтают, делятся напитками из кожаных фляг, таскают ящики с яблоками, собранными где-то на юге.

У нас, людей, нет еды. Мой рюкзак с припасами сгорел в посёлке. Я голодна, в отличие от пленников. Они не тощие, не перекормленные, но сытые. Когда они ели? Как долго мне ждать пайка? У пленников нет рюкзаков – еду, видимо, выдают морки.

Когда от посёлка остаётся пепел, морки встают. Убирают фляги, кинжалы, и мы трогаемся. Я держусь изо всех сил. После слов Эвелины не рискую отстать.

Каждый шаг отдаётся болью в лодыжке. Рёбра ноют, голова кружится, колени хрустят. Я никогда не была так измотана, а ведь я пережила больше многих.

С тех пор как небо Швеции погрузилось во тьму, мир изменился. Тьма распространялась быстро. За недели она окутала планету. Самолёты падали, телевизоры, машины, радио замолчали. Мир изолировался, удушаемый чернотой.

Меня эвакуировали в другой город. Через дни началась война – не с бомбами, а с кровопролитием на полях. Люди защищали границы, бежали за слухами о свете или еде.

Мы голодали. Без машин, без ферм, мир поглотил голод. Мы жили остатками из магазинов, но это длилось недолго, как и войны. Я не помню, когда они кончились – я всё время двигалась.

Эпидемия почти уничтожила нас. Дело морков. Они выпустили вирус перед тем, как явиться зачистить мир. Чуждый, непобедимый без электричества и технологий. Мы вернулись в тёмные века.

Я подхватила вирус. Единственная выжила в карантине Челябинска. Врачи, сёстры – все умерли. Я осталась одна в городе-призраке.

Тогда начался мой путь. Я искала выживших. Первым был Фарух. Он умер от заражённой раны, не дойдя до Воронежской области. Мы подобрали бродяг по пути.

Я улыбаюсь, вспоминая Фаруха. Большой азиат с неряшливой бородой и добрым сердцем. Мы мало говорили. Он пережил многое, но умер зимой в лесной хижине, где мы ждали его конца.

Странно думать о нём сейчас. Кажется, прошла вечность. Хотя с его смерти минуло восемь месяцев. Я вела счёт в записной книжке, сгоревшей в посёлке. Время теперь – зыбкое понятие.

По записям, тьма пришла из Норвегии восемнадцать месяцев назад. Пятнадцать месяцев с вестей о войнах. Месяц в карантине. Двенадцать месяцев скитаний в поисках выживших.

Я стараюсь не думать о бабушке с дедушкой, умерших, вероятно, в первые месяцы от вируса. Чтобы выжить, я отпустила их воспоминания.

Мы все станем пеплом, как этот посёлок, смытые дождём и ветром. Кто вспомнит нас?

Глава 7

Я не думала, что придётся привыкать к свету. Оранжевые отсветы факелов освещают дорогу, но глаза щурятся, слезятся от яркости.

Свет тусклый, едва хватает для пути. Впереди морки несут больше факелов, но здесь, в хвосте армии, света мало.

До Коломны недалеко. Мы идём пару часов, но в тьме время неуловимо. Даже с записной книжкой я угадывала дни и ночи по ощущениям.

Тревога гложет, когда мы входим в город. Пики домов высятся на фоне чёрного неба. Факелы освещают мёртвый город. Лодыжка пылает, я опираюсь на Эвелину, надеясь, что она не даст мне отстать. Её предупреждение пугает – отстающих ждёт страшная участь.

Фёдор Семёнович, видя измученную Эвелину, берёт мою руку, перекидывает через плечо, снимая вес с неё. Эвелина облегчённо выдыхает.

– Спасибо, – бормочу тихо, чтобы охранники не услышали.

Я не хочу внимания. Последнее, что нужно, – показать слабость. Морки могут не ждать, пока я отстану, и вышвырнуть меня.

Думаю о своей группе. Никто бы не помог, не нёс мой вес, чтобы я выжила. Я осталась бы позади.

Это не утешает. Я не знаю, сделала ли бы то же для них. Слишком долго боролась за себя, не за других. Даже в старом мире я была наблюдателем, не действовала.

Всё, что спасает, – эгоизм. Я оставляла людей, как и моя группа. Я не лучше их. Но такие, как я, созданы для этого мира. Удивительно, что Эвелина и Фёдор Семёнович дожили до сих пор.

Всё равно мы скоро умрём.

Эвелина идёт рядом.

– Как боль? – шепчет она.

Я бросаю усталый взгляд.

– Болит, – отвечаю. Глупый вопрос – глупый ответ, как говорила бабушка.

Эвелина улыбается, не замечая моей злости.

– Могу дать таблетки, – говорит она, вонзая в меня чувство вины. – Проверить надо при остановке.

Я кошусь на морков. Им, кажется, плевать на наш шёпот.

– Я бы прописал водочку с мёдом, – говорит Фёдор Семёнович с лукавой улыбкой.

Я вскидываю глаза.

– У вас есть водка? – растерянно спрашиваю.

Он косится, улыбка пляшет на губах.

– Нашёл бутылочки в аэропорту… до них, – кивает на морков. – Припрятал в кармане. Не волнуйся, я врач. Считай, рецепт.

– Вы правда доктор?

Это интереснее водки. Я не пью, не в этом мире.

– Нейрохирург, – отвечает он.

Он не похож на хирурга. Может, из-за рваной одежды, синяков, седых волос и бороды.

– Какие таблетки она дала? – киваю на Эвелину.

Она притворяется оскорблённой, но улыбается. Её жизнерадостность пугает.

– Пенталгин, – смеётся Фёдор Семёнович. – Слабый для твоей лодыжки. В лагере осмотрю. Раньше не было шанса.

– Трудно, когда они такие, – добавляет Эвелина, косясь на темноволосого морка.

Рискованный взгляд. Она меняет тему.

– Чем занималась до этого? – спрашивает она.

Ненавижу этот вопрос. Я не сделала ничего особенного.

– Закончила университет, немного работала, – отвечаю.

Эвелина кивает, глядя на холмистую дорогу. У вершины она ахает, указывая на кирпичное здание. На заборе сидит рыжая кошка, упитанная.

Интересно, что она ест, как выживает. Кошки видят в темноте лучше нас, но мы пережили многих.

– Сколько из девяти жизней она потратила? – бормочет Эвелина.

Её шутка задевает. Хочу думать, что кошка свободна, проживёт долго, а не борется, как мы.

Я молчу, наблюдая за кошкой. Она замечает нас, шерсть встаёт дыбом, она рычит и убегает в тьму. Я желаю ей удачи.

Мы идём молча. Через час выходим на главную улицу Коломны. Тишина сковывает. Слышны лишь шаги армии. Они бесшумны, опытны, прирождённые убийцы.

Они идут разрушать город. Улица пуста. Я видела заброшенные места, но свет факелов создаёт жуткую атмосферу. Оранжевый отсвет падает на пыльные окна и брошенные машины, разбросанные под странными углами. Город эвакуировали в спешке.

Ветер несёт листовки, маски – следы паники. Охранники сжимают круг, мы зажаты, следуя за рекой морков.

Они сдерживают жажду грабежа, но волнение кипит. В посёлке они ждали центра, чтобы атаковать. Интересно, повторят ли тактику.

Взрыв сотрясает воздух. Я падаю. Стрельба. Люди бросаются на землю, закрывая головы. Выстрелы из окон, переулков.

Морки издают боевой клич, разносящийся ветром. В нём радость. Наконец, бой. Вызов.

Я лежу, свернувшись, дрожу. Крики, звон мечей, свист пуль. Шаги гремят. Раздвинув руки, вижу, что охрана ушла в бой.

Морки лазают по стенам, бегут в переулки. Я насчитала десяток людей, стреляющих из окон и углов. Кто знает, сколько ещё прячется?

Выстрелы редеют. Перезарядка. Пауза – всё, что нужно моркам. Они врываются в окна, здания, переулки. Крики следуют. Мужчин, женщин. Детей, слава богу, нет.

Битва гремит. Я отталкиваюсь от земли. Стрельба стихла. Смотрю, как факелы летят в окна, разгораются пожары.

Впереди, в пламени, вожак на костлявом скакуне, как всадник апокалипсиса. Чёрная диадема блестит в свете огня. Он наблюдает, как морки разрушают город.

Это не первый их город и не последний. С начала тьмы? После вируса?

Стрельба возобновляется, но реже. Отчаянные выстрелы проигравших. Песня конца света, заглушаемая демонами с мечами.

Люди выбегают из домов. Мужчина прыгает из окна второго этажа, не встаёт. Двое морков с ухмылками вонзают мечи. Кровь брызжет, как в фильме ужасов. Я молю, чтобы это кончилось.

Охранники покинули посты, бросившись в бой. Люди перезаряжают оружие. Морки быстрее, движутся размыто, в миг обрушивая мечи. Слишком много голов катится, слишком много крови.

Я не могу смотреть. Но пленник замечает, что охрана ослабла. Парень лет семнадцати вскакивает, оглядывается, хватает пожилого мужчину – отца? – за плечо. Они шепчутся и бегут.

Я слежу, как они огибают трупы, прячутся за машиной, уворачиваясь от ножей. Лезвия вонзаются в капот.

Охранники гонятся. Они уходят, оставляя нас с двумя. Мой шанс.

Я вскакиваю, бросаюсь через Эвелину, но падаю. Кто-то схватил за лодыжку.

Перевернувшись, киплю от злости. Фёдор Семёнович. Его потрясённое лицо заставляет замолчать. Он качает головой, глаза расширены, беззвучно шепчет: «Нет».

Шанс ушёл. Охранники возвращаются, волоча беглецов. Они бросают их на землю, один достаёт чёрный гибрид кнута и дубинки. Избивают. Кровь растекается. Я отшатываюсь, чтобы не запачкать ботинки.

Не могу смотреть на избитых, отворачиваюсь к Эвелине. Но кровь течёт и от неё. Вздрогнув, хватаю её за плечи, укладываю на спину.

Она сжимает грудь, кровь сочится. Глаза слезятся.

– Фёдор Семёнович! – кричу.

Он моргает, подбегает, отталкивает меня, убирает её руки от раны.

Мой кардиган остался в посёлке. На мне майка и штаны – нечем перевязать. Я тянусь к женщине у ног охранника, за её шарф. Она сопротивляется. Я бью её лбом в нос. Она замирает. Может, я сломала ей нос, но это потом.

Бегу к Эвелине, передаю шарф Фёдору Семёновичу. Он берёт без слов. Футболка Эвелины разорвана до пупка, бюстгальтер прикрывает.

Рана ужасна. Кожа разорвана выше грудины, к ключице, которая, похоже, раздроблена. Крови много.

Фёдор Семёнович кладёт шарф на её живот, достаёт пинцет и бутылочку водки. Странно носить пинцет вместо еды, но он врач.

Он поливает водкой руки, пинцет. Эвелина тянется ко мне. Я замираю, удивлённая, но беру её руки. Напряжение уходит из неё.

– Всё будет хорошо, – говорю, как положено, когда кто-то истекает кровью.

Она смотрит на беглецов, сдаётся, переводит взгляд на меня.

– Что случилось? – спрашивает, отвлекаясь.

– Пытались сбежать, – отвечаю. Она морщится.

Её руки сжимают мои, пока Фёдор Семёнович копается пинцетом. Я стараюсь не смотреть, но вижу рану краем глаза. Не отворачиваюсь – Эвелина ищет во мне опору.

Почему я? Может, я ближе всех, или она считает нас подругами. Подруги ли мы в этом мире?

Я не могу показать слабость. Если бы я истекала кровью, сила в лице другого дала бы надежду, а не отчаяние.

Вспоминаю Фаруха. Я была с ним до конца. Он был первым выжившим, другом. Но привязанность принесла боль. Если сближусь с другими, будет больно, когда они умрут. А они умрут.

Фёдор Семёнович прерывает мысли.

– Достал. – Он выбрасывает пулю. Она катится в лужу крови от избитых. Вот что бывает, когда бежишь.

Он расправляет шарф, затыкает рану прокладкой из кармана. Хочу обыскать его карманы. Перевязывает.

– Вера убьёт за испорченный шарф, – стонет Эвелина.

Я улыбаюсь её духу. Она и правда жизнерадостна.

Её хватка слабеет. Эвелина лежит, закрыв глаза, восстанавливая силы. Скоро пойдём дальше.

Сражающиеся мертвы. Трупы, как мусор, разбросаны по улице. Кровь течёт рекой. Мои штаны, волосы, подбородок в крови. Хочу душ, смыть это.

Смотрю на Фёдора Семёновича. Он глядит на избитых – отца и сына. У них светлые волосы, слабые подбородки, носы с горбинкой. И родинки – три, в полумесяце, как у меня. Холодок по спине.

– Не могу им помочь, – говорит он серьёзно. – Никто не может.

Он думает, я потрясена избиением, а не родинками.

– Почему? – хмурюсь.

– Они бежали, – отвечает он, напоминая, как остановил меня. – Им не помочь.

Я киваю, понимая, смотрю на Эвелину. Она умиротворённа, дышит ровно.

Фёдор Семёнович достаёт пенталгин из её джинсов, кладёт две таблетки в её рот. Она глотает без воды, привычно. Может, глушит не только физическую боль.

Избитые не стонут. Крики битвы стихли. Остался треск пожаров. Морки тащат факелы по городу.

Охранники пинают нас, тычут мечами. Мы с Фёдором Семёновичем поднимаем Эвелину. С моей лодыжкой и её плечом мы не можем поддерживать друг друга. Он идёт между нами. Морки идут медленно, сжигая город.

Мы хромаем сквозь дым, оставляя пепел и слёзы. Путь к концу света.

Глава 8

Как только мы покинули Коломну, темные морки увели нас вглубь леса. С поляны, где мы остановились, я видела дым, поднимающийся над горящим городом. Оранжевое зарево освещало небо.

Я корила себя за то, что так часто мечтала о свете, который однажды озарит небеса. Теперь этот свет означал разрушение и морков. Они затмили его своей тьмой. «Будь осторожна в своих желаниях», – подумала я.

В этом ярком оранжевом свете мы стояли на поляне. Он проникал даже в самые темные тени среди густых деревьев, где молчаливые морки стерегли нас по периметру.

Я надеялась, что мы разобьем здесь лагерь. Но вместо этого безволосых коней, повозки и обычных лошадей отвели к краям поляны, освободив в центре огромное пространство. Никто не разводил костров и не ставил палаток, хотя я знала, что у нас есть припасы – они лежали на деревянных повозках, запряженных обычными лошадьми.

Мы, пленники, застыли на месте, неподвижные, словно статуи, в легком ветерке, что касался нас. Никто не садился, никто не говорил. На поляне царила гробовая тишина.

Охранники окружали нас со всех сторон, их взгляды были устремлены к началу поляны. Там вождь спешился со своего костлявого коня, а другой морк, в изящных доспехах, вбивал деревянный столб во влажную землю. С моего места я едва различала блеск черного металла, врезанного в столб. Крючки, подумала я. Но для чего – не знала.

Пока столб не укрепили и не расчистили вокруг него пространство, никто не пытался разбить лагерь. Лишь вожак стоял рядом, его черные глаза, словно озера пустоты, вызывали у меня озноб даже на расстоянии. Или, возможно, это тишина так давила на меня.

Внутри меня нарастало ледяное предчувствие, что должно случиться нечто ужасное. Какая-то церемония, может быть, человеческое жертвоприношение их темным богам? Мой желудок бурлил, а ноги покалывало от желания бежать. Но я не смела шевельнуться – вокруг стояла целая армия морков.

По поляне прошел шорох, начавшийся с шепота ветра в ветвях. Он завершился, когда вожак поднял подбородок и крикнул, привлекая всеобщее внимание:

– Выводите дезертиров!

Мое сердце ухнуло в пятки.

Я вцепилась ногтями в ладони и медленно обернулась. Охранники поднимали на ноги отца и сына. Те были слишком слабы, чтобы сопротивляться, и безвольно повисли в их руках, пока их несли через поляну к столбу. Я вздрогнула, когда их бросили на землю у ног вожака.

Я оказалась права: должно было случиться нечто ужасное. Но я была рада, что это не касалось меня. Я останусь жива еще одну ночь. На краю поляны, в безопасности, меня не заметят, если я промолчу о том, что грядет. А когда двух беглецов привязали к столбу за запястья, я поняла: грядет нечто чудовищное.

Эвелина медленно подошла ко мне, держась за плечо. Она была бледна, словно вот-вот потеряет сознание.

– Дагон, – пробормотала она, не отрывая широко раскрытых глаз от столба.

– Что? – переспросила я, бросив на нее встревоженный взгляд.

– Он, – она кивнула в сторону вожака. – Дагон. Его имя. Самый жестокий из всех.

– Он вселяет ужас, – прошептала я. – Я думала, он убьет меня.

Эвелина посмотрела на меня с удивлением.

– Ты его встречала?

Я пожала плечами.

– А ты нет? Когда они проверяли тебя на родинки?

Она покачала головой. Её каштановые волосы качнулись, обнажив уродливые шрамы, змеившиеся по шее. Они напоминали следы от ножа.

– Нет, – тихо ответила она. – Как только они увидели мою руку… – Она замолчала, показав мне ладонь. Я заметила три темные точки на складке между большим и указательным пальцами. – …меня сразу привели сюда, – добавила она, оглядываясь на других пленников.

Может, морки, схватившие меня, вовсе не собирались вести меня к своему вожаку, Дагону. Может, переулок, по которому они меня тащили, оказался тем, где шел он. Случайность. Ужасающая, но все же случайность.

Я посмотрела на столб, где двух беглецов привязали обычными веревками, продетыми через черные металлические крючки. Они, похоже, были сделаны из того же материала, что и диадема Дагона, мерцавшая темным светом на поляне.

Дагон шагнул к столбу. Даже издали я видела, как дрожь пробежала по телам дезертиров. Мое сердце сжалось от жалости. Но не настолько, чтобы броситься их спасать.

Я не глупа. Их не спасти от злой судьбы, и даже если бы способ был, рискнула бы я жизнью ради них? Нет. Даже с моей слабой волей к жизни я эгоистка. Просто еще одна выжившая, заботящаяся только о себе.

– Чье решение было бежать? – голос Дагона разнесся по поляне. Он обращался не к дезертирам, а ко всем нам.

Он, вероятно, знал, что отец солжет ради сына, взяв вину на себя, хотя на самом деле это мальчик схватил отца и заставил бежать.

Я уставилась на свои ботинки. Я видела все, но не хотела никого выдавать. Не хотела быть причастной к чужой боли. Лучше отвернуться и притвориться, что меня это не касается.

– Мары! – голос Дагона прогремел снова. Я подняла взгляд и увидела, что он и все морки смотрят на нас. – Кто из вас прольет свет на этих дезертиров? Кто потребует награды и расскажет, что произошло?

Похоже, «мары» – это мы. Возможно, на их языке это значит «человек». Или что-то хуже – вроде «грязь» или «добыча».

Но что бы это ни значило, я не собиралась участвовать. Я снова опустила взгляд на ботинки. Награда или нет, ничто не заставит меня привлечь к себе внимание.

Эвелина толкнула меня локтем. Я вспыхнула от возмущения и бросила на нее яростный взгляд. Что она делает? Один этот толчок мог выдать меня как ту, кто знает о дезертирах. Я не могла поверить, что она так поступила.

– Какого черта? – пробормотала я.

– Если никто не заговорит, – тихо прошипела она, едва шевеля губами, – накажут всех нас.

Я побледнела, словно кровь отхлынула от лица. Дыхание перехватило. Я бросила взгляд на других пленников. Многие выглядели так, будто вот-вот потеряют сознание от страха. Другие оглядывались, словно искали подсказку среди нас.

Им достаточно было посмотреть на меня.

– Я не могу, – прошептала я, глядя на столб.

Дагон на миг задержал на мне взгляд, затем стал поочередно осматривать остальных. Его подозрение, сузившее угольно-черные глаза, было очевидным.

Я не хотела быть виновной в том, что мальчика будут пытать за попытку сбежать. Не хотела вообще в этом участвовать. Но причина моего молчания была иной.

Эвелина сказала, что ее не водили к Дагону, когда схватили. А я из-за какой-то жестокой случайности в переулке теперь чувствовала, как его подозрительный взгляд прожигает меня. Я не хотела привлекать еще больше внимания.