Полная версия:
Валькино детство
Валентин Одоевский
Валькино детство
От автора
Было это недавно. Хотя… кажется уже и давно.
Удивительное свойство памяти – с невероятной достоверностью воспроизводить некоторые эпизоды из детства, которые, вроде как, совсем позабылись, да и не вспоминались много лет.
Собственно, как-то так я коротко объяснил, как я оказался на полях этого литературного опуса.
Был в моей жизни довольно короткий, по историческим меркам, разумеется, период, когда я жил… в селе…
Да-да, в самом обычном селе где-то… да какая, в сущности, разница где? Страна огромная, а в ней всё примерно одинаковое. Особенно если мы говорим про нулевые годы, тем более про сельскую жизнь.
Прожил я там около полутора лет. Но даже за этот относительно короткий промежуток жизни успел пронаблюдать с десяток-другой интересных историй, ради которых, в общем-то, вы и оказались здесь, не правда ли?
Не могу сказать, что на этих страницах рассказаны прям все-все интересные события, что мне довелось увидеть или пережить в том селе. Тут, скорее, самые яркие из них – те, что моя память удосужилась воспроизвести без особых усилий, с такими красками и чувствами, словно это было вчера, а не двадцать лет назад.
Сразу же должен оговориться и обратиться таким образом к истинным поклонникам и любителям классической русской литературы: данное произведение – хоть и не прям мемуары в полноценном понимании жанра – однако, всё же, воспоминания, а потому требует от меня, так сказать, исторической достоверности. Именно поэтому, если вы настолько утончённая и чувственная натура, что не терпите матерную и иную крепкую лексику – закрывайте книгу прямо сейчас!
А всем остальным моим читателям, что не обременены «штампами» и нравами XVIII-XIX веков желаю приятной ностальгии по нашим двухтысячным и, конечно же, по сёлам и деревенькам тех времён!..
Ах да, самое главное – рекомендую читать это произведение в городе, ведь современные загородные поселения уже не похожи на те, что описываются здесь, а потому вы, вряд ли, прочувствуете всю ту атмосферу, о которой я рассказываю.
Впрочем, я не буду сильно удивлён тому, что я ошибся в своих суждениях и за двадцать лет ничего не изменилось….
Сельская субкультура
Случалось, моя бабушка, у которой я, собственно, и жил всё это время, собиралась в город – областной центр, до которого час езды – за какими-то товарами, коих в селе было не достать, ну а я тут как тут – всегда просился поехать с ней.
– Валя, да ну тебя! – иной раз отмахивалась бабушка. – Опять капризничать будешь! Я шо, по-твоему, кошелёк ходячий, шоб тебе новую железную дорогу купить?
– Да не нужна она мне! – дулся я. – Я в город хочу!
– Зачем?
– Там дороги широ-о-о-окие. И дома повы-ы-ы-ыше. И моро-о-о-оженое.
Вот что-что, а мороженым бабушка меня никогда не обделяла. Хоть на улице январь, хоть июль, а если я просил – несомненно его получал, в этом даже не стоило сомневаться.
– Ла-а-а-адно, – сдавалась бабушка, – если у дяди Саши машина ничем шибко не загружена, то поедешь со мной.
Дядя Саша был наш односельчанин – коренастый пузатый мужичонка, родом откуда-то из-под Харькова, от чего то и дело разговаривал на мове1, что звучало одновременно смешно и местами не понятно для меня, особенно когда дело касалось каких-то его поручений. Ездил дядя Саша, как настоящий патриот, на стареньком голубом «Запорожце», который имел тенденцию ломаться посреди дороги. В такие моменты, его хозяин выходил из салона с какой-то тряпкой, что неизменно лежала у коробки передач, и ворча двигался к тому месту, где у обыкновенных машин находился багажник. Там он, кряхтя и матерясь на чём свет стоит что-то делал, после чего чудо советского автопрома каким-то образом заводилось и можно было продолжать путь.
Однажды я поинтересовался у дяди Саши:
– А чего вы новую машину не купите, раз эта у вас ломается?
Тот тяжело вздохнул:
– Нічого ти не розумієш, друже. Я ж за цією машиною в черзі чотири роки стояв! Це ж пам'ять в кінці кінців! А зараз… де ж я грошей-то стільки візьму на нову машину? Хіба тільки нирку продам – і то ж, адже, не вистачить! Та й сенс мені який? Машинка-то хоч і стара, а звір! Для наших доріг саме те, вже точно краще, ніж всякі там німці та японці2.
Из всей этой задушевной тирады я мало что понимал, а потому переспрашивал:
– Так почему всё-таки?
Дядя Саша обречённо взмахивал рукой:
– Та жалко мне, понимаешь?! Это ж память!
О ком или о чём эта память была я, опять же, не понимал, однако, спрашивать на этот счёт уже не решался, ибо становилось понятно, что мой собеседник вряд ли сможет подобный вопрос доступно втолковать маленькому мальчику, у которого на уме были одни только железные дороги и поезда.
На да что-то я отвлёкся…
В общем, бабушка подходила к старенькому дисковому телефону, что стоял у неё на комоде и набирала дядю Сашу, чтобы спросить не загружена ли у него машина. Как правило, его ответ был в мою пользу. Бабушка, как бы она меня ни упрекала за капризы и баловство, сразу же улыбалась и подмигивала мне, что означало одно: едем в город.
И знаете, в детстве всё это воспринималось как-то по-другому…
Вот мы ехали час до города, а меня уже всё начинало завораживать: и долгая дорога, проходящая сквозь полулески и поля, и монотонный говор дяди Саши за рулём, и бабушкин смех на некоторые его фразы…
Всё это вкупе казалось чем-то сказочным и вечным. Когда ты маленький, тебе, почему-то кажется, что так, вероятно будет уже всегда. Лишь только с годами ты понимаешь, что в какой-то момент ты поехал в такой вот компании и таким маршрутом последний раз, просто конкретно тогда ты этого не знал… да и не мог знать…
И вот, спустя примерно час шумной, но такой весёлой и задушевной дорожной тряски, мы оказывались в городе.
Почему-то он всегда казался мне красивым… да что там «красивым»? – поистине великолепным местом! Это даже с учётом прошедших лет и изменившихся, в связи с этим, взглядов на жизнь.
Мне в нём нравилось всё: и мощёные улицы, и дома, что для маленького Валечки были громадными, и запах реки, вперемешку с запахом свежей краски с фасадов зданий вокруг, и разнообразие магазинов, каждый из которых так и манил зайти, и люди… не те люди, что жили у нас в селе – совсем другие: все красивые и по-разному одетые, все куда-то спешат, порой даже забывая посмотреть вверх, туда, где раскинулась голубизна неба над крышами местных улиц, но все они всё равно казались счастливыми.…
Случалось, заходишь в какой-нибудь магазинчик один, а тебе с порога:
– Здравствуйте! Вам что-то подсказать?
Конечно же я безмерно смущался и стеснялся! Чтоб к маленькому мне и на «вы» обращались? Да когда такое было?! А вот в городе, как раз, и было…
Всё это, конечно же, вызывало у меня настоящий неподдельный восторг. Иногда я искренне не понимал, почему бабушка, всё-таки, выбрала жить в селе, а не в городе, ведь здесь всё и всего намного больше.
Лишь с годами я понял, что какими бы люди здесь не казались счастливыми и красивыми, а у большинства из них не было одного, но самого главного – той самой искренности. Мало кто из них мог похвастать тем, что ему было позволено быть настоящим – быть самим собой.
Зато в селе с этим ни у кого проблем не возникало…
Случалось идёшь по просёлочной дороге куда-то по своим мальчишеским делам, или бабушка тебя зачем-то к кому-то отправила, глядь, а на одном из перекрёстков стоит, опершись на забор или фонарный столб, акий барин XIX века, Игнат Матвеевич – высокий, грузный мужик, чем-то напоминавший собой Герасима из иллюстраций к произведению Тургенева «Муму»; казалось, в нём вмещаются все сто пятьдесят килограммов, что при его росте смотрелось как будто бы уместно; короткая ухоженная чёрная борода прибавляла и без того грубому лицу ещё с десяток-другой лет; одевался он, в основном, в мешковатые тёмно-синие штаны и какую-то холщовую куртку, но одно в нём всегда оставалось неизменным – тельняшка. Уж не знаю, служил ли он на флоте или в десанте, да только казалось, что Матвеич её совсем не снимает.
Итак, стоит, значит, на перекрёстке наш Игнат Матвеевич, как я уже и сказал, опершись на что-либо и чинно курит сигарету без фильтра, выпуская, казалось, такие клубы дыма, что паровозы из ближайшего депо могли бы позавидовать.
Тут откуда-то появляется Николай Степанович, который по своему обыкновению идёт, воровато озираясь по сторонам, чуть сгорбившись и держа руки в карманах, непонятно откуда взявшихся у него, синих галифе, заправленных в грязные потёртые сапоги, которые летом заменялись какими-то непонятными сандалиями на босу ногу. Идёт, значит, и замечает своего лучшего друга в мире – Матвеича. Да ещё и с сигаретой! Ну прям джекпот!
– Матвеич! – кричит Степаныч своим высоким голоском, подходя к нему на полусогнутых. – А дай сигаретку!
Игнат Матвеевич выдыхает дым и щурясь сквозь него коротко спрашивает своим гулким низким голосом:
– Зачем?
– Как зачем?! – разводит руками Николай Степанович. – Закурить!
– Закури-и-и-ить?
Матвеич скептически смотрит на своего собеседника, потом на сигарету, тлеющую в руке, затем круто затягивается и, выпуская дым носом произносит:
– А вот не дам я тебе сигаретку!
Степаныч чуть ли не подпрыгивает от неожиданности и секундной злобы, что накатывает на него.
– Ну ты и жаба, Матвеич! Я тебе это припомню, гад!
А тот, ничуть не смутившись, снова затягивается и отвечает с едва слышимой усмешкой:
– Припоминай, Коля, припоминай! Зато как яму под сортир копать надумаешь снова – меня-то не зови больше, я ж и жаба, и гад! И деревья свои дустом обрабатывать меня не приглашай…
– Ой-ой, напугал, рукастый ты наш! – кривится Николай Степанович. – Зато как фрукты с этих самых деревьев жевать, да помидорки мои в свои банки закатывать – это ж ты первый прискачешь! У самого-то за пазухой кроме коров ни шиша нету!
– Да я уж проживу как-нибудь без этой кислятины твоей! Зато как приспичит тебе любкиных блинчиков да со сметанкой покушать – так в раз предо мной окажешься, лишь бы молочишка дал!
Николай Степанович хмурился, на короткое время задумывался, а потом быстро произносил:
– Матвеич, а знаешь что?
– Ну что ещё? – тяжело вздыхал Игнат Матвеевич, делая очередную затяжку.
– А иди-ка ты нахуй!
Грузный собеседник ничуть не смущался подобного направления, а лишь выдохнув обильное горькое облако отвечал, смеясь:
– Я-то пойду, Коля. Только ж в умелых руках и хуй – балалайка, а вот тебя – дохлика криворукого – коли пошлёшь, так ты ж ничего лучше не придумаешь, как на него сесть. Так что, Степаныч, я буду благородным – иди-ка ты в пизду!
На том и расходились – каждый ни с чем.
Конечно, все обиды быстро забывались. Матвеич неизменно помогал с тяжёлыми домашними хлопотами и давал молоко от своих коров. Ну а Степаныч не отказывал своему такому спокойному и курящему другу в щедрых угощениях со своего огорода.
В моменте всё это казалось маленькому мне невероятно смешным и, одновременно с этим, интересным, ведь я ничего такого не видел, да и не мог видеть в том же городе. Там люди общались намного высокопарнее и… сложнее, как мне тогда думалось…
Да и одевались намного ярче.
В селе же всё было, хоть и чуть однообразнее, но как-то проще, искренне и, как я и говорил, по-настоящему.
Здесь не встречалось, пожалуй, ни одного человека, который пытался казаться счастливым. Тут либо всё хорошо, либо всё плохо – помогайте.
Впрочем, бывало и третье состояние.
В ту пору село возглавлял странноватый и загадочный мужик с фамилией Громушкин. Хотя… пожалуй, это в детстве он казался мне загадочным из-за сдвинутой на глаза кепки, сшитой из той ткани, которую обычно используют для пошива пиджаков. Вечно угрюмый и молчаливый, от него постоянно разило спиртом, да так, что местные собаки поднимали лай, когда он проходил чуть ли ни в километре от их местонахождения. На нём всегда была примятая, не заправленная белая рубашка, поверх которой носился чёрный кожаный пиджак (а может это такая куртка была – уже точно не помню), а на нём всё время сияла «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда, а чуть ниже под ней орден Ленина с чуток потёртой красно-жёлтой лентой.
Так вот, по нему никогда нельзя было однозначно сказать – хорошо ему или плохо. Он просто медленной походкой прохаживался по селу, сунув руки в карманы брюк, надвинув кепку чуть ли не на нос и что-то невнятно бормоча про себя.
То и дело к нему подходили сельчане с какими-то вопросами или просьбами, на которые Громушкин неизменно молчаливо и вяло кивал, после чего коротко бросал своим хриплым пропитым голосом:
– Порешаем!
И, судя по тому, что он продолжал возглавлять село, будучи извечно пьяным, – реально что-то решал…
Ну и, разумеется, в детстве особенно сильно чувствовался контраст, когда возвращаешься из города.
Там ты видел красивые, старинные громадные дома и дворцы с элегантными скульптурами и каменными росписями. Здесь же – невысокие, порой, странные дома с треугольными железными крышами, всюду окружённые всякими плодовитыми деревьями, так и пышущими зеленью и жизнью.
В городе царил запах реки, свежей краски, кофе и выпечки. В селе отовсюду веяло травой, свежей разрытой землёй, табачным дымом и этим странным, необъяснимым запахом, коим обычно пахнет крупный рогатый скот, которого в этих краях было предостаточно.
Город всегда встречал шумом улиц и машин. Село, в основном, было тихим – лишь шелест листьев и травы от мощного ветра услаждал слух, невольно устававший от городской суеты, хоть и пробыл там, в общем-то, всего-ничего. И только ты начинал наслаждаться этой атмосферой, как откуда-то – непонятно откуда – доносилось:
– Э-э-э-эх, бля-я-я-ять, как же пожрать охота! Танюх, когда уже пельмени будут?
А из дома приглушённо отвечали:
– Да когда в сарае уберёшь – тогда и будут! Работай давай, нечего хуем деревья околачивать!
– Ну-у-у, змея! Дай хоть воды испить, я ж забор чинил, ну!
– Да прям он чинил, бестолочь такая! Как ни выйду курям чё-то вынести, так он всё пыхтит как паровоз – вон, всё небо ископтил, аж тучи появились на горизонте!
– Это вечер наступает, Таня!
Выслушивал ты всю эту тираду, идя по сельской дороге к дому, ставшему родным, и невольно думал, глубоко вдыхая местный слегка пьянящий воздух: «Эх, хорошо же тут всё-таки!..»
Ну, что-то я увлёкся описаниями, да?
Всё-всё, пора переходить уже к историям, ради которых мы все здесь и собрались…
На службе курьерской
Частенько в селе случалась пренеприятнейшая история: в домах отключали водоснабжение. Любое. Ни помыться, ни приготовить жидкую пищу. Ничего сделать нельзя. Конечно, отключали ненадолго. В основном, на сутки-двое – не больше. Но, всё-таки, от бесконечных причитаний местных жителей отбоя не было.
Несколько проще жилось тем, у кого на участках были колодцы. Тут и далеко ходить не надо – натаскал в дом с десяток вёдер со студёной водой – всё, день закрыл. И следующее утро, в принципе, тоже.
Труднее же приходилось сельчанам, у которых не было подземного источника воды под боком. Оставался один выход – бегать к озеру. И тут снова люди делились на тех, кто живёт рядом, и кто далековато.
Нам с бабушкой в этом плане не повезло вдвойне: колодца у нас не было и жили мы, как вы уже поняли, на приличном расстоянии от озера. Особенно большим этот путь казался, когда ты ещё довольно маленький.
В общем, просыпаюсь я как-то летним утром, по деревенским меркам, довольно поздно – аж в восемь часов. Первым делом, конечно же, иду на кухню, откуда чуть приглушённо играет радио и пахнет свежей выпечкой.
– Ну ты и засоня! – «приветствует» меня бабушка, стоящая у плиты часов этак с пяти и успевшая за это время наготовить, вероятно, блюд на весь день. – Иди умывайся, завтракать будем.
Мне дважды повторять не надо – топаю в нашу крохотную ванную комнату, поворачиваю ручку крана умывальника – ничего. Поворачиваю вторую – и снова неудача.
– Бабушка, кран сломался! – кричу я.
– Как это сломался? – слышится в ответ бабушкин голос, сопровождаемый быстрыми шагами.
Она подходит к умывальнику и повторяет один в один мои действия.
– Ох, шо ж за напасть-то такая-я-я!.. – причитает бабушка, поворачивая ручки обратно. – Я ж только собиралась воды набрать на полив! Ой, пропадать!..
Я же стою и понимаю… чуть больше, чем ничего. Во всяком случае, точно осознаю, что не умоюсь.
– Ну да вот что, – говорит бабушка, собрав мысли в кучу, – бери-ка зубную щётку, пасту, расчёску и вёдра, и сходи на озеро. Там умоешься, заодно воды на полив мне принесёшь, а то я уморилась что-то уже, а работы ещё вона сколько!
Дорогу до озера я уже знал, а потому ничуть не смутившись рассовываю мыльно-рыльные принадлежности по карманам штанов, хватаю вёдра и чешу сквозь сельские улочки к водоёму вместе с другими бедолагами разных возрастов, разделявшими мою участь.
– Говорят, – произносит кто-то из идущих, – что в сельсовете вода никогда не отключается…
– Ага, конечно! – перебивает его грубоватый женский голос. – На шо она Громушкину? Он же, поди, в водке своей умывается, в ней же чай с супом заваривает!
Шёл я с этими людьми, так сказать, в одном строю, слушал всё это и пытался сообразить своей детской головой: как же это так можно сделать, чтоб на одной и той же водке заваривать и суп, и чай? И что же за человек этот самый Громушкин, раз ему хватает одной небольшой бутылочки, чтоб умыться?
Пока я так рассуждал в своей голове, ноги, между делом, довели меня до озера, напоминавшее с холма половинку бублика. На мгновение я остановился и в очередной раз впал в какой-то зачарованный транс: вот много раз уже бывал на этом месте, не раз купался с местными ребятами и с ними же охотился на раков, а всё никак не мог налюбоваться.
Вода в нём прозрачная и спокойная, словно зеркало, отражающее небо и облака, чем не могла похвастать река, находившаяся у самой северной окраины села, чьи воды были мутноваты и кишели длиннющими водорослями. По берегам озера располагались редкие массивные дубы и изящные берёзки. Пусть этих самых деревьев было и немного, но листва их извечно шелестела, создавая в созвучии с лёгкими озёрными волнами что-то вроде белого шума, невольно навивавшем на всякого путника спокойствие и умиротворение. Часть берегов была усеяна какими-то полевыми бело-розовыми цветами – уж не припомню название, – которые становились реже по мере приближения к воде, уступая место песку, что по утрам обычно оказывался усеян следами разных птиц, стиравшимися впоследствии человеческой обувью.
Чуть-чуть посозерцав я всё-таки вспоминаю, зачем пришёл сюда, а потому чешу к воде, где во всю уже плещутся сельчане: кто тоже умывается, как и я, кто вёдра набирает, а кто решил забыть про всё и всех и занырнул поглубже, чтобы остудиться в ещё прохладной утренней воде.
Покончив с чисткой зубов и кое-как уложив волосы, весь румяный и довольный я набираю два ведра воды и, стараясь не кряхтеть для виду, медленно несу их вверх, делая всё возможное, чтобы не проронить ни капли.
Вот я на сельской дороге. Бреду по знакомому хоженому пути к дому.
Вдруг, откуда ни возьмись, словно инфаркт или понос, из-за угла одного из заборов появляется чуть сгорбленная фигура Николая Степановича. В его зубах зажата дымящаяся сигарета, руки, по обыкновению, в карманах галифе, а взгляд рыщет из стороны в сторону и останавливается на мне. Сигарета плавно перемещается из одного уголка рта в другой и доносится его высокий голосок:
– Эй, Валя! Тебе сколько лет?
– Пять, – чуть смущённо отвечаю я.
– О как! – удивляется Степаныч, чуть выпучив глаза. – Здоровый какой! А не куряешь?
– Нет, не куряю, – стараюсь говорить чуть увереннее, подражая его тону.
– Ох какой молодец! – он всплёскивает руками. – Поди воду тащишь, а?
– Да, воду.
– А хочешь, дам десять рублей?
Чтоб вы понимали, в нулевых да в селе, да у ребёнка моего возраста десять рублей – неплохая сумма. В сельском магазинчике на такие шиши можно было накупить несколько пачек вкуснейших сухариков с какой-нибудь небольшой бутылочкой газировки и гулять с местными ребятами до самого вечера, чувствуя себя настоящим королём положения.
– Хочу-у-у! – заинтересованно отвечаю я.
– Ну, пойдём за мной!
Николай Степанович манит меня жестом руки за собой и, спустя пару шагов, открывает предо мной калитку, ведущую на его участок, представляющий из себя длинное владение, где всюду раскинулись грядки и теплицы, а в самой глубине – то бишь – на другом конце виднеется небольшая рощица разномастных плодовых деревьев.
– В общем так, дружок, – деловито говорит Степаныч, – чтобы получить десять рублей, тебе надо будет зайти в обе мои теплицы и аккуратненько, равномерненько всё там полить. Понимаешь, да?
– Понимаю, – отвечаю я, так как бабушка меня уже научила поливать разносортные грядки и прочие посадки, а потому я понимаю, как распределять воду в вёдрах, – только это уже двадцать рублей.
Николай Степанович громко хохочет, словно умирающая чайка, но буквально мгновенно приходит в себя и говорит:
– Да, Валя, хитрец ты! Далеко пойдёшь! Ну, не стой, как истукан – поливай давай, будут тебе деньги.
Я с приливом энергии и энтузиазма хватаю вёдра и несу их к теплицам. У входа оставляю одно из них, а с другим вхожу в первую и медленно иду вдоль стройных рядов каких-то причудливых пахучих листьев, стараясь не задеть их тонкими струйками воды.
Покончив с первой теплицей, выхожу из неё и незамедлительно вхожу во вторую с полным ведром. Повторяю «упражнение».
Выхожу на свет Божий красный от жары, вспотевший, но довольный от осознания, что сейчас заплатят.
– Ай молодчага! – рассыпается на комплименты Николай Степанович. – Как мне помог, ты бы знал! Ну, не буду тебя задерживать, Валя, держи свой навар.
Он протягивает мне две зеленовато-серые купюры по десять рублей, которые я тут же прячу в карман штанов.
– Давай, дуй домой, бабушка-то заждалась поди!
Радостный и с лёгкими вёдрами я бегу вприпрыжку домой, думая, как расскажу сейчас бабушке о своём первом заработке.
Возвращаюсь к родному дому.
Бабушка уже вовсю копошится на грядках в своей смешной соломенной шляпе на голове, орудуя при этом граблями. Замечает меня и улыбается.
– Ну шо, Валя, принёс воды?
– Лучше! – широко улыбаюсь я и опрокидываю перед собой пустые вёдра, чтобы достать купюры из кармана. – Я денег заработал!
Довольный собой, показываю ей деньги.
Улыбка мгновенно спадает с её лица, а голос делается серьёзнее.
– А воду ты куда дел?
– На дело. Николаю Степановичу в теплицы вылил.
Бабушка медленно выпрямляется и опирается на грабли, смотря на меня тем взглядом, которым тигры смотрят на свою потенциальную добычу.
Мои коленки как-то сами по себе сгибаются, а сердце учащает биение, как бы намекая, что сейчас произойдёт нечто нехорошее.
– Как это… вылил?.. – медленно проговаривает бабушка, шаг за шагом сокращая расстояние между нами. – Ты что же это? – грабли поднимаются в воздух. – Я ж тебя попросила принести воду, а ты…
Тут она совершенно неожиданно переходит на бег да такой, которому позавидует, вероятно, молодой гепард.
– Повешу, сволочь! – кричит она, летя в мою сторону с граблями наперевес.
От неожиданности я перестаю понимать, что вообще происходит, а ноги автоматически превращаются в колесо, придавая мне скорость гоночной машины. Я бегу от дома обратно к озеру, успев схватить одно ведро – всяко легче, чем с двумя бежать, – понимая, что если сейчас не принесу воды – меня точно повесят. От страха и неожиданности я не чувствую практически ничего, кроме навалившегося на меня чувства долга и… какого-то непонятного чувства стыда: вроде ж сделал доброе дело – помог человеку, денег заработал, как сказали бы сейчас –, поработал курьером. С другой стороны, меня тупо использовали, а я в моменте этого даже не понял…
Бабушка меня, конечно же, не догнала. Впрочем, не сильно-то и стремилась. Когда я подрос, она уже рассказывала, что это был такой воспитательный ход, чтоб я сам осознал свою ошибку и стал что-то делать. И это сработало, ведь почти полдня потом я носил ей вёдра с озера по самым разным нуждам, чему не сильно-то и противился, ибо страх бабушкиного гнева и мнимого повешения ещё долго не покидал меня.
Что тут сказать? Тяжела служба курьера. Чуть чего не доставишь кому-то куда-то в срок – в раз повесят или поколотят. Пусть даже условно. Может поэтому я с таким пониманием и жалостью отношусь к доставщикам…
Ревность
В отличие от Николая Степановича, отличавшегося своей изворотливостью и хитростью, Игнат Матвеевич всегда был спокоен и статен, что в сочетании с его массивной фигурой придавало ему вид истинного атомного ледокола. Поговаривали даже, что именно на одном из таких он и ходил.
