Большая вода

Когда ворота усадьбы отворились, перед ними предстал образ не на что непохожий: вместо привычной земли под ногами была река со своим течением, характером, собственным миром, образовавшимся совсем недавно.

Конюх у самой кромки воды помог сесть барышне в лодку, резким и сильным движением обеих рук толкнул борт вперёд, а после – удивительно проворно забрался в неё, взял весла в руки и стал размеренно грести.

Проплывая по переулку, они с любопытством смотрели по сторонам, заглядывали в окна, рассматривали то, что наблюдали много раз изо дня в день. Они видели своих соседей, сидевших на крышах, вместе со своими детьми и скарбом, которые в большинстве своём махали им рукой и кричали, спрашивая, куда они держат путь, и, негодуя на обстоятельства, говорили, что Бог послал потоп на святой праздник.

Другие лодки плыли им на встречу или догоняли их со спины, неожиданно выглядывая из переулков, из-за заборов и калиток.

Когда до места прибытия оставалась примерно половина пути, Матвей налёг на вёсла. На душе у него было тяжело с того самого мгновения, как он открыл глаза этим утром.

До Церкви Покрова Богородицы, как и до усадьбы Карасёвых, вода не дошла совершенно. Прихожане оставляли свои лодки и несколько десятков метров проходили пешком до самой паперти, на которой было уже людно.

В этом небольшом городке, где все хорошо знали друг друга, приход того или иного человека на службу в храм можно было легко предугадать, если он не заболел, умер или уехал куда-нибудь. На паперти были те же лица, что и всегда: одутловатые от водки, неумытые от недостатка бани, успевшие опохмелиться, оттого практически всегда в хорошем и игривом расположении духа. Терять им было нечего, да и приобрести они вряд ли что-то по-настоящему могли, а такое сочетание давало хоть и не свободу, но хотя бы её иллюзию.

Дарья, а потом её спутник ступили на землю. Барышня кротко улыбалась. Её улыбка напоминала только что распустившийся маленький бутон какого-то неведомого цветка. Её волосы были убраны в длинную косу, выбивающуюся из-под красного платка. Её богато вышитый сарафан доходил до пят. Её румянец на щеке нежно багровел от многочисленных пристальных взглядов, пойманных на себе.

В руках барышни пестрел вышитый бисером яркий кошелёк с приготовленными для милостыни монетами. Просившие подаяние очень любили юную купчиху и одаривали её земными поклонами. Она давала каждому по рублю, не зная счёта деньгам, и стыдилась закрывать носик рукой, когда до него доходил тяжёлый мертвенный запах, источаемый собравшимися на паперти.

Всё шло довольно обычно – так, как проходило из года в год, когда она будучи совсем ещё юной девочкой впервые побывала с родителями на службе. Все стоящие на паперти низко кланялись, благодарили за доброту, говорили, что будут молиться за неё и её семью. Но неожиданно Дарья почувствовала чью-то руку на плече и машинально отстранилось от неё.

Перед ней грязный и оборванный, с лицом как будто чем-то раздавленным, перекошенным, с вдавленным в череп носом, с одним слепым глазом и с одним зрячим, с черно-желтыми зубами, выступающими далеко вперёд, стоял человек. Казалось, ему было больно говорить и дышать из-за выпирающей вперёд челюсти. Она его где-то видела, но не могла вспомнить… Несмотря на убогость, на жалкий вид его чем-то нахальным сквозило от его уродства.

«Барыня, я что-то сказать вам должен. Что-то сообщить за вашу доброту», – начал он, держа в руке полученный только что серебряный.

Пристально наблюдая за этой картиной, старый конюх решил пока не вмешиваться, но после того, как нищий, заговорив с барышней, немного отвёл её в сторону от лишних ушей, поинтересовался у местной братии: «Кто таков будет сей убогий?».

И получил ответ, что это блаженный Павлуша, Христов человек, приехал недавно из села в город и прибился к ним на паперти.

Дарья, смущенная ещё большим к ней вниманием со стороны окружающих, сильно порозовела в щеках. Ей хотелось бы отстраниться от этого человека и пойти на службу, не смотреть на этого монстра перед собой, но где-то внутри она боялась обидеть, показаться высокомерной и безжалостной.

«Барышня, мне сегодня ночью дух святой на ушко шептал. Говорил, что придёт в эту церковь человек – ангел во плоти, только крыльев нет и монетку подаст целковую. А над ангелом над этим беда нависла, зло готовится, покусится на дом на её норовит, на близких её.

Ваша воля меня брехатым считать, ежели угодно, барыня. Но молюсь ночь и утро о здоровье вашем и родителей ваших. Так слушайте, чтобы беду отвести, кроме молитвы надо зажечь три свечи: одну поставить в канун, другую перед Богородицей, а третью зажженной надо принести домой и поставить перед иконой, но только, если она погаснет в пути – быть беде и злу. Вы мне верите?»

Он был ей противен, мерзок, уродлив. По-девичьи кротко она отвернулась от него, опустив голову, перекрестилась и зашла в притвор.

***

Плеск воды заглушал тихий, но эмоциональный разговор троих мужчин сидящих в лодке.

«Вы, Степан Матвеевич, зря поступили так, и нам лучше было бы придерживаться нашему плану и не рисковать почем зря?!»

«А что мы собственно теряем? Пойду я один. Если Карасёвы уже вернулись, я объяснюсь с ними, скажу, что загулял, не сдюжил и запил, покаюсь, наобещаю с три короба. А вечером мы к ним нагрянем. Если вода будет пребывать с такой скоростью, то ночью им будет явно не до гостей, то есть до нас. Если же их дома нет, то осмотрюсь, со всеми переговорю и узнаю, когда они в точности будут».

«А план-то неплохой, не так ли, Костя?» – ухмыльнулся тоненькой улыбкой самый молодой из них, поглаживая правой рукой вьющийся ус.

«Будь по-вашему, Степан Матвеевич, оружие у вас при себе?»

«Еще бы было не по-моему, – улыбнулся и как бы в шутку выпалил приказчик, – при себе, всегда при себе, вы о себе лучше побеспокойтесь, за своим оружием следите и после того, как я зайду в ворота, отплывите на лодке подальше – так, чтобы я вас видел, а вы меня. Глядите, судари, в оба, будьте начеку, через час меня не будет – быстро налегайте на вёсла и на другой берег реки, к монастырю. Но это на самый крайний случай, даже не могу представить на какой, но такой план надо держать в уме».

Приказчик ловко спрыгнул с лодки, открыл ворота и исчез из виду. Во дворе было пустынно, и он, чертыхаясь, по щиколотку в воде, быстрым и уверенным шагом зашёл в барский дом.

Он прекрасно знал, как устроен дом, где расположены господские комнаты, через какую гостиную в них удобно попасть.

***

После того, как его разбудили, Бальтазар не мог уснуть. Сегодня он остался без работы и, ворочаясь на своей жесткой спартанской постели, пытался продолжить свой сон. Сон к нему не шёл. Зато мыслей в голове было много. Такие мысли обременяют особенно по утрам. Они способны отравить весь предстоящий день. Под такими мыслями человеку тяжело, как под каменной плитой, где плита это собственная судьба, которая крепко прижала тянущуюся к свету душу.

Понемногу это чувство превращалось в тревогу. Он понимал и знал, что вот-вот что-то произойдет, но что именно, конечно, нет.

Что он будет делать перед лицом опасности? Будет ли себя защищать? Его обремененная философскими мыслями жизнь не стоила ни гроша. Он тогда обманул Карасёвых, рассказывая о своих родственниках, чтобы они не относились к нему с подозрением, не признали в нём преступника или кого-нибудь ещё. Он один на белом свете.

Жизни близких ему людей казались гораздо более значительными, но близких людей у него не было. Была любовь безответная, безо всяких перспектив. Да, и какие могут быть перспективы у любви, человек, рассчитывающий на них, просто подл.

«Что может быть прекраснее, чем отдать свою жизнь за своего господина», – вспомнил Бальтазар, прочитанную в детстве книгу об одном самурае.

Кто его господин? Конечно – это любовь! Кто его любовь? Да, та самая, что живёт в доме напротив. С улыбкой, способной растопить ледяную шапку Северного полюса, с волосами, блестящими на солнце гораздо ярче золота.

Он никогда не заходил в барский дом без приглашения, но сегодня именно такой день.

Быстро выйдя из комнаты, он поспешил найти Дарью. Не зная, что он будет ей говорить при встрече, и надо ли что-то говорить, не думая о том, с каким настроением она на него посмотрит, но с мыслью о том, что он для нее чужой человек.

***

Степан Матвеевич пребывал в полной готовности излить кому-нибудь из прислуги свою заготовленную, хорошо придуманную речь, но на первом этаже стояла гробовая тишина, и удивленный этим обстоятельством со скрипом начал своё восхождение по лестнице, ведущей на второй этаж.

Тут он услышал чьи-то шаги, но не мог решить, откуда именно они доносились, казалось, они были совсем рядом. Приказчик поднялся по лестнице своеобразно разделяющей дом на две половины и увидел открытое окно перед собой. «Кажется, здесь действительно кто-то есть», – подумал он. Он оглянулся вправо и влево – никого не было, и как будто всё действительно смолкло, даже механический, четко выверенный звук часов утих прямо под ним на первом этаже.

Повернув направо, он вошёл в гостиную, в которой также никого не оказалось, и был идеальный порядок. Эта комната была проходной и вела в кабинет. Немного постояв на месте и о чем-то задумавшись, он прошёлся вдоль и поперёк гостиной, и вновь раздался какой то шум или звук, похожий на шаги. Шаги были мягкими, кажется, женскими, и Степан Матвеевич сладко улыбнулся.

Он догадывался, что и в кабинете никого нет, но появление его одного в барском кабинете полностью скомпрометировало бы его присутствие в доме, и он приложил ухо к двери. Слушая внимательно, он ничего не слышал кроме тишины. Легонько постучавшись и выждав паузу, он отворил дверь.

Перед ним был тот самый комод. Конечно, Карасёвы ещё не вернулись, те деньги, ради которых затевалось предприятие, сейчас у них на руках. И он это выяснил и может возвращаться обратно. Но здесь ни души, и почему бы не проверить правдивы ли слова Анфисы, настолько щедро вознаграждённой ими.

Вспоминая как заклинание то, что рассказала в тот вечер горничная, Степан Матвеевич начал двигать ящики. Взявшись за один из них, он осёкся: «Да нет же, самый правый… верхний, вот он». Потянул за него и вытащил целиком наружу.

«Кто здесь?»

Приказчик услышал эти слова и осознал их, однако они растворились в его мыслях, словно это было не с ним, а происходило где-то далеко или в чьём-то чужом рассказе, но чуть погодя понял, что случилось, и обернулся.

В дверях стояла кухарка, называемая в доме Семёнихой или Семёновной. Степан Матвеевич хорошо знал её, вероятно, это были её шаги.

«Cтепан Матвеевич…» – с удивлением произнесла она, расплывшись в добродушной улыбке. «Куда это вы пропали? Вас все ищут?! Ох, уж и достанется вам, голубчик, от Карасёвых, когда они приедут!

«Знаете те ли, обстоятельства, грешен, загулял, что-то я. Остановиться не мог, в рот капля попала, а дальше всё: пиши пропало, – виновато отчитался приказчик, – пришёл покаяться перед хозяевами за то, что запил… А их и нет…»

«Да, хозяева сегодня должны вернуться, а вы-то как к нам, на лодке что ли? Уж, по-другому никак. Сегодня и лавку закрыли вашу… Слава Богу, вода до неё ещё не добралась. Сколько добра там всякого…»

Взгляд скользнул о выдвинутый напрочь ящичек гамбсовского бюро. Степан Матвеевич заметил, как кухарка неприятно изменилась в лице. Она посмотрела на него теперь насторожено.

«А что вы здесь делаете, в кабинете-то? Как будто ищите что-то?»

«Да, знаете, дело одно есть, кое-что попросили найти…»

Степан Матвеевич нагнулся за ящиком, поставленным до этого на пол, с мыслью прибрать его и, возможно, выйти сухим из воды, но тут что-то тяжёлое брякнуло о паркет. Это был его револьвер.

Семёновна, баба лет 50-ти, полноватая, при виде револьвера рядом с собой закричала своим инфантильным комедийным голосом.

«Надо решаться», – быстро смекнул Степан Матвеевич, подобрал револьвер и наставил его на кухарку.

Оторопевшая, застигнутая врасплох Семениха встала как вкопанная, до конца не понимая, что происходит, она сверлила взглядом сжатый в руке наган.

***

Бальтазар сделал круг по первому этажу барского дома, внимательно вслушиваясь в каждый звук, в ожидании, что вот-вот кто-то выйдет из комнат, но они были либо заперты, либо приоткрыты до такой степени, что отсутствие жизни в них было совершенно наглядно.

Его непрочные ботинки быстро намокли во дворе, где воды было уже более, чем по щиколотку.

Он заметил, как они оставляют следы на полу и вместе с тем увидел, что рядом были и другие следы от большеногих мужских сапог.

Бальтазар поднялся по лестнице, ветер играл раскрытым настежь окном, которое с неприятным звуком ударялось о раму. Он закрыл окно и стал прислушиваться.

Он услышал только биение своего сердца. Двери в гостиную были открыты. В ней никого не оказалось, но всё более отчетливыми были голоса за стеной. Один сипловатый прокуренный бас и тонкий женский голос, но уже немолодой. Мгновение погодя, что-то с тяжестью брякнуло о паркет. Бальтазар не знал, что скрывает эта стена, но знал, что Карасёвых ещё в доме нет.

«Добро пожаловать, господин полоумное имя, фигляр и никчёмный работник. Должно быть, дочку купеческую пришли спасти от ненастья, а может, и ещё чего… а?»

«Стой, дура старая, на месте. А ты, недоношенный, – он перевёл пистолет на Бальтазара, – лапки подымай вверх, только со всею аккуратностью подымай!»

Бальтазар смотрел на представшую пред ним сцену с глубоким равнодушием. Ничего в нём не дрогнуло, ни мускул, ни сердце, ни рука. Он видел это так, как будто с ним это случалось уже тысячу раз, кто-то тысячу раз подряд наводил на него оружие и стрелял в него, и он умирал и всё заново.

«Ну, чего такое, что застыл, милейший? Или прибить тебя прямо здесь?!»

Осанисто, не колеблясь, держа руки там, где держал, Бальтазар прошёлся по кабинету из одного угла в другой, находясь под прицелом, совершенно забывшего о кухарке, приказчика. Теперь он встал между ними, прикрывая обомлевшую от последних событий Семёновну.

Послышались шаги на лестнице, ноги, топая, быстро шли, кто-то явно спешил и чуть ли не перепрыгивал со ступеньки на ступеньку. Ему показалось, что это не один человек, и сейчас сюда ворвутся. Резкая и тупая боль в голове помешала дальнейшим мыслям, потемнело в глазах перед тем, как всё провалилось в тёмный призрачный лабиринт.

***

Никогда прежде на церковной службе она не чувствовала такого полёта души, такого спокойствия и умиротворения. Обычно через половину часа как-то сильно томило, было скучно, а запахи ладана и горячего воска словно душили её. Сегодня утром, когда читали Царские Часы, было совсем не так. Что-то восторженно прекрасное, милое сердцу было здесь и сейчас.

Ближе к моменту, когда по ходу богослужения совершается вынос плащаницы, на душе у барышни стали появляться червоточенки.

Сквозь пение церковного хора, где-то рядом с собственной молитвой, было натужное чувство тревоги. Она перестала следить за происходящим, отвлекалась и думала о своём. Дарья вспомнила слова нищего на паперти, и после этого они не выходили из её головы.

Минуту-другую погодя она вылетела из церкви с желанием найти этого человека. Собравшийся там с утра народ сильно поредел, видимо отправились к другому приходу. Нищего, который был ей нужен, среди них не было.

Вернувшись во внутрь и встретив недоумевающий взгляд своего провожатого, она оставила ещё один рубль в церковной лавке и взяла три свечи: одну из них она зажгла и поставила в канун, другую перед богородицей, а с третьей мерным и медлительным шагом, боясь её потушить, вышла наружу.

Спохватившись, конюх вышел за ней. Дождя на улице не было, ветер совсем стих, и Дарья мысленно молила Бога за это.

Свеча в руке, с таким старанием и вниманием укрываемая от ветра, удивила Игната, её озабоченное, по-детски милое лицо, тревога и грусть в нежном и кротком взгляде заставили его не задавать вопросов. Он помог забраться барышне в лодку и отплыть в направлении дома.

Проплыв несколько десятков метров они заметили, что серое низкое небо перестало быть таким. За часы, проведенные ими в храме, оно расслоилось и теперь состояло из отдельных темно-синих туч, пунцовых, налитых, созревших и готовых упасть на землю.

Сквозь них, как маленькие ростки зелени, пробивающиеся между камней брусчатки, появлялись лучи солнца.

Вода стремительно прибывала, вымывала вещи из открытых подвалов на улицу и уже хозяйничала на первых этажах домов. Жителей, сидевших на крышах, стало больше в разы. Они смотрели на проплывавших мимо. Завидев хорошо знакомую им купеческую дочь, одной рукой держащей свечу, а другой – заботливо укрывающей её от ветра, словно драгоценность, они ломили шапки и крестились.

***

Открыв глаза, Бальтазар почувствовал тупую боль, от которой изнывала его голова. Сейчас он лежал на полу, в помещении, больше походившем на подвал, в этом месте он ни разу не был, оно было ему незнакомо. Его руки за спиной были чем-то связаны, и от этого сильно тянуло и резало запястья. Пол был мокрым, и, по сути, половина его головы и туловища находились в воде так, что если он переворачивался и лежал на боку, то одно или другое ухо оказывалось полностью в воде, которая, попадая внутрь, частично его оглушала, как при купании.

Две пары ног, а может быть три, были в ближайшем его обозрении, он видел грубые сапоги и модные высокие ботинки, и еще, кажется, сапоги.

Потихоньку он начал разбирать слова, которые доносились до него по началу с искажением.

«Господа хорошие, судари мои ненаглядные, я же вам говорил, где меня надо дожидаться! Вы не скажете, какой ебёна матери вы потащились сюда за мной? А? Хорошо, тогда я вам расскажу! Вы, сукины дети, побоялись, что я надую вас и вместе с купеческими деньгами сбегу! Не правда ли?»

«Степан Матвеевич, давайте не будем такие эмоции отпускать друг-другу, просто мы решили зайти, узнать, как у вас дела обстоят».

«Это хорошо, что вы так решили, а если бы здесь была полна горница людей? Это на вашу удачу (и мою вместе с вами) дома только эта курица и вот этот малахольный, а если бы и хозяева были, и вся прислуга?»

«Предлагаю не кричать так сильно, нас могут услышать из соседнего дома, надо убираться отсюда, пока не поздно. На наше счастье эта горничная, кажется, Анфиса, сказала правду. Не знаю как вы, но я прямо-таки обомлел, когда из этого ящика потайного деньги пачками посыпались, а мы ведь думали, что до приезда Карасёвых их там не будет».

«Ладно, чёрт с вами, могли всё запороть, но вышло, как вышло. Выходить из дома будем все вместе, оружие прячем, слов лишних не говорим. Со всеми, кто нам встретится на пути, если встретится, разговариваю я. Говорю, что покаяться к хозяевам пришёл за отсутствие, а их ещё нет, с собой привел работников новых на сезонку. Только кто-то тут вырядился, как князь Юсупов на прогулке в собственном саду… могут не поверить».

«Я вырядился как обычно, в планах не имел батрака из себя изображать, так что, увольте».

«Так, ладно, а с этим-то что делать? Кухарка эта наверху осталась, греха на душу не возьму, решать её не стану, рука не подымается. А вот этот – другое дело, он всё про нас знает, всю подноготную».

«Да, это действительно так, у меня был с ним намедни разговор, хотел по-хорошему договориться, но человек упрямым оказался, то ли герой, то ли кто-ещё?! Может, просто дурак…»

«Да хватит уже усы свои крутить! Монсиньёр, маркграф. Так и есть, этого решать надо первым делом. Только как? Может, вы, светлейший князь, это сделаете», – с ехидцей посмотрел на франтика Степан Матвеевич.

«Я? Почему именно я?»

«А кто? Может, вы, Константин?»

«Господа, умерьте пыл, стрелять в него опасно для нас самих, выстрел могут услышать, шум, гам и прочее. Резать его ножом, как свинью – много крови и как-то не с под руки, что ли. Не мясники же мы всё-таки? Лично у меня сильно промокли ноги. Обратите внимание, как вновь благоволит нам судьба, воды в подвале всё больше и больше, через полчаса, а может быть час, она полностью его затопит. Нужно ли нам в таком случае что-то предпринимать самим?!»

«Хитро придумано, етить вашу мать! А правда, – заулыбался приказчик, – пусть поплавает, авось не намокнет рыбка наша, не простудится мил человек, – в конец развеселился Степан Матвеевич.

«Ну, а теперь на выход, господа, медлить не стоит. Степан Матвеевич, вы идёте первым, мы следом».

«Повинуюсь вам, цари мои небесные! Иду первый, а у вас рот на замке».

Бальтазар услышал, как шлёпают ноги по воде, звуки становились всё более отдалёнными и наконец исчезли.

Он остался один, запястья всё так же резала бечевка, которой они его связали. Голова гудела, всё шумело в ней и казалось, что из неё сочится кровь. Они заткнули ему рот куском какой-то тряпки, найденной впопыхах, от того во рту царил мерзкий прелый вкус. Сейчас он попробует её выплюнуть и крикнуть о помощи.

Для этого юноша попытался привстать без помощи рук. Теперь он видел этот подвал полностью: темный каменный мешок, метров двадцать или тридцать в длину и в половину уже по ширине. С потолка на большом расстоянии свисали металлические кольца, сделанные для того, чтобы уберечь продукты от крыс и мышей. Кольца были пустыми. Да и крысы, почуяв опасность, совершили побег из подвала.

Собрав все силы, он попытался выплюнуть кляп изо рта, но попытки были тщетны, сделать это не удавалось раз за разом.

Бальтазар чувствовал холод речной воды, заполняющей всё вокруг. Ему было неприятно чувствовать её под собой, мокрые брюки прилипали к ногам и к ягодицам, наполовину промокшее пальто неприятно касалось спины.

Чтобы встать на ноги, ему надо было опереться о стену, и, елозя всем туловищем в мутной воде, словно гусеница, он прополз к ней, напрягая мышцы ног и спины. Долго мучаясь, но потом, привстав сначала на одну ногу, а следом на другую, он оказался в положении полуприседа, затем резко вытолкнул себя вверх.

Это было глотком свежего воздуха для его души. Поверив в собственное спасение, юноша побежал к входной двери, он верил, что дверь может быть незапертой, ведь они не рассчитывали на то, что он придёт в сознание так быстро, и, к тому же, Бальтазар не слышал, как они её закрывали.

Но кованая железная дверь была заперта и не сдвинулась с места после нескольких сильных ударов ноги.

Бальтазар опёрся о стену. Ему послышался голос его матери, словно она звала его, он улыбнулся, услышав, как этот голос пошёл нараспев. В больной и ушибленной голове его она пела, как двадцать лет назад она пела:

Баю-баю, мил внучоночек!

Ты спи, усни, крестьянский сын!

Допрежь беды не видали беды,

Беда пришла да беду привела

С напастями, да с пропастями,

С правежами беда, всё с побоями.

Баю-баю, мил внучоночек!

Ты спи, усни, крестьянский сын!

Нас Бог забыл, царь не милует,

Люди бросили, людям отдали:

Нам во людях жить, на людей служить,

На людей людям приноравливать.

Опустив глаза, он заметил, что уровень воды стал другим, она заполняла подвал ещё быстрее, чем прежде, и сейчас была немного ниже его колен. Вода хлестала из всех щелей, в особенности из маленьких окон, уходивших со стороны фасада под землю, в это окно могла протиснуться разве что кошка, сейчас он пожалел, что не является ею.

На его лице расцвела улыбка, какой, быть может, он никогда не улыбался прежде. Казалось, что в тёмном и сыром подвале стало светлее.

«Господь, я никогда не называл тебя по имени, я никогда не служил культа по тебе, не произносил молитв. Пускай, в эту секунду молитвой станут два имени, два самых дорогих имени для меня. Я не знаю, что будет дальше, возможно, завтрашнее утро наступит для меня. Но я знаю, что ты есть любовь – безмерная, всепоглощающая. Она, как тёплое одеяло, которым ты нас всех накрываешь, ну, а мы в порыве страсти скидываем его с себя и маемся. Я никогда не верил в то, что ты можешь быть судьей, карателем или арбитром. Все эти аплуа опробовал на себе человек много веков назад. Но ты, как любящая мать, одинаково любишь и плохих и хороших сыновей. Обнимаешь в своих ласковых объятиях и убийцу и его жертву. Ведь ты знаешь, что одинаково несвободны оба, что убийца, убивая, убивает себя тоже.

Наверное, я трус, и мне страшно. Я не могу понять того, что этот мир, существующий в моём сознании, выключат. Однако, более всего гложет мысль, что не будет самого сознания. Ну, а что же будет вместо него? Чем можно его заменить кроме небытия, которое не подразумевает под собой мысль и чувство? При этом я не могу сказать, что сильно жалую этот мир, я так и не смог понять, зачем всё это? К чему эта вереница событий, начинающаяся рождением и заканчивающаяся смертью?»

Вода подступила к его пояснице, было пронзительно холодно, Бальтазара пробирала дрожь, он силился её преодолеть, сжав зубы и кулаки, ему казалось уже невозможным делать какие-то движения.