Книга Небытия

Настороженный Джохи оглядел чамчаму и увидел Хембешая. Хембешай лежал у стены, он был огромным и безголовым. Джохи стал пятиться от Хембешая, а потом спрятался за песчаную кучу.

Примерно через час умный Джохи понял, что на самом деле он пока не умер. Во-первых, в царство мертвых не проникает свет, и там не видно неба, даже через дыру в потолке, во-вторых, Хембешай – чудовище наземное, а не подземное, и, в-третьих, Джохи хотелось помочиться, а мертвых не должны волновать плотские желания. Джохи слегка осмелел. Он высунулся из-за кучи, глянул на Хембешая. Так и есть – безголовый, ни глаз, ни ушей, ни носа. Ни увидеть, ни услышать, ни учуять Джохи Хембешай не сможет. Джохи показал Хембешаю свое презрение.

Возле Хембешая лежала толстая жердь, если ее поставить на вершину кучи и упереть в край дыры, то по ней вполне можно выбраться из этой ямы. Смелый Джохи стал бочком, бочком подбираться к жерди. Подхватил сухое дерево и только развернулся к куче, как тут что-то ухватило его за чарух. Джохи завопил и рванул к дыре. Как он вылетел на поверхность, Джохи сказать не мог.

Усталый Джохи сидел на краю песчаной воронки, в центре которой зияла дыра – провал в саму чамчаму. Джохи дышал – часто-часто, потом он разевал рот и орал, орал, сколько хватало дыхания, потом снова дышал, и опять орал – в его правую ногу вцепилась рука Хембешая.

Когда терпеливый Джохи все-таки обмочился, он осмелился тронуть руку Хембешая пальцем. Когда Джохи почти высох, он попробовал освободить свою ногу. Когда Джохи снова захотелось, он уже все понял. Это была латная перчатка – тяжелая, с хитрыми сочленениями пальцев, со стальными пластинами, наползающими одна на другую, подбитая мягкой кожей. Перчатка зацепилась кривым шипом за чарух, Джохи еле-еле оторвал ее.

Ошалевший Джохи примерил перчатку на правую руку, перчатка оказалась слишком большой. Примерил на левую – перчатка оказалась не на ту руку. Джохи хотел выкинуть перчатку к Коркуту, но потом передумал. Решил отнести ее предводителю Дамону.

Спасенный Джохи спрятал перчатку в хурджун и вприпрыжку побежал к стоянке племени. Надо успеть до темноты, он потерял слишком много времени. Кхай-пхе!

– Бальбандирет!

Юноша ухватил отцовского верблюда за узду.

– Удачен был ваш поход, отец?

Дамон перекинул ногу через обвисший горб, скатился с покатого верблюжьего бока.

– Удачен, сын, вернулись все. Хэн.

Дамон пошел в лагерь.

– Бальбандирет!

Юноша услышал, как клинок покидает ножны. Хэн! Бальбандирет пригнулся, уходя от удара – резко дернул верблюда вперед, прикрылся им, отскочил, на ходу обнажая свою саблю, ее подарил отец. А его уже догонял сверкающий смерч. Бальбандирет отбил один удар, другой, третий, он отступал, отступал, ноги не успевали, корпус слишком завалился назад. Юноша гибко вывернулся, ушел кувырком прямо под чужой клинок, вперед и в сторону. Атака замедлилась, но лишь на мгновение. Сабли сыпались и разлетались с блеском. Бальбандирет начал контратаковать, но вдруг потерял вражеский клинок… кровь ударила в голову, в уши, шибанула жаром – это смерть.

Бальбандирет замер.

– Слишком высоко держишь меч – защищая голову, забываешь о промежности.

Юноша проследил взглядом – чужой клинок снизу вверх, изогнувшись, будто клюв ибиса, прошел под его рукой и ткнулся почти в самый пах. Почти ткнулся.

– Ты не знал этого удара, сын? Я научу тебя. Хэн.

– Спасибо, отец.

– Идем, сын. Поймай верблюда.

Когда Дамон и Бальбандирет подходили к лагерю, они увидели несчастного Джохи. Джохи еле ковылял, его хурджун волочился по земле, ног подгибались, голова болталась из стороны в сторону, как ботало у коровы.

– Непослушный Джохи! Ты уходил со стоянки? – Дамон нахмурился – когда воины отправлялись в набег, в лагере каждый человек был на счету, мало ли что могло случиться.

– О-о… О, кхай-пхе… О, славный Дамон… – Джохи еле ворочал языком от усталости. – Ты не будешь ругать меня, если увидишь, что я принес тебе из самой чамчамы.

Джохи вывалил содержимое хурджуна.

– Колючки? Ты что, смеешься надо мной?! – Дамон, кажется, действительно рассердился.

– Хой… Нет, не то… – Джохи вытащил из сумы, снова зацепившуюся за что-то, латную перчатку. – Я отнял ее у самого Хембешая! Для тебя, о Дамон!

Дамон принял перчатку из рук Джохи. Примерил на правую руку, перчатка оказалась велика, хотел примерить на левую, но передумал и передал Бальбандирету. Тот жадно схватил ее, натянул на руку.

– Эх! Велика самую малость! Какая замечательная перчатка, отец!

– Где ты нашел ее, удачливый Джохи? Сможешь показать место? – Дамон положил Джохи руку на плечо.

– Конечно, господин мой, конечно!

– Там, где была одна перчатка, должны быть и остальные доспехи. Хэн! Но нам пора уходить с этой стоянки… Мы найдем их, когда снова вернемся в эти края, – Дамон повернулся к Бальбандирету, посмотрел на его руки, плечи… – А ты пока подрастешь, сын мой. Я думаю, скоро доспехи Хембешая станут тебе впору. Не зря твоя мать Вельда принадлежит к роду северных великанов. Ты молодец, Джохи, приходи сегодня кушать кебаб в мой шатер. А эти колючки, их не станет есть даже черный верблюд Шайтана. Бальбандирет, собери их и брось в костер, а то кто-нибудь разорвет о них свои чарухи. Что с тобой, невеселый Джохи? Идем, у меня есть, чем угостить тебя и до кебаба. Хэн!

Вечером отец и сын смотрели на Бога.

Бог был черен, ноздреват, похож на камень. Глава рода и будущий Хранитель ждали, когда Бог откроет им свой лик.

Бальбандирет увидел первым.

Черная неровная поверхность Бога ожила – бугры, впадины, сколы мертвого камня двинулись вдруг, подобно шершавой коже, натянулись на скулах, сложились на лбу морщинами, нависли тяжелыми веками над глазами. Бальбандирет вздрогнул – это превращение неживого камня в живого Бога, оно так… непонятно… каждый раз… всегда… Мальчик еще не привык к чуду.

Сегодня Бог был добр к нему. Бог улыбался – глазами. Насмешливо, с прищуром смотрел на мальчишку. Что, взял в руки меч и чуть не потерял свои причиндалы? Чем тогда хвалился бы перед девчонками?… Глаза выпуклые, один выше другого. Нос едва угадывается в камне, а рта совсем не видно. Бальбандирету нравился этот лик Бога. Когда Бог являл его, Бальбандирет считал день удачным.

Дамон тоже увидел.

Бог вышел из черной каменной глубины, лег тенью на корявую поверхность. Дамон кивнул ему. Сегодня Бог был печален. Печален и сосредоточен. Губы поджаты, взгляд опущен. Бог тоже думал о племени. Добыча, это хорошо, но соседи уже наверняка поняли, откуда совершает набеги маленькая шайка пустынников. Да, да, надо уходить в сердце Нефуд, туда, куда рискнут пойти немногие, да и те не смогут добраться до тайных оазисов. Ведь у них нет Своего Бога.

Отец и сын возложили руки на Бога – одновременно. Бог вошел в них. Бог был в них. Он лечил душу, врачевал тела, вселял уверенность и спокойствие. Продлевал жизнь, отгонял старость. Он насыщал божественной эманацией. Бог держал их. Бог вел их сквозь время. В века.

– Что такое время?

– Река. Она течет из будущего в прошлое. Волны на ней это секунды, минуты, часы – мгновения. Они накатываются на нас – одно, другое, третье, и уходят дальше. Та волна, которая захлестнула сейчас – это настоящее, та, что придет следом – будущее, а та что прокатилась – прошлое. Мы стоим в реке времени неподвижно, а она течет через нас, сквозь нас. По реке плывут события – листья, ветки, поваленные деревья, откуда-то с верховий. Они касаются нас, задевают, иногда ранят, иногда сметают со своего пути. Мы пытаемся защититься, отталкиваем от себя скользкие тяжелые стволы, барахтаемся, поднимаем муть, которую уносит вниз по течению, в прошлое. В наше с вами прошлое. А для других оно будущее, для тех кто стоит ниже по реке. Будущее или настоящее.

– Можно ли вернуть прошлое или попасть в будущее?

– Да, если поплыть по реке. Поплывешь вверх по течению – попадешь в будущее, поплывешь вниз – попадешь в прошлое. А если тебя понесет волной – время для тебя остановится.

– А можно выйти из реки времени и встать на берегу?

– Нет.

– Почему?

– Потому что там уже стоит Злой.

– Кто может плыть по этой реке?

– Боги. И Бессмертные, что, впрочем, почти одно и то же.

– Что ты знаешь о Боге? Ты видел его?

– Я видел Бессмертного.

– Какой он?

– Как все люди, почти. Когда людей убивают – они умирают. Когда воскрешают – возрождаются. А он возродился, когда его убили.

– Что это значит?

– Только то, что смерть есть рождение, рождение – смерть. Или наоборот. Хотя… наверное, нет.

– Ты, кажется, заврался, глупый мудрец. Расскажи лучше сказку.

– Слушай, добрый человек. Когда-то давно жил в Персии знатный вельможа из рода Бармакидов. Он убивал колдунов.

– Зачем?

– Наверное, от страха. А может потому, что считал себя сильнее их. Он убил их много, он был очень ловок в борьбе с ними. Но однажды он сам попался в руки страшному колдуну. В Багдаде его знали под именем Кашнур. Этот колдун был рум. Он хранил мудрость древнего Юнана и старого Рима. Колдун мог превращать людей в животных. Это очень страшно – потерять человеческий облик. Но самое страшное – колдун мог превращать животных в людей.

– Людей в животных, животных в людей? Не вижу в этом никакого смысла.

– Враг, превращенный в животное все равно, что убит. Только гораздо хуже. А зверь, обращенный в человека… я не знаю что это. Этих людей-нелюдей колдун заставлял служить себе. Женщина-змея завлекла Бармакида в ловушку, и Кашнур превратил его в отвратительного нетопыря, сосущего по ночам кровь у спящих людей. Несколько лет летал Бармакид нетопырем, и все искал он логово колдуна.

– Он хотел отомстить.

– Да, а еще он надеялся найти способ вернуть себе человеческое обличье. Бармакид выследил Кашнура в Карпатских горах. Жил колдун в огромном замке над пропастью, и нелюди служили ему. Убил нетопырь колдуна – ночью насосался его крови, а утром когда тот, ослабевший, поднялся на башню, столкнул дьявола в пропасть. Снова стал нетопырь человеком, но то ли не до конца развеялись черные чары, то ли выпитая кровь колдовская подействовала, но только осталась у Бармакида способность превращаться в летучую мышь и мучила его по ночам невыносимая жажда крови. Поселился Бармакид в карпатском замке, а нелюди – слуги Кашнура разбрелись по свету и разнесли они с собой не добро и не зло, а что-то непонятное, нечеловеческое.

– Дурацкая сказка, старик, и слышал я ее раньше совсем по-другому. Опять ты все переврал.

– Может быть, добрый человек, тебе нужно предсказание или пророчество? Или совет? Это я тоже могу.

– Не нужно, рыночный мудрец, обойдусь без твоих советов, а в пророчества я не верю.

– Ну, что ж прощай, прощай, добрый человек. Но один совет я тебе все-таки дам, причем совершенно бесплатно… бойся женщины-змеи… Бойся ее, добрый человек. А теперь иди. Мы еще увидимся с тобою… увидимся, Черный Гозаль.

– …Эй! Подходите, подходите, добрые люди! Продаю пророчества, предсказания. Недорого продаю мудрость. Даю верные советы. Подходите – дешево отдаю сказки, совсем даром правдивые истории. Подходите, добрые люди. Подходите… Правде цена медяк. Мудрости – два медяка. Подходите, добрые люди Трижды Святого города Иерусалима.

Глава ВТОРАЯ

Бродяги, воры, разбойники, профессиональные нищие, наемные солдаты – люди, у которых хватает ума и силы жить не так, как другие. Не ковыряться в земле, не горбатиться за ремеслухой, не прислуживать богатеям – для чего: все равно случится засуха или наводнение, жирный мытарь отберет выручку, капризный хозяин выдерет плетьми и прогонит со двора. А то и просто придет кто-то, кто отнимет все, что можно отнять. У воров, бродяг, наемников и нищих свой промысел. Он не зависит ни от погоды, ни от хозяев и чиновников. Только от силы, наглости, изворотливости, ловкости. Только от собственных рук и ног.

Знаете, что такое дом? Это место, откуда тебя никто не может выгнать, а ты можешь выгнать любого. Есть у вас такое место? И я думал, что у меня оно есть, пока… но словом у вас его тоже нет. Вас может выгнать ушлый родственничек, домовладелец, кредитор, иноземный солдат, пожар, наконец… У этих людей нет дома. Их дом вся земля, весь этот мир, куда смогут донести их босые подошвы. И изгнать из этого дома может только смерть.

Там, где люди в силах, они стягивают землю ремнями – люди не любят свободную землю. Ремни врезаются в тело земли, и их называют дорогами. Чем больше дорог, тем тяжелее земле и легче людям. Но земля хочет свободы, хочет разорвать ремни, и она выпускает на дороги зло.

Шарр-ат-Тарик – «зло дороги», разбойники, бродяги, нищие, наемники. Часто они и одно, и другое, и третье. Зло дороги.

Я не могу больше ничего к этому добавить.

Черный Гозаль шел по Иерусалиму. Он не боялся – о нем знали все, но его не знал никто.

Гозаль почему-то любил этот город. Он как-то особенно чувствовал его. Гозаль остановился на перекрестке у маленького базарчика, потянул ноздрями воздух – город был пряным. Это был даже не запах, нет, Гозаль так чувствовал Иерусалим. Пряный город, пряный. Захотелось чихнуть. Гозаль запрокинул голову, посмотрел высоко-высоко, так что закружилась голова – на солнце. Солнце было веселым, сразу чихнулось, еще, и еще раз. Веселое солнце. Гозаль зажмурился. Город пропал, а солнце осталось. Веселое.

За переулком жестянщиков Гозаль остановился перед огромной лужей дерьма, вытекшей из сточной канавы. В канаве и луже деловито копошились какие-то люди.

Воняло вокруг ужасно.

Эти люди были «жуки» – городские золотари-дерьмочисты, чистильщики сточных канав и уборщики падали. Их называли «жуки», должно быть потому что они все время возились в навозе. Это был целый небольшой клан, ремесло в нем передавалось из поколения в поколение, наверное, еще со времен римлян.

Мимо Гозаля, разбрызгивая бурую жижу, пробежал плотный мужичек-дерьмочист с двумя кожаными ведрами в руках. На высокие туфли, шелковые шаровары Гозаля упали зловонные капли. Черный закаменел лицом, рука сама собой полезла за пазуху. Дерьмочист, будто почувствовав неладное, остановился. Он выпустил ведра, вытянул откуда-то из-за спины деревянную палку с крючковатым железным наконечником, что-то вроде багра. Ведра осели, накренились, волнами выпуская свое содержимое. Содержимое потекло в сторону Гозаля.

Мужичек-дерьмочист широко улыбнулся:

– Шел бы ты, добрый человек, восвояси, а то запачкаешься.

Мужик издавал вонь и добродушие. Чтобы не запачкаться, Гозаль обогнул лужу и пошел дальше.

В храме Марии Латинской начиналась служба. Гозалю было наплевать на службу и всю эту латинскую дребедень. Он ждал встречи.

На службу подтягивались прихожане. Закрытый паланкин остановился чуть в стороне от храма. Слуги поставили его на землю и отошли. Гозаль подобрался к паланкину так, чтобы тот загораживал его от любопытных глаз.

– Госпожа?

– Да, Черный… или… как мне называть тебя?

– Зови как угодно, я не боюсь, даже если кто и услышит.

– Как твое дело, Гозаль?

– Я потерял своих людей, а добыча была дрянь. Караван маленький, и груз… дрянь, дерьмо.

– Что с моим поручением? Ты нашел футляр для свитков?

– Я ничего не выгадал с этого чертова каравана. Продавать чертов товар – больше потеряешь. А у меня много людей, они хотят денег.

– Если ты добыл футляр, я дам тебе денег. Твои люди будут довольны.

– А я? Помнишь уговор, госпожа? Я просил за свою работу другого…

– Ты получишь все, о чем мы договорились. Дай футляр.

– Я не захватил его с собой. Забыл. Ведь ты тоже не захватила с собой золото?

– Я забыла. Но если ты придешь ко мне завтра вечером, я расплачусь с тобой сполна и за все.

– О, благодарю, госпожа! Для меня такая честь прийти к вам в дом… Ты ведь теперь такая благородная дама, ты даже стала ходить в церковь.

– Конечно, ведь мой покойный муж был бароном короля Иерусалимского.

– Все твои покойные мужья были высокими людьми.

– Мои мужья тебя не касаются, Черный, они мертвы, а ты пока нет… Ты понял меня?.. Куда ты смотришь?

В храм входила девушка. Вокруг нее было много людей, но для Гозаля была только она… Тоненькая – Гозалю показалось, что он мог бы обхватить ее двумя пальцами… и сломать: стоит только сжать чуть посильнее – и девушка переломится как камышинка. Она была прозрачная, эта девушка, свет проходил сквозь нее, она вся светилась. Она слишком светлая, слишком хрупкая – это страшно. Гозалю вдруг стало страшно, что он может повредить ей, коснуться нечаянно, даже взглядом, и она умрет. Гозалю стало страшно, что кто-нибудь дотронется до нее.

– Кто это?

– Где?

– Вот, подходят к храму.

– Это? Это старик де Ги с сыном, дочерью, ее женихом и прочими домочадцами. А что…

– Она такая красавица. Волосы белые!

– И ты туда же. Далась всем эта бледная девка!

– Мне пока не далась, но клянусь адом дастся…

– Что ты бормочешь? Я хочу, чтобы завтра вечером футляр со свитками был у меня, ты понял, Черный Гозаль?

– А я хочу, чтобы к моему приходу у тебя было мокро между ног, благородная госпожа. Прощай!

– До встречи, Гозаль. А ты, беляночка леди Джоанна… розовое ушко, белокурая прядка… жди от меня подарочек. Ой, жди, красавица, что-то слишком часто ты стала попадаться на моем пути, слишком. Ну, обернись, обернись, детка… Посмотри мне в глаза! Видишь? Видишь меня? Нет? Ну и хорошо. Хорошо… Иди, детка, молись своему богу.

На ночь Черный Гозаль не взял себе проститутку.

Брат Безымянный и брат Указательный не легли спать.

Рыночный мудрец не писал.

Добродушный «жук» не бил жену.

Таинственная госпожа не колдовала.

А тот, кто был Непонятным, видел сны о незнакомой светловолосой девушке.

Утро никто не ждал, и оно пришло как обычно.

Капала вода. Где-то далеко, далеко. Медленно. Человек не видел воду, но он слышал ее. Сначала капля показывалась из маленькой дырочки у самого дна медного сосуда. Она едва выглядывала, словно одним глазком – подмаргивая от любопытства. Потом капля росла, росла, неровно, толчками, и смотрела вниз, во тьму. Капля толстела, наливалась, как спелая слива. Черенок, связывающий ее с влагой сосуда, становился все тоньше, потом он обрывался – капля на неуловимо долгую секунду превращалась в шарик, а потом разбивалась. Это был кап… ведь вода капала.

Человек облизал пересохшие губы. Язык был огромный и шершавый. По лицу человека текла вода. Человек ненавидел воду и хотел пить ее, но по его голове били кувалдой. Сначала кувалда била снаружи – монотонно, через дьявольски равные, отмеренные секунды. Человек сжимался в дрожащий комок, боялся и ждал удара. Каждый раз кувалда била неожиданно. Она била в темя, все время в одно и то же место, в одно и то же место, в одно и то же… Чтобы хоть как-то сбить вымеренность ударов, человек старался двигать головой. Потом кувалда стала бить изнутри и человеку стало все равно. Кувалда взрывалась в его голове, и ударяла сразу в лоб, в темя, в затылок, в глаза, в уши – оглушительно била в уши. Но человек все равно не переставал слышать капли.

Человек не знал, как долго он слушает капли – было слишком темно. Человек начинал молиться богу, но забывал, как его зовут. Он звал сестру и только хотел порадоваться ее выкидышу, как вдруг увидел племянника – он был девочкой. Той самой, которую человек завел к себе, накормил, вымыл, но у него не получилось, потому что он старый и умирает. Он умирает, и сестра умерла, а не племянник. Она врала, что это он заделал ей племянничка. Это был тот хвостатый англичанин, и он, конечно, вспомнил бы как зовут бога, если бы не было так темно…

Хватит.

– Хватит, а то он сойдет с ума и ничего нам не расскажет. Зажги еще один факел, слишком темно. Дай ему пить. В этом подвале так ужасно воняет. Эй! Тадео, ты узнаешь меня?.. Ну, не бойся, не бойся так, старенький Тадео, тебе все равно скоро умирать.

– Ведьма… ты… что… тебе… – Мастер Тадео с трудом переглатывал. Горло болело – когда его душили, чуть не сломали кадык.

– Мне нужно знать, что ты передал своему курьеру в кожаном футляре для свитков и куда курьер это должен увезти. Отвечай, Тадео, ты знаешь, я не люблю пытать людей без нужды, но мой слуга… – женщина показала на кривоногого коротышку с факелом в углу подвала – мой слуга любит.

Мастер Тадео попытался пошевелиться в веревках, притягивающих его к высокому тяжелому стулу.

– Я… да… скажу…

– Говори, говори, Тадео. К чему ты залез в эту возню вокруг Чаши? Тебе, что не хватало богатства?.. Коротышка, ты дал ему пить?

– Я не знал про Чашу… Меня просто наняли… из Византии. Собрать сведения о купцах. Они хотели знать о купцах от Константинополя до Багдада и аравийских пустынь… Искали купца, который не останавливается на одном месте больше шести-семи дней, который все время путешествует. Я знаю всех купцов, я нашел такого… даже двух. Я отправил пергамент на Кипр. И еще свитки, запечатанные, я не читал их, мне их дали, чтобы я переправил тоже. Я не знал про Чашу – правда… только потом понял… и шпионы спрашивали, те двое… купец и бродяга… Я не знаю, какая связь между Чашей и купцом, который все время в пути… Вот все, вся правда… Ты не убьешь меня, как тогда?..

На лицо женщины упал бледный отсвет – это отворилась дверь в подвал. Женщина повернула голову в сторону света. Тонкое красивое лицо, не доброе, не живое, темное. По лестнице пустился слуга, зашептал что-то на ухо госпоже. Она смотрела на пленника.

Тадео потянулся к ней. Веревки врезались в его рыхлое тело.

– Ты не убьешь меня?

– Не торопись, Тадео, мне нужно идти. – Женщина улыбнулась, губы у нее были тонкие, между ними мелькнул быстрый язычок. – Мы еще поговорим с тобой… Дай же, наконец, ему пить и развяжи его.

– Спрашивай, я все… все… х-х… – Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.

– Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, – это она уже слуге, – что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его… нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео…

– Ты звала меня, я пришел. – Гозаль ждал в комнате своей госпожи. – Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

– Ты пришел не вовремя, Гозаль.

– Разве? Ты сказала прийти вечером, я пришел.

– Футляр! Дай футляр.

– Вот он. Бери. Ну, а теперь…

– Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас… Сейчас.

– Ляг! – она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь – она вскочила на него, темная, гибкая – прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной – глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.

– Дай!

Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.

Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.

– Ты… ты задушишь меня! Пусти…

Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.

Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И… он стал двигаться, ее язык – сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская – двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно – высасывая, выдаивая, выдирая из члена… Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке – Господи!

Она направила его в себя, вбила – жадно, хищно… Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще… Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.

Ее руки впились ему в грудь – он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок – он не почувствовал.

Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно – для человека. Наверное, так умирают – так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало – она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу – еще. Он умолял ее – еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее – еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и… все… Все, все, все!.. Все, что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах, поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места… Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко – желтым. Она зашипела. Боже…

Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.

Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.

– Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть се, или наоборот, – мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.