За рубежом и на Москве

– Ведь есть на Руси справедливость-то, – возмущенный, говорил он своим новым московским знакомцам, каким-то купцам, торговцам суровского товара из торговых рядов на Красной площади.

– Справедливость-то?.. – усмехаясь, сказал старший купец. – А ты, дедушка, про Сыскной, или Тайных дел, приказ слыхал там, у себя-то?

– Приходилось слыхать, – ответил Андрей Романович, весь содрогаясь, так как хорошо знал, что делается в этом страшном приказе.

– Так вот там, в одном месте по всей Москве, и найдешь ты справедливость. Да и то такую, которую с дыбы добыть можно, а не добрым путем.

Но Андрей Романович все еще не хотел терять веру в справедливость и решил на другой же день пойти по приказам. Однако в конце этого же дня он увидел, что его расчеты на существование в Москве такой вещи, как справедливость, начинают колебаться.

В приказах его челобитье принимали, косились на то, сколько выкладывал перед ними Андрей Романович денег, и велели приходить через то или другое время, потому что «тут дело не простое, а государево, и потому его надо вести с осторожностью, дабы не было опалы от великого государя за поруху, которую можно наложить на честное имя его верного слуги».

Когда же Андрей Романович приходил в назначенный день, то ему говорили, что такие дела так скоро не делаются, что тут надо собрать всякие справки и сведения и пусть он зайдет в такой-то день.

И в этот день повторялась какая-нибудь отговорка. И так далее, без конца.

Прошел год, как Андрей Романович жил с сыном в Москве, а дело его не двигалось ни на шаг.

– Не скупишься ли ты? – спросил как-то раз тот же знакомый купец, у которого Яглины впоследствии и поселились.

Но Андрей Романович на подарки приказным нисколько не скупился. Он еще раз получил из усадьбы денег и тоже почти все их растерял по приказам. Однако дело от этого скорее не двигалось: должно быть, Курослепов дарил щедрее, чем Яглины.

– Нет, тут, видно, ничего не поделаешь, как надо искать вам «милостивца», – опять высказал свою мысль купец. – Без него тут ничего не поделать вам. До самой смерти проживете здесь, а ничего от этих собак приказных не получите.

Но где искать «милостивца», какую-нибудь знатную особу, когда у Яглина никого не было среди московского боярства знакомых?

Тут им пришел на помощь случай.

Однажды Роман забрался на Красную площадь, где с Лобного места дьяком читался какой-то царский указ. Потолкавшись некоторое время, почти вплоть до вечера, между народом и посмотрев в городе то, чего он прежде не видал, молодой человек двинулся домой. Когда он проходил по какой-то глухой улице, то вдруг услыхал позади себя чей-то громкий крик:

– Берегись!

Роман оглянулся и увидал, что сзади едет небольшая колымага, запряженная парою лошадей в сбруе, украшенной блестящими и звонкими бляхами. В колымаге сидел какой-то боярин в богатой, с золотыми нашивками ферязи и в высокой горлатной шапке.

– Берегись! – еще раз закричал возничий.

Роман оглянулся по сторонам.

Стояла ранняя весна, вследствие которой на немощеных улицах Москвы была страшная грязь. Роман шел по тропинке, проложенной ногами предыдущих прохожих как раз посредине улицы. Свернуть некуда, так как эта тропинка – единственное место, по которому не только можно безопасно идти, но и стоять. Поэтому Яглин медлил повиноваться крику возницы и думал, как ему быть в этом случае.

Но возница был не из терпеливых и, не долго думая, ударил Романа по спине длинным арапником, бывшим у него в руках. Молодой человек вскрикнул от боли и, машинально скакнув в сторону, угадал в самое топкое место грязи.

Сидевший в колымаге боярин засмеялся густым, жирным смехом – и колымага проследовала мимо обозленного ударом Яглина. Но не успела она проехать и двадцати шагов, как Роман увидал, что экипаж вдруг как-то сразу накренился на одну сторону, опрокинулся и грузный боярин вместе с возницей упали в грязь.

Яглин был отмщен этой картиной и, схватившись за бока, стал от души хохотать, глядя на барахтавшихся в грязи обидчиков.

Впрочем, челядинец скоро поднялся и принялся помогать боярину встать на ноги. Последнему это сделать было нелегко, так как надетая на нем длинная одежда в сильной степени стесняла свободу движений его членов. Поэтому как ни старался челядинец, а боярин все продолжал биться в грязи, не будучи в состоянии встать на ноги в липкой, жирной грязи московской улицы.

Видя это, Яглин сжалился и подошел к ним.

– Ну, давай, боярин, руку. Я помогу тебе, – сказал он. – А то ты долго еще тут пробарахтаешься с этим остолопом.

Боярин вскоре был поставлен на ноги.

Теперь предстояла другая задача: исправить как-нибудь повреждение у колымаги, у которой переломилась пополам задняя ось. Кое-как они втроем приподняли экипаж, связали веревкой оба конца оси и потихоньку повезли колымагу в конец переулка.

– Ну, молодец, извини, что этот дурак тебя обидел, – сказал боярин. – Домой приеду, я его угощу батогами.

– Ничего, боярин, – весело ответил Яглин. – Это он по своей дурости так сделал.

– А ты все-таки, как видать, зла не помнишь, – с усмешкой сказал боярин. – Вишь, помог нам.

– Что же, боярин, это – дело мирское. Всякий бы на моем месте так сделал.

– Ну, спасибо тебе!

Двигаясь потихоньку по липкой грязи, они понемногу разговорились.

Бояре того времени обыкновенно гордо держались с лицами, стоявшими ниже их по положению, и предпочитали сноситься с ними посредством своих челядинцев. Так что в описываемом случае если бы кто увидал гордого стольника Петра Ивановича Потемкина беседующим с каким-то человеком, конечно уж не боярином, то страшно удивился бы этому. Однако это случилось. По всей вероятности, Потемкин проникся благодарностью к помогшему им человеку, который к тому же не помнил причиненной ему обиды.

Понемногу Яглин рассказал ему, кто он и зачем приехал с отцом в Москву, сообщил про злодеяние Курослепова и о том, как они напрасно с отцом искали правды по московским приказам, где все, очевидно, уже было закуплено свияжским воеводой.

– Да, вон оно какое дело-то! – качая головой, сказал Потемкин. – Тут действительно трудно что поделать. В приказах такие доки сидят, что только – ну! Готовы тебя живьем сглотнуть – и нисколько не подавятся, крапивное племя! Такой уж там народец!

В это время они дошли до конца улички, и Потемкин решил, что ему теперь, на людях, уже зазорно будет идти с худородным человеком.

– Ну, молодец, ты иди теперь к себе домой, – сказал он, – а завтра приходи-ка в Белый город да разыщи там меня. Ты мне понравился. Может, что и удумаем, как твоему да отцову горю помочь.

И, кивнув Яглину, Потемкин, степенно опираясь на трость, пошел дальше, не глядя по сторонам и лишь изредка кивая головой на поклоны кланяющихся ему встречных людей.

XIV

В тот же вечер Роман рассказал дома отцу все происшедшее с ним.

– Ну, слава богу, – сказал старик, – может, мы в этом боярине и милостивца найдем. Будет помощник в нашем праведном деле.

На другой день Яглины поднялись рано. Они оба набожно помолились на иконы – и отец благословил сына, повторяя:

– Дай-то Бог! Дай-то Бог!

Роман ушел со смутной надеждой на «милостивца».

От Потемкина Яглин ушел обнадеженный, с радостными мыслями, что наконец-то дело, по которому он с отцом приехал в Москву, нашло своего «милостивца» и теперь, быть может, оно пойдет гладко. Ведь шутка ли: Петр Иванович Потемкин бывает на Верху, и его знает сам Тишайший царь! Долго ли ему сказать царю о черном свияжском деле?

– Приходи ко мне как-нибудь с отцом, – сказал Роману на прощание Потемкин. – Мы, старики, скорее ведь споемся друг с другом.

Через несколько дней Андрей Романович сидел с Потемкиным и разговаривал с ним о своем деле.

– Так, так! – говорил Потемкин. – Черное дело, черное дело. Так оставить нельзя.

– Помоги уж, благодетель! Век за тебя будем Богу молиться. Только бы обидчику-то как-никак отплатить! – вставая со скамьи и кланяясь, сказал Андрей Романович.

– Надо, надо помочь, – обнадеживал его Потемкин. – Только вот что, Андрей Романович: чать, и сам знаешь, что сухая ложка рот дерет.

– Ох, благодетель! Разве я за этим постою? Последнюю рухлядишку и с усадьбой вместе накажу продать, а уж тебя отблагодарю.

– Да нет, разве я про то? – сказал Потемкин. – У меня и своего добра некуда девать. Я про другое.

– Про что же, милостивец? Не разумею.

– А вот про что! – и Потемкин стал ему говорить.

Задумался Андрей Иванович, идя к себе домой, и раздумался про то дело, о котором говорил ему Потемкин перед этим.

А дело было следующее.

Дочь Потемкина, Анастасия, готовилась уже в «Христовы невесты». Причиной этому было особенное безобразие ее лица: на рябой поверхности сидела пара косых глаз и «заячья губа», что заставляло всех женихов избегать ее. Как ни старался Потемкин сбыть с рук дочь хоть за кого-нибудь, только не за смерда, а за дворянина или боярского сына, – даже бедные дворяне и боярские дети оббегали безобразную Анастасию. Время шло. Девка все более старела, характер ее становился день ото дня несноснее, и Потемкин только спал и видел, кому бы на руки сбыть ее.

Встреча с Яглиным заинтересовала его именно с этой стороны.

«Да вот кому можно сбыть Настюху-то! – подумал Потемкин. – Дело их я устроить могу, а заместо этого потребую, чтобы Роман женился на Настюхе».

Не откладывая дела в долгий ящик, он предложил эту комбинацию Андрею Романовичу.

– И вам хорошо будет, и мне, – сказал он последнему.

– Посмотреть бы надобно было, Петр Иванович, – робко сказал Яглин.

– Что же, хочешь – так и посмотри, – согласился Потемкин и, хлопнув в ладоши, сказал холопу: – Позвать сюда Настасью!

Девушка явилась к отцу и гостю.

«Н-да, – подумал про себя Андрей Романович, – этакую-то красавицу кому угодно рад сбыть, только возьми пожалуйста!»

– Так как же, Андрей Романович? – спросил его Потемкин. – По рукам, что ли?

– Не знаю, как тебе и сказать, Петр Иванович, – немного помолчав, ответил Яглин. – Одному-то мне такое дело решать не годится: дело-то идет не обо мне, а о сыне. Его поспрошать надоть.

– Да чего же его и спрашивать-то? Твой ведь сын-то или нет? Ну, так велел ему – и делу конец.

– Все-таки как без него решишь-то? Ему ведь с женой вековать-то, не кому другому.

– Ну, как ты там хочешь, Андрей Романович, – с неудовольствием сказал Потемкин. – Хочешь – советуйся с ним, хочешь – нет, твое дело… мой сказ тебе вот какой: женится твой Роман на нашей Настасье, буду хлопотать о вашем деле; нет – не обессудь. Да еще и сам я задерживать по приказам буду. У меня ведь и там благоприятели есть.

Сильно опечаленный вернулся к себе домой Андрей Романович и в тот же вечер рассказал все Роману.

Последний тоже призадумался. Не по душе ему была некрасивая и грубая дочь Потемкина. Знал он, что с нею он счастлив не будет и что только напрасно загубит с нею свой век.

– Что? Как? – пытливо заглядывая сыну в лицо, спросил Андрей Романович.

– Постой, батюшка, не нудь! Дай подумать малость.

– Что же, подумай, – согласился старик. – Жениться – это не сапог надеть, да еще на такой, как потемкинская Настасья.

Роман ходил несколько дней, все раздумывая над задачей, которую ему предстояло решить. С одной стороны, если согласиться жениться на рябой Настасье Потемкиной, то их правое дело восторжествует и Курослепов будет по делам своим наказан; с другой же – весь век вековать с нелюбимой женой – это значило навсегда отказаться от своих личных радостей, возможности, быть может, когда-нибудь полюбить другую девушку.

Наконец Роман пришел к отцу и сказал:

– Иди, батюшка, к Потемкину и скажи ему, что я согласен жениться на его Настасье. Только пусть сначала он покончит наше дело.

Старик видел, как было тяжело для сына решиться на этот шаг, и со слезами обнял его.

На другой день Андрей Романович пошел к Потемкину. Последнего он застал чем-то озабоченным.

– Что, али чем опечален? – спросил, поздоровавшись с ним, Андрей Романович.

– Будешь печальным, – ответил тот. – И не думал не гадал, что в такую кашу попаду когда-нибудь. Слышь, царь посылает меня с посольством в зарубежные земли: в Гишпанию да к французскому королю по его великому, цареву делу.

– Вот напасть-то! – хлопнув руками о полы, воскликнул Андрей Романович. – А я было к тебе сватом: отдай свою Настасью за моего Романа.

– Ну? – радостно воскликнул Потемкин. – Вот как сладилось. Только как же теперь-то?.. Свадьбу-то играть некогда: царь велит не мешкая ехать в посольстве, потому дело спешное…

– Уж и не знаю как, – безнадежно разводя руками, сказал Андрей Романович. – Как же так: стало быть, и делу нашему крышка тут будет?

– Не крышка, Андрей Романович, а задержка маленькая выйдет. Пока не вернусь из-за рубежа, ничего поделать нельзя.

Андрей Романович грустно поник головой: судьба и тут преследовала их.

– Только как же быть с Романом-то? – озабоченно сказал Потемкин.

Ему очень не хотелось, чтобы добытый с таким трудом жених дочери ушел из его рук. А тут приходилось уезжать на долгое время, может быть, на год или два. Кто знает, что может в это время случиться. Быть может, Яглины найдут себе какого-нибудь другого, нового «милостивца» и обойдутся без него. Тогда прощай жених для Настасьи!

И стал он думать, как бы устранить это препятствие.

«А… Надумал!» – наконец мысленно воскликнул он, вспомнив про что-то, и обратился к Яглину:

– А что, Андрей Романович, ведь, кажись, твой Роман знает язык немцев?

– Как же! Завелся у него в Немецкой слободе дружок один, сын лекаря Мануила. Ну, пока мы этот год в Москве жили, он частенько ходил в слободу, там и навострился по-немецки говорить, латинский язык выучился читать. Я не запрещал, греховного тут ничего не видя: пусть, мол, его забавляется, коли это ему нравится.

– Ну, вот, вот!.. – воскликнул обрадованный Потемкин. – Такого нам и надо в посольстве. Толмачом быть он годится. Отпускай его, Андрей Романович, с нами.

– Кого? Куда? – спросил ничего не понявший Яглин.

– Да твоего Романа с нами, за рубеж. Будет он при посольстве состоять.

– Романа? За рубеж? Да что с тобою, Петр Иванович! Как же это я единственного сына пущу от себя бог знает куда? Нет, нет! На это нет моего согласья.

– Да ты пойми, Андрей Романович, ведь это ему же лучше. Узнает про него царь, что он в посольстве толмачом состоял, посадит его в Посольский приказ. Подумай, какой он человек-то будет! А уж я для своего зятя разве не похлопочу?

– Так-то так, а все-таки – за рубеж… Это ведь только сказать легко…

– А что он здесь-то с тобою станет делать? Объедать тебя только. А там, в посольстве-то, ему и кормы пойдут, и государево жалованье. А до моего ведь приезда дело твое не двинется. Стало быть, он здесь бесполезен будет…

Долго колебался Яглин. Роман же, напротив, был рад побывать в чужих странах и посмотреть там на разные диковинки, про которые ему немало рассказывали немцы из Немецкой слободы.

Как ни не хотелось Андрею Романовичу, но наконец он сдался на доводы Потемкина и со слезами на глазах простился с сыном, отпуская его за рубеж, в далекие страны.

XV

Все это припомнилось Яглину, лежавшему на своей постели в верхней комнате гостиницы в Байоне и никак не могшему уснуть.

Тоска стала одолевать его на чужбине. Скорее бы на родину, поскорее покончить с тем делом, ради которого он поехал за рубеж, покинул родимые поля и степи и Москву златоверхую.

Невольно пред его глазами встали вдруг два образа: некрасивой, злой дочери Потемкина, его суженой и будущей жены, и «гишпанки» с ее обворожительным лицом, смелой улыбкой, заразительным смехом и свободой в обращении. Он сравнивал про себя этих двух женщин и невольно отдавал предпочтение чужеземке.

«Куда нашим московским до них! – думал про себя Роман Андреевич. – У этих жизни хоть отбавляй, а у наших все терема вытравили. Все по указу да по обычаю живут. Ни шага ступить, ни слова свободно сказать не могут. Точно путами связаны…»

Он перевернулся на другой бок, чтобы забыться и заснуть, но напрасно старался сделать это. На городской башне давно уже пробили полночь, а Яглин все еще не спал.

«Нет, видно, не заснуть!» – решил наконец он и встал со своей жесткой постели, которую ему заменял привезенный еще из Москвы войлок, постланный прямо на пол.

Тихо спустившись по лестнице, он вышел на улицу и медленно пошел по ней.

Ночь была светлая, лунная. На улице не было почти никого; изредка лишь попадались какой-нибудь запоздалый пешеход, по всей вероятности ночной гуляка, или всадники, составлявшие ночной патруль. Они окликивали одиноко идущего Яглина и, узнав, что он прибыл в Байону с посольством, проезжали дальше.

Яглин дошел до самого конца города. Здесь дома были уже реже, окружены садами и представляли собою как бы маленькие усадьбы.

Вдруг до его ушей донесся какой-то разговор. Роман невольно остановился и огляделся кругом.

Впереди, около небольшого домика, стоял какой-то молодой человек, судя по платью, офицер, державший в руках повод лошади, с нетерпением бившей копытом о каменистую землю. Возле лошади, гладя ее по шее, стояла девушка и разговаривала с офицером.

Яглин узнал в них Гастона де Вигоня и давешнюю «гишпанку» и хотел было повернуть назад, но его остановило вдруг вырвавшееся восклицание Элеоноры:

– Нет, нет, не говорите! Этого никогда не будет. На это я никогда не соглашусь.

– Но другого исхода нет, Элеонора, – горячо говорил офицер. – Дядя никогда не согласится на наш брак.

– Что же, господин офицер, мне учить вас, что надо делать? – насмешливо сказала девушка.

– Обвенчаться потихоньку и затем просить прощения у дяди? Но тогда дядя лишит нас наследства. Он этого никогда не простит.

– Выбирайте что-нибудь одно, – небрежно сказала Элеонора.

– Тогда и дорога по службе мне будет закрыта.

– Выбирайте, – повторила Элеонора.

– Для вас потерять меня, кажется, ничего не значит? – спросил офицер.

– Почти, – хладнокровно ответила Элеонора. – Вы же ведь знаете, что я вас не люблю и выйду за вас замуж только потому, что мне больше деваться некуда. Мы здесь с отцом живем проездом, скоро отправимся в Париж, а потом еще куда-нибудь дальше, где отец найдет возможным остановиться и заняться своим делом.

– И зачем я только увидал вас? – с отчаянием воскликнул офицер.

– Разве я – первая женщина, которую вы встречаете? – спросила Элеонора, продолжая поглаживать по шее лошадь.

– Но вы – первая, которую я люблю. Да и трудно вас не полюбить. Даже тот дикий московит, которого мы тогда избавили от раздраженной толпы, не спускал с вас глаз.

– Этот московит… – в задумчивости произнесла Элеонора. – Он очень красив…

– Он вам понравился? – ревниво спросил офицер.

– Да, в нем есть какая-то сила, уверенность в себе. Помните, как он гордо стоял пред толпой и с презрением смотрел на всех этих торговцев, рыбаков и поденщиков, в то время как толстяк лежал на земле и кричал, словно его резали…

– Вот как!.. – процедил сквозь зубы офицер. – В самом деле, этот дикий московит не на шутку начинает занимать вас…

Элеонора тряхнула головой, точно отгоняя от себя какую-то мысль, и сказала:

– Впрочем, вздор все это! Он приехал и уедет, а я останусь здесь. Прощайте! – вдруг резко сказала она, подавая собеседнику руку.

Офицер задержал ее в своей.

– Нет, Элеонора, постойте! – сказал он. – Я вижу, что на самом деле этот дикарь интересует вас. Но знайте, если он вздумает встать на моей дороге, то ему придется считаться со мною.

В его голосе слышалась злоба, и девушка поняла, что это – не пустая угроза.

– Успокойтесь, – сказала она примирительным тоном. – Считаться вам с ним не придется, так как странно было бы, если бы этот московит вздумал бы обратить на меня внимание. Да если бы он и обратил, то едва ли бы из этого что-нибудь вышло. Прощайте, – еще раз сказала она и, кивнув Гастону, скрылась в маленьком домике.

Яглин поспешил поскорее повернуть назад и вскоре вошел в какой-то узенький переулок.

«Вот оно что!.. – пронеслось у него в голове. – Что же из этого будет? Что будет?»

Он начал строить тысячи предположений, думая подойти к какой-нибудь мысли относительно этого неожиданного приключения, стараясь представить себе, что может быть в будущем, но ни к чему определенному прийти не мог.

«Что будет? – наконец со злостью оборвал он свои размышления. – Да ничего не будет. Справим с Петром Ивановичем посольство, вернемся в Москву, женюсь я на рябой и злой Настасье – и буду доживать свой век где-нибудь в приказе, куда меня пристроит мой будущий тестюшка. Вот и вся моя песня!» – И он со злостью ударил кулаком по стене дома, мимо которого проходил.

Вдруг до его слуха донесся какой-то шум. Тут были и крики, и звон скрещиваемого оружия, и топот лошади.

«Ну, режут кого-то, – решил про себя Яглин. – Точно у нас на Москве, где по окраинам пройти нельзя. А все-таки помочь надобно».

При нем не было никакого оружия, кроме ножа. Роман попробовал, легко ли тот вынимается, и бросился в ту сторону, откуда слышался шум.

Бежать долго не пришлось, и через несколько минут Яглин очутился на той самой площади, где несколько дней тому назад толпа чуть не растерзала его с подьячим.

Там, в самом дальнем углу, копошилась какая-то куча, слышались лязг железа и крики.

Яглин скоро добежал до того места и увидал следующую картину. Прислонившись спиной к стене дома, стоял Гастон де Вигонь и парировал шпагою направляемые на него удары со стороны четырех человек, по костюму судя – бродяг или бандитов. Нападающие яростно наносили удары, так что молодой офицер еле успевал отбивать их. Но, видимо, его силы наконец стали истощаться, так как он стал уже более вяло и нерешительно действовать шпагой. Нападающие увидели это и потому усилили свою атаку на офицера.

Яглин вспомнил обычай своих диких земляков-татар – нападать на неприятеля, с целью устрашения последнего, с большим гиканьем и криком, а потому закричал страшным образом и бросился в свалку сзади.

Не ожидая нападения с этой стороны, думая, что сзади на них напал ночной городской дозор, и не будучи в состоянии, вследствие темноты, видеть, много ли напало на них человек, негодяи испугались и бросились в разные стороны, не желая попасть в руки губернатора Байоны, который без всякого суда приказал бы вздернуть их на городской виселице, стоявшей на этой же площади.

Через минуту около офицера был только один Яглин.

– Мы с вами сквитались, – сказал Гастон, отирая полой плаща выступивший у него во время боя пот на лбу. – Тогда я вас с товарищем избавил от черни, а теперь вы спасли меня от неминуемой смерти, которой грозили мне эти негодяи.

– Стоит об этом говорить! – ответил Яглин, засовывая свой нож в ножны, висевшие у него у пояса на цепочке. – У нас, на Руси, про это говорят, что долг платежом красен. Я был у вас в долгу, а теперь мы с вами расплатились.

– О, у вас, московитов, оказывается, есть рыцарские чувства! – воскликнул молодой офицер. – Вы вовсе не такие варвары, какими мы вас представляем себе.

– Но скажите, как случилось, что эти разбойники напали на вас? Что, они убить хотели вас или ограбить?

– А кто их знает? Я ехал к себе и вдруг почувствовал, что у моей лошади ослабла подпруга. Я слез на землю и стал подтягивать ремни, как вдруг из-за угла вынырнули эти разбойники и накинулись на меня. Я едва успел вынуть шпагу, чтобы отбиваться от них. И все-таки мне был бы конец, если бы вы не поспели вовремя.

– Но где же ваша лошадь? – спросил Яглин.

– Испугалась и куда-то убежала. Однако что же мы стоим? – опомнился офицер. – Пойдемте ко мне!

Яглину не хотелось спать, поэтому он ничего не имел против предложения молодого офицера, и они пошли по пустынным улицам города.

XVI

Пройдя несколько улиц, они подошли к небольшому домику, у дверей которого висел на медной цепочке деревянный молоток. Офицер ударил последним несколько раз в дверь. Через несколько минут в ней показалось заспанное лицо слуги.

– Собирай нам чего-нибудь поесть и дай вина! – приказал последнему Гастон.

Вскоре молодые люди сидели за столом, на котором стояли кое-какая снедь и бутылка вина.

– Ну, выпьем за наше взаимное одолжение, – сказал Гастон, разливая по стаканам вино. – Быть может, мы еще не раз пригодимся в будущем друг другу.

Яглин чокнулся с ним, и они оба осушили стаканы.

– Когда вы думаете ехать дальше? – спросил офицер.

– Это как вздумает наш посланник.

– Вам необходимо видеть нашего великомилостивейшего короля?

– Да. У нашего посланника есть к нему грамоты.

Разговор дальше велся некоторое время относительно этого предмета. Вино не застаивалось в стаканах, и следующая бутылка замещала место предыдущей. Оба собеседника видимо начинали хмелеть.