Любовь под боевым огнем

– Но ведь у нас в лагере все полевые учреждения: казначейство, почта, телеграф, контроль…

– Что ты хочешь этим сказать?

– В военной истории…

– В военной истории не было примера, чтобы главнокомандующий выдвигал свою кассу под выстрелы неприятеля? Да, но что же делать! Мне легче уберечь ее под выстрелами, нежели в тылу осады. Распорядись…

Громоздкое передвижение лагеря вплотную к первой параллели совершилось под боевым огнем обоих южных фасадов крепостной стены. Гражданским учреждениям пришлось устраиваться на новом месте при обстановке, представлявшей больше опасности, нежели в траншеях. Несмотря на это, многие гражданские сердца бравировали, ставя свои кибитки без окопки и земляных валиков. Один Можайский поступил с нарочитой откровенностью, распорядившись обезопасить хотя несколько свою кибитку от продольных выстрелов. Тут же, на одной с ним площадке, расположились Красный Крест, казначейство, госпиталь, почтамт и все, кого не призывала служба в траншеи.

– А Карьку с Васькой тут беспременно покончат! – объявил Можайскому Дорофей, недовольный тем, что для коновязи не имелось прикрытого места. – У Карьки ногу перебили. Подлые! И стрелять-то у них нечем, а вздумали с Россией воевать!

Теке стреляли уже камнями в войлочной оболочке, что свидетельствовало об истощении в крепости убогого запаса артиллерийских снарядов.

– Где же мой стул? – спросил Можайский, намереваясь присесть на новом месте за работу. – Куда вы его запропастили?

– Стул никуда не годится, – объявил Кузьма, – ножку пулей перебило. Одно слово, смертоубийство!

Вскоре возле первой параллели вырос войлочный городок в тысячу кибиток со всеми приспособлениями основательно осевшего лагеря. Начались взаимные посещения и поздравления с новосельем. Обойдя вновь поставленный лагерь, командующий зашел пообедать к графине Пр-ной. Здесь кто-то не поостерегся и сказал, что теке бьют сегодня с удвоенным усердием на площадке Красного Креста. Этого было достаточно, чтобы Михаил Дмитриевич остановился посреди опасной площадки и продержал на ней минут десять всю свою свиту без всякой надобности.

«Михаила Дмитриевича выдумал корреспондент», – говорилось в ту пору в гостиных и между строк в периодической прессе.

«Хорошо бы, однако, поставить авторов этих измышлений сюда, на площадку, чтобы они постояли под выстрелами сотни зембуреков», – думалось Можайскому, невольно любовавшемуся бравадой молодого генерала.

Командующий зашел и к нему в кибитку.

– Здравствуйте, Борис Сергеевич, скажите, сколько пробоин в вашей юламейке?

– Ни одной.

– Впервые слышу такой ответ. Теперь все у нас щеголяют числом полученных пробоин. Не хотите ли пройтись со мною в госпиталь и навестить Яблочкова?

Госпиталь был переполнен ранеными. Их не успевали эвакуировать по недостатку экипажей. Никто не стонал, даже вздохи считались почему-то признаками дурного тона.

– Медики ручаются, что вы быстро поправитесь, чему я душевно рад, – говорил командующий Яблочкову. – Вы ранены дважды? Ну что же, это заслуга, это…

– Я сам виноват, – отвечал едва слышно раненый. – Мне следовало сделать крытый переход в траншее, а я оставил его на утро, и вот несу расплату за свою леность.

– Знаю, вы уснули после двухсуточной работы. Ну не беда, только поскорее выздоравливайте и напишите вашему брату, чтобы он устроил передвижной электрический фонарь специально для военных надобностей. Нужно, чтобы он освещал мгновенно громадные пространства. До скорого выздоровления, капитан!

Командующий торопился выйти на воздух.

– Яблочков до утра не доживет, – передал он свое наблюдение по выходе из госпиталя. – Мне удается подмечать на лицах раненых предвестников смерти. Не могу и объяснить, в чем они заключаются, но я вижу их явственно. Да, государям и вообще властителям земли не следует бывать в военное время в госпиталях. За подобные посещения платятся обыкновенно упадком духа и договорами берлинского характера.

В госпитале Борис Сергеевич увидел в первый раз графиню Пр-тину за делом сестры милосердия. Она не брезгала ни гнойными ранами, ни черной работой. «Вот за эту работу кланяюсь тебе в ножки, – подумал он, любуясь ее величественной простотой. – Здесь дело начистоту, без политики. Умру, но не забуду тебя в этой обстановке».

К вечеру накануне Нового года пришла почта. Кроме корреспонденции она доставила кому фуфайку, связанную милыми руками, кому жестянку с консервами или сухарями. В кружках явились избытки, а с ними и предложение встретить Новый год семейным образом. Мысль эту поддержал и Можайский. Послали за Иованеской, братом Иованеса, фактором, обегавшим каждый день офицерские кибитки с предложением своих услуг. В лагерных задворках появились уже и маркитанты, сумевшие в дороге избежать текинских ножей.

– Только, пожалуйста, господа, не держите меня без надобности, – просил обыкновенно Иованеска, готовясь подставить свои пятки под случайный выстрел. – Только, пожалуйста, господа, не держите, – говорил и теперь Иованеска, вздрагивая от постукиванья фальконетов. – Тарелку шашлыка могу доставить за два рубля, чуреки – по гривеннику, орехи…

– А пива можешь достать?

– По пяти рублей за бутылку и то только для вас, господа офицеры.

– Кислое?

– Нам оно дорого, мы не пробуем.

Иованеске набросали несколько десятков рублей, с которыми он и бросился опрометью в обозную сторону лагеря. Нашелся и доброволец-распорядитель. Земля служила столом, а газеты скатертью.

– Всего в изобилии! – объявил отец Афанасий, благословляя трапезу. – Недостает только монастырского кваса.

В обществе проявилась живая струнка. Выстрелы с крепостных стен не помешали воинственному казначею повторить свою неизменную «Wein, Weib und Gesang». Согрешили по секрету и насчет безика. Любители пари поставили вопросы, сколько выбудет из строя людей за время экспедиции. Держали и за пятьсот, и за тысячу человек.

– Господа, скоро полночь! Чокнемся, чем можем, за близких сердцу людей! – провозгласил Можайский, которому Иованеска добыл у маркитанта бутылку шампанского за фантастическую цену.

– Дядя, я за Ирину! – шепнул Узелков.

– Это мило с твоей стороны, но где она теперь, где?

– Господа, генерал приказал поздравить Теке с Новым годом! Смотрите на часы.

Ровно в полночь из всех орудий раздался залп по крепости. Такого Нового года там не ожидали. Оркестры грянули в траншеях торжественные гимны. Из крепости торопливо застучали зембуреки, но их не почтили ни одним ответным выстрелом.

«Только бы она была подальше от этого ада! – подумал Можайский, впадая в невольную задумчивость. – А ты, – допытывался он у Нового года, – а ты, мой милый, чем порадуешь? Если ты торопишься переселить меня в лучший из миров, то повремени, мне не хочется».

Проводив гостей, он погасил огонь, чтобы случайный посетитель не заявился с новогодним поздравлением. При свете полускрытой свечи он развернул дневник Ирины и остановился на странице, которую, впрочем, пробегал уже не в первый раз.

«…Я не сомневаюсь, что Марфа искренне любила Можайского и что она решилась отказаться от него только под гнетом аскетизма матери. Насколько мне дано знать природу человека вообще и женщины в частности, я решительно утверждаю, что ее отречение не добровольно. Он был поражен отказом, но у него не нашлось мольбы о пощаде…

Где же объяснение его поступка? Он слишком умен, чтобы не понять, как иногда женщине необходимо преклонение перед ней мужчины. За это преклонение она готова вознаградить его сторицей. Но он пошел на разрыв молча, сосредоточенно… точно в это время он уже любил другую. Не меня ли? Какая странная мысль! Во всяком случае, этот человек с непреклонной волей не был бы счастлив с существом, лишенным фосфора и железа. Ему нужна женщина тоже с сильным характером и, пожалуй, с горизонтом более дальним, нежели у Марфы. Как хорошему человеку, я желаю ему найти подходящую спутницу жизни…»

Можайскому показалось сегодня мало одной страницы дневника, и он читал далее – до последней строки.

«Ни медицина, ни светское воспитание не истребили во мне потребности заглядывать по временам в святая святых. Меня это очень освежает – и что же? Много раз я искала тот уголок сердца Вильямса, в котором он должен бы запрятать свою обетованную землю, и не находила. В напрасных поисках Вильямс представляется мне сухим, хотя и очень умным представителем англосаксонской расы… и я каждый раз задаю себе вопрос: что же он в состоянии дать моему славянскому душевному складу? Ах, бывают моменты, когда он кажется инквизитором, палачом.

Вот и теперь он подает мне знак идти с ним… туда, к венцу… но я хотела бы попрощаться с некоторыми людьми – и не могу, он зовет… иду, иду!»

XXI

Был один из тех скучных вечеров, когда монотонное постукиванье зембуреков и ответный огонь из траншей наводили одно уныние. Казенный барометр отрядного немца показывал к буре. И действительно, после вечерней зари лагерь всполохнулся и зашумел. Прежде всего захлопали приподнятые верхи кибиток, а вскоре затрещали и веревки с приколками. Песок и кремни понеслись тучами. Теке не могли бы выбрать более удобного момента для нападения, поэтому редуты и траншеи, а еще более лагерь пришли в нервное состояние. Население его, не исключая маркитантов, кучеров и лазаретной прислуги, вооружилось чем могло. Даже Кузьма и Дорофей подбодрились драгунскими шашками. Одна сестра милосердия Стрякова ничего не видела и не слышала, кроме предсмертного по временам хрипа своих раненых.

Стемнело. Две-три сотни головорезов Ах-Берды могли бы произвести в эту пору чудовищный погром. Стрельба по ним из редутов и траншей была немыслима. Патрули трубили поминутно «слушайте все!», но рев ветра заглушал горнистов, и был момент, когда лагерь выпустил по своему же патрулю залп в пятьдесят огней. К счастью, какой-то догадливый – не то драгун, не то казак – ответил на залп трехэтажной бранью, ясно показавшей, что идут друзья, а вовсе не враги. Кажется, в этот вечер храбрейшие сердца обоих станов желали скорейшего восхода луны…

При первом налете тучи из песка и гравия, окутавшей лагерь непроницаемой пеленой, сардар приказал готовиться к вылазке. Но перед ним предстал Суфи, познавший своим возвышенным духом, что эту страшную бурю поднял не кто иной, как гений зла, бывший в услужении у гёз-канлы. Да и кто же другой, как не этот негодяй ифрит, исполнявший все дурные поручения самого Соломона, мог ниспровергнуть на землю такой обильный дождь каменного хряща? Не правильнее ли в таких случаях держать в руках вместо ножа книгу Писания?

Вылазку отложили. Ифрит, однако, не сделал бы того, что он сделал, не имея в том надобности. Его усилие застлать небо непроницаемой тьмой клонились, несомненно, к омрачению глаз правоверных. Правоверные это поняли и сделали все, чтобы не поддаться сну. Тогда ифрит понес посрамление. Русский сардар, догадываясь, что его слуга не превозмог людей Писания, не посмел броситься на крепостные стены.

Однако на другой день после этой бури по всей крепости разнеслась странная весть, будто русские сербазы уходят в землю.

– Они роют колодец и проваливаются туда совсем, с головой…

Сардар распорядился вызвать смельчаков, чтобы проверить это нелепое известие. За смельчаками не было остановки. В первую же ночь Мумын подполз к Великокняжескому укреплению и убедился лично в том, что русские уходят в землю. Тогда сардар призвал на совет все четверовластие.

– Неприятель проводит кариз, – высказался первым Хазрет-Кули-хан.

– Не думаете ли вы, что русские хотят торговать водой? – ядовито заметил Ораз-Мамет-хан. – В таком случае им будет большой убыток, потому что у нас есть своя вода.

В четверовластии уже шли раздоры.

– Такой несообразной вещи я не думаю, – отвечал Хазрет-Кули-хан, – но русские все-таки ведут кариз. Они начали свой дьявольский замысел у самой плотины, чтобы оттуда подвести воду к подошве наших стен.

Мысль эта на минуту ошеломила весь военный совет.

– Как вы полагаете, святой отец? – спросил сардар присутствовавшего в совете Суфи.

– Сатана не имеет власти над теми, которые веруют и полагают надежду на Аллаха, – отвечал уклончиво Суфи.

– Русские вовсе не так глупы, как это некоторые думают, не будучи сами достаточно прозорливыми, – высказался Эвез-Дурды-хан. – Привести к нам воду под стены – значит прибавить воды в наш котел, и больше ничего. Что нам помешает прокопать арык сквозь стену и выпустить лишнюю воду, если она будет. Не вернее ли думать, что враги прокладывают дорогу в крепость, чтобы войти в нее ночью и напасть на нас сонных?

– Сатана – обманщик для человека! – отвечал на это замечание Суфи. – Кто берет его себе в покровители, тот погибнет жестокой смертью.

Но и это возвещение не разрешило вопроса, для какой надобности русские уходят в землю. На совете еще раз обменялись догадками. Суфи прочел еще одну суру из Корана на тему о Сатане, а дело от того нисколько не подвинулось. Спор разгорался. Вожди Мерва сказали какую-то грубость.

– Скажи моим слугам, чтобы они говорили с кротостью, ибо Сатана может посеять между ними несогласие. Сатана – отъявленный враг человека! – высказался Суфи, от которого не ускользнула зарождавшаяся неприязнь мервцев к текинцам.

– Что скажет джанарал инглези? – спросил сардар, обращаясь к позванному на совет мистеру Холлидею.

– Русские ведут подкоп, – отвечал инглези. – Подойдя под стену, они подложат бочки с порохом, взорвут ее на воздух и таким образом проложат себе дорогу в крепость.

– Аллах акбар! – нашелся выговорить Суфи, всплеснув руками. – Бисмиллах иль Рахим!

Совет примолк. Инглези знал, что он говорил. От него потребовали объяснения о том, как помешать русским и обратить их дело на их же голову. Тогда он повел речь о контрминах, о слуховых колодцах и о пересечении минных путей.

– Главное – нужно слушать, – решил совет, – нужно слушать, куда роют эти свиньи.

– А чтобы им помешать, я назначаю на завтрашний день вылазку! – объявил сардар, любивший проявлять свою абсолютную власть. – Отец, скажи людям Писания, чтобы они весь день просили помощи у Аллаха.

Наступил памятный для обеих враждебных сторон день 4 января.

– Сегодня вылазка! – мог решить каждый охотник при взгляде из Охотничьей калы на эспланаду крепости.

– Милости просим, милости просим! – заговорили редуты, траншеи и лагерь. – На этот раз не проспим!

Действительно, приготовления к вылазке шли в среде защитников Голубого Холма с детской наивностью. На глазах дозора с вершин Охотничьего форта они устанавливали лестницы, запасались арканами для своих убитых и раненых и мешками, как нужно думать, для сбора трофеев в виде русских голов. Обо всех их сборах и приготовлениях немедленно передавалось в ставку командующего, откуда ординарцы разносили по батареям и траншеям приказание за приказанием.

В траншеях, впрочем, шли и вольные разговоры.

– Не приведи бог, какой я сегодня лютый, – говорил апшеронец ставропольцу. – Будь у всех чекинцев одно горло, я и то перегрыз бы!

– За что так?

– За знамя.

– За знамя кто не перегрызет!

В горной батарее тоже были недочеты.

– Обобрали мою милку, так что и смотреть на нее совестно! – жаловался фейерверкер, потерявший в прошлую вылазку замок от орудия. – Все сестры на работе, а ей и выйти не в чем.

Каждый интересовался знать, во сколько минут десятого зайдет луна. Она замешкалась сегодня. Нетерпеливейшим казалось даже, что она пробудет на небе до утра и что вылазка не состоится. Но часу в одиннадцатом она склонилась к горизонту, а за ней спустилась южная темень. В тыл лагеря направились сильные патрули, подававшие знакомый ему сигнал «слушайте все!».

Вылазка готовилась решительная. Через траверсы и скрытые проходы пробрались в ров, окружавший стены, шесть тысяч человек. Преобладали мервцы. Прошли, однако, добрых полчаса, пока толпы не устроились и с кошачьей осторожностью не выбрались изо рва на площадь, отделявшую траншеи от крепости. Толпы полезли, приникнув к земле со стороны обоих фасов стены Бек и с южных частей Векиль и Баш-Дашаяк.

В траншеях мертво и мрачно, в лагере также погашены все огни. На батареях ни звука. Форты Великокняжеский, Охотничий и Туркестанский точно вымерли. Вылазкой командовал Ах-Берды, а у стен оставался с тохтамышцами сардар, готовый посылать резервы во все стороны.

Только при переправе через Великокняжеский ручей не обошлось без некоторого шума, но тут все равно нужно было подняться на ноги и броситься на врага. Теке бросились, и так стремительно, что секрет, несмотря на предупреждение о готовившейся вылазке, не успел отбежать к траншее и был весь переколот.

Воззвав к Аллаху, нападавшие взмахнули тысячами клынчей над головами неверных. Но где же они? Где неверные? В траншеях пусто! Никто не ответит оттуда ни стоном, ни пулей, ни ударом штыка!

В траншеях действительно было пусто. Люди лежали позади их и ожидали приказа подняться и встретить врага. Приказ дан. Люди поднялись, и тогда передовая линия вспыхнула внезапно боевым огнем. Момента этого ожидали ракетные станки, митральезы, свинец, шрапнель, бомбы…

Со стороны брешь-батареи блеснул фонарь, осветивший значительную часть пространства между траншеями и крепостью. Нападавшие дрогнули, они не ожидали подобной хитрости. Пули пронизывали их кольчуги из самодельной железной проволоки, как тесто для чуреков. Огонь ада не будет так убийствен, как был огонь 4 января.

Ротные ликовали. Методически, как на учебном поле, они произносили неумолимо грозное «рота, пли!». Нападавшие валились снопами.

При виде своей неудачи сардар побоялся употребить в дело резервы и, опустив голову, молча направился к Голубому Холму.

– Пропала наша земля, пропала! – заговорили вокруг него более впечатлительные люди. – Неверные хитры и страшны.

В полчаса все было кончено. Батареи выпустили в это короткое время семьсот снарядов, а траншеи и форты – до ста тысяч патронов. Бестолковые ракеты помогали фонарю освещать поле битвы. Понеслись звуки оркестров, но на этот раз меланхолические мотивы марша добровольцев возвещали торжество победителя. Впоследствии текинцы сознавались, что музыка действовала на них угнетающим образом. В ней они видели символ душевного спокойствия, чего никто не желает своему недругу.

– Продолжать намеченные работы до последнего заступа! – слышалось в траншеях приказание командующего, на этот раз звучным и даже задорным тоном.

Первые проблески утра осветили страшную картину. Из траншей виднелись одни трупы вплоть до крепостной стены. К прежним неубранным прибавилось до пятисот свежих, между которыми продолжали шевелиться тяжелораненые. Неподалеку от траншей лежал Ах-Берды, а рядом с ним Керим-Берды-Ишан с Кораном в одной руке и с клынчом в другой.

Главная роль в этой вылазке принадлежала мервцам. Соблазнившись славой и добычей прежних нападений, они пожелали взять инициативу дела в свои руки, при этом Коджар-Топас-хан обещал несколько хвастливо доставить в крепость десять орудий и столько русских голов, что ими можно будет заткнуть все провалы в крепостных стенах. Ожидание его не оправдались. Аллах решил иначе и предоставил неверным вкусить еще раз в жизни сладость победы.

– Вы нас не поддержали! – упрекали после погрома мервцы ахалинцев. – Вероятно, у вас такой обычай, чтобы из союзников делать кольчугу для своего тела.

– У нас такого обычая нет, – отвечали ахалинцы. – У нас каждая грудь служит сама себе кольчугой. Вы просили не помогать вам из боязни, вероятно, что, попав в рай, мы не оставим вам места.

– Вы говорили нам об одних русских порядках, а мы встретили у них совсем другие порядки! Так настоящие друзья не поступают.

– Шайтан не спрашивает правоверных, какие ему нужно устраивать порядки. Храбрые люди никогда не позволяют врагу читать, что у них написано на спине.

– Наши спины все изранены, а это хорошие надписи.

– Нужно, чтобы эти надписи были на груди, а не на спине. Вы говорите, что мы вам не помогли, а чей сын лежит впереди всех убитых? Где Ах-Берды и его сотни? Все там остались. Стыдно вам.

– Мы уйдем в Мерв!

Ахалинцы изумились:

– Мусульмане ли вы?

– Мы уйдем в Мерв, чтобы приготовить у себя отпор русским. Каждому своя кибитка дорога. Нет судьи, который бы нас не оправдал.

Ахалинцы собрались в кружки, которые и решили избрать Суфи третейским судьей. Сардар одобрил это решение.

– У нас есть праведной жизни человек – Суфи. Пусть он будет посредником и скажет, на чьей стороне правда. Что вы можете сказать против Суфи? Он не имеет здесь ни роду, ни племени, совершеннолетний, в полном разуме, правоверный и законнорожденный. Книгу же Писания он читает на память.

– Хорошо, мы согласны, – отвечали мервцы. – Пусть нас рассудит Суфи.

Избранный в посредники мусульманин потерял бы всякое уважение, вздумав отказаться от священного звания кази. Суфи, разумеется, принял посредничество и только выговорил себе день для размышления, так как разрешить спор между двумя племенами был труд нелегкий. Нетерпеливейшие из Ахала и Мерва поминутно приступали к нему с вопросами: кто же из них прав? В первый раз Суфи ответил, что, находясь в горестном расположении духа, он не смеет, по правилам Шар’э, произнести приговор. Во второй раз он ответил, что он голоден, а по правилам Аземы, голодный не должен приступать к решению дела. В третий раз он сознался, что был отвлечен посторонними мыслями, и в таком случае он может говорить только как простой человек, а не как судья.

Не дождавшись решения посредника, мервцы заявили о своем твердом намерении возвратиться на родину. Такое отступление от общего дела угрожало всему Теке тяжелыми последствиями. Но вот ханум принесла последний сундучок с персидскими туманами и обещала в случае победы над неверными посвятить доходы с своего кариза на богоугодное дело. Однако и эти жертвы не принесли никакой пользы. Тогда она созвала людей Писания и толпы женщин к стене Сычмаз, через траверсы которой мервцы должны были пройти в пески.

– Вы предстанете на суд Аллаха с черными лицами, – укорял здесь Суфи Коджар-Топас-хана. – Вы будете ввержены в огонь, откуда ваши вздохи и рыдания будут нестись до бесконечности.

– Вы будете пить воду горячее растопленного металла, – предупреждал Адиль. – А какое это презренное питье!

Мервцы не уступали.

– Собаки! – закричала тогда ханум. – Купцы! Все трупы ваших братьев мы оставим на лакомство нечистым шакалам. Пусть груди ваших жен и дочерей обрастут колючим терновником. Мы упросим Аллаха, чтобы верблюдицы приносили вам только змей и черных пауков и чтобы неверные отдали вас в подлое рабство шиитам!

Ханум умела и резко выражать свое негодование, но кто же слушает рассерженную женщину, даже если бы она имела золотую голову? Скоро ее голос был голосом в пустыне, так как все мервцы повернули коней в песчаные барханы и поспешили укрыться от пытливого наблюдения гёз-канлы.

Новое и тяжелое несчастье ожидало ханум. После того как мервцы так жестоко обидели ахалинцев, при возвращении к себе она услышала отчаянные вопли ее рабынь.

«Израфил, пощади мою малютку!» – взмолилась она сердцем, полным томящего предчувствия.

Увы, жизнь ее малютки была уже на исходе. Рабыни недосмотрели за ребенком. Пользуясь оплошностью нянек, маленькая ханум вышла на воздух из подземелья и понеслась на своем старом козле на свободу, где так ярко светило солнце. Недолго, однако, она пользовалась свободой. Одна из шальных гранат, поминутно бороздивших середину крепости, оторвала у нее руку.

– Все возьми у меня! – восклицала в исступлении ханум, обращаясь к миссис Холлидей, хлопотавшей возле ребенка, истекавшего кровью. – Возьми сады, возьми мой кариз, но только спаси радость моей жизни!

– Ханум, мое искусство ничтожно перед волей Аллаха. Будьте готовы к ее смерти, которая придет через два-три часа, так как больше я не в силах продлить ее жизнь.

Приговор этот заменил возбужденное состояние ханум примирением с могущественной силой предопределения.

Суфи явился к умиравшей.

Суровый старик желал, чтобы ребенок повторил за ним, как повторяет взрослый умирающий, длинные суры «иа-син» и «размещения», но у ребенка достало сил повторить всего один стих:

– «У них будут девы со скромными взглядами и с большими черными глазами. Цвет лица их будет напоминать цвет скорлупы страусовых яиц…»

После усилия, с каким дитя повторило этот стих Корана, началась агония с бредом о дженнете и о реке, наполненной медом. Она звала с собой и своего старого приятеля – козла, убитого той же гранатой.

Маленькую ханум похоронили рядом с батырями, защищавшими Голубой Холм. Плача не было. Тельце ее, обернутое в белый саван, отнесли на кладбище почтенные люди, служившие когда-то ее знаменитому деду Нур-Берды-хану. Вероятно, из уважения к памяти этого народного героя они устроили носилки из пик и алебард.