Любовь под боевым огнем

– Верующие! – провозглашал Суфи слова пророка, упрекавшего своих последователей за слабое участие в битве с его врагами. – Что было с вами в то время, когда сказали вам: идите сражаться на пути Божием? Вы сделались неповоротливыми и как бы привязанными к земле. Вы забыли, что здешние утехи так ничтожны в сравнении с будущей жизнью…

– Если вы не пойдете в сражение, то Бог накажет вас жестоким наказанием, – предупреждал на другом конце кладбища Адиль. – Он заместит вас другим народом.

– Тяжелые или легкие, идите и сражайтесь на пути Божием! Те же, которые говорят: «Уволь нас от войны», – будут поглощены геенной! – угрожал Керим-Берды-Ишан.

Все теке перебывали у мечети. Одни спускались со стен с дымящимися еще мультуками, а другие, прослушав ту или другую суру, вновь всходили на стены и посылали оттуда в неприятельский лагерь куски нарубленного свинца.

День 28 декабря прошел мирно. По крепости выпустили не более двухсот дежурных гранат. Ночь ожидали спокойную, поэтому капитан Яблочков с саперными офицерами Черняком и Сандецким вышли засветло трассировать новую параллель. Шашки и револьверы они оставили в траншеях, а следовавшие за ними саперы шли с одними приколками и мерной веревкой.

К семи часам южная ночь вступила в свои права. Темень ее не позволяла траншейным различать пространство между параллелями и стеной, между тем со стен легко было наблюдать за всем оборотом лагерной жизни. Огни неверных совершенно беззаботно освещали и шатры, и земляные ходы. Секретов они не заложили, патрулей не выслали.

«Тамбовская губерния!» – сказал бы при виде этого благодушия покойный майор Булыгин.

Из крепости можно было выйти темной ночью несколькими путями совершенно безопасно: через северные траверсы и чрез скрытые проломы, плотно замаскированные глиняными глыбами. Опасен был только спуск со стены, но его избирали наиболее ловкие охотники, цепко лепившиеся по выступам и расселинам. Ров вокруг крепости служил хорошим прикрытием для сбора людской толпы.

Неунывающие россияне проводили этот памятный вечер с непоколебимым доверием к своему благополучию. Апшеронцы в ожидании смены разбирались в сумках и котелках. Мортирная дремала, Начальник артиллерии правого фланга вышел на прогулку поразмяться между крепостью и батареей. Начальники флангов и отдельных частей находились в шатре командующего на совещании.

В лагере, отстоявшем от первой параллели всего на четыреста саженей, также царило душевное равновесие. Здесь посмеивались над отрядным немцем, который при усилении перестрелки жаловался на флюс, а при ослаблении напевал «La donna e mobile». Там встретившиеся земляки вспоминали про реку Псел. В кибитке воинственного казначея спорили о красоте голой истины, выходившей где-то напоказ миру из театрального колодца. Вообще в последние дни не было сколько-нибудь интересных убитых и раненых, поэтому дежурная стрельба не производила никакого впечатления.

Между тем плотно организовавшаяся в крепостном рву вылазка двигалась уже грозными потоками по направлению к траншеям. Так могуче и бесшумно катится только лава по горной покатости. Ничто не бренчало, ножи и клынчи были в зубах. Ползли босые, более решительные сбросили с себя всю одежду и вымазались жиром, чтобы удобнее было скользить в рукопашной схватке.

Не успели инженеры, трассировавшие новую линию, вскрикнуть «текинцы!», как «ло ил лохе илаллах!» потрясло воздух громовым раскатом.

Иногда рушатся с горных высот в долины осыпи раздробившихся каменных массивов. Оторвавшись от почвы, мириады осколков мчатся вниз с необыкновенной силой. Догоняя друг друга, они подпрыгивают, перескакивают, и горе всему живому, ставшему на их пути. Горе было беспечным в тот миг апшеронцам, когда на их головы опустились тысячи лезвий. Теке прилегли за насыпями и принялись работать ножами и клынчами из всех своих могучих сил.

В несколько минут, если не мгновений, траншейные теснины наполнились убитыми и ранеными. Из них образовался помост, по которому одолевшая сила ринулась к следующей траншее. Вскоре в ее власти очутилась мортирная батарея. Грозные клики и завывания разлились неудержимой волной. Завывали и женщины, явившиеся сюда со своими мужьями и братьями за сбором трофеев. Концерт вышел потрясающий!..

В первые моменты бешеного натиска траншеи впали в своего рода затмение, но паника не успела овладеть ими, как нашелся ротный, спокойно отчеканивший грозную команду:

– Рота, пли!

Раздался сухой дружный треск.

– Рота, пли!

Треск раздался еще дружнее, новая команда – и вихрь дикой свирепости быстро смирился. Людской поток встретил преграду. Завывание замолкло. Роты окрепли, и дальнейшая инициатива боя оставила теке. Они дрогнули и бросилось обратно нестройным уже полчищем к траверсам и проломам в стенах. Дежурившее в воротах четверовластие забыло при этом о своем обещании рубить головы трусам. Впрочем, где же трусы? Бежавшие несли с собой весть о победе.

Однако следом за ними грянули тысячи выстрелов. Взревели батареи, траншеи же и редуты опоясались линиями беспрерывного огня. К небу поминутно взлетали раскаленные дуги, и, наконец, все оркестры играли марш добровольцев…

Вылазка была отбита, но командующему не с чем было поздравить свой отряд. На месте апшеронского знамени лежали трупы знаменщика Захарова, командира батальона князя Магалова и двух субалтернов. Четырнадцатой роты не существовало! Она образовала груду тел, рассеченных страшными ударами. Счастливым обладателем знамени сделался батырь Бегенджи, передавший его в руки сардара.

Не удалось и начальнику артиллерии правого фланга поразмяться возле своих батарей. Он пал первым под ударами теке. В спутники с собой в дальний мир он взял нескольких офицеров и врача Троицкого. В руках нападавших побывала вся мортирная батарея, но, не зная ей цены, они разметали ее, как негодные горшки, в которых пекут чуреки. Напротив, горное орудие – без замка – они унесли в крепость с большим почетом.

Решившись истребить в эту ночь весь русский отряд, сардар выслал большую силу и против правого фланга редута, которым командовал опытный морской офицер. Неизменно хладнокровный, он решил подпустить врага на возможно близкое расстояние. Его башня молчала, хотя над затравкой каждой пушки тлел пальник, а линии берданок смотрели в упор нападавшим. Три раза подступали теке к башне и три раза отходили с досадой и огорчением. Если бы оттуда послышался хотя один ружейный выстрел, нападающие ринулись бы всей массой; теперь же эти молчаливые жерла наводили необъяснимую панику. Наконец теке решились броситься во что бы то ни стало, но в это самое мгновение стихнул в траншеях боевой клич теке и взамен его полились звуки оркестров.

Штурм правофлангового не состоялся!

Красный Крест и врачи отряда работали в эту ночь не покладая рук, а отец Афанасий, переходя от одного умирающего к другому, припадал к их головам и беспрерывно читал отходные.

Убитых было сто человек!

XVIII

Строгий артиллерийский огонь в ночь на 29 декабря видело все Самурское, в котором не оставалось и сомнения в сильной неприятельской вылазке. Кому она принесла победу, кому поражение? Сырое туманное утро не позволяло переговариваться гелиограммами, а одиночным джигитам или казакам не представлялось никакой возможности прорваться сквозь толпы рыскавшего неприятеля.

На всякий случай из Самурского вышел резерв, а с ним и Можайский, которого манило в лагерь осады безотчетное стремление к опасности. Подобное стремление свойственно и понятно сурово-любознательным натурам. Навстречу этой колонне показался из-под Голубого Холма кавалерийский отряд с князем Эристовым во главе. Увидев Можайского, он пересел в его экипаж.

– Весь лагерь под беспрерывным боевым огнем, – сообщил он с первого же слова. – У нас нет даже свободной силы для охраны вагенбурга.

– Что вас так сильно разогрело сегодняшнею ночью?

– Обыкновенное повторение всех наших войн – пренебрежение к неприятелю и потом горькая за то расплата. Не может же командующий следить за каждым шагом. В прошлом году мы двинулись за эти стены, не справившись, что за ними – ковыль-трава или тысячи головорезов. Казалось бы, достаточно и этого горького опыта, а между тем, вероятно, мы и сегодня не заложим секретов на ночь, точно впереди траншей находится для наблюдения за порядком околоточный надзиратель. У нас есть прекрасные фонари для освещение больших пространств, но мы забыли поставить их на место.

– А как велики вчерашние потери?

– Небывалые в Средней Азии! Судите сами: мы потеряли знамя, пушку, пять офицеров и одними убитыми более ста человек. Много голов унесли в крепость – это очень обидно!

– Что говорит Михаил Дмитриевич?

– Молчит. Впрочем, когда мы выступали навстречу вам, то Куропаткин готовился уже к поминкам. Кажется, военный совет решил для поднятая духа в отряде разгромить сегодня все отдельные форты.

В это время свист гранаты вызвал у князя гневное восклицание:

– Подлецы! Нашими же гранатами да нас же и бить!

– Как вы отличаете наши снаряды от текинских?

– У наших благородный свист, а они швыряют какими-то чугунными отбросами. Такие от них идут курбеты, что смех пробирает.

Ко времени прибытия колонны лагерь находился в тылу первой параллели. Кибитки тянулись в несколько рядов между ручьями Великокняжеским и Туркестанским. Здесь сосредоточились элементы мирного характера: Красный Крест, почта, казначейство, вагенбург. В виду траншей стояли небольшие укрепления, носившие уже русские названия, но состоявшие как бы временно во власти теке. Ближняя к параллелям курганча с башенками и загородками именовалась Великокняжеским укреплением, за ним в восьмидесяти саженях от крепостной стены – Охотничья кала, подальше Туркестанская.

В успехе погрома не могло быть сомнения. Можайский находился уже в лагере, когда перед ним развернулась картина беспощадной артиллерийской толчеи. На позицию были посланы осадная, легкая и мортирная батареи, митральезы и ракетные станки. Огонь их, к которому присоединились батареи таких дальних резервов, как Ольгинской калы, в полчаса изрешетил неприятельские стены.

В три часа последовала атака. Первая колонна шла с музыкой. Неприятель пытался кинуться в рукопашную, но губительные тыр-тыр прыскали в него тучей свинца. Теке отступали, собирались с силами, вновь кидались на врага и ложились у своих стен целыми завалами трупов.

В пять часов Куропаткин уже доносил:

– Позиции взяты. Приспособляемся. Пришлите воды.

На Охотничьей башне полоскался русский флаг.

Теперь только сардар пожалел о том, что он не уничтожил до прихода русского отряда все внешние укрепления. Овладев ими без больших потерь и обратив их в свою защиту, русские устроили на Охотничьей башне наблюдательный пост. Отсюда крепостная эспланада была видна как на ладони. Охотники взбирались по подмосткам к верхней части стены и если не фотографировали неприятельский стан, то только по неимению фотографических аппаратов. Более же ретивые наблюдатели высовывали головы поверх стен – под опасением, впрочем, встретиться с неприятельским приветствием.

В одну из особенно оживленных минут ружейной пальбы Узелков потянулся было на верхние подмостки, но Горобец как будто нечаянно удержал его благородие за ноги. С одной стороны, здесь было нарушение дисциплины, а с другой – на колючей физиономии Горобца светилось искреннее участие к молодому офицеру.

– Не выглядывайте, нехорошо, – промолвил он вполголоса.

– Да как ты смеешь?

– Чекинец бьет сегодня в глазок, на выбор. Давно ли санитары унесли Шаповалова, а уж опять двое просятся на носилки.

Сцена эта, скрывшаяся от взоров охотничьего гарнизона, разрешилась тем, что поручик подарил Горобцу пару папирос. Наблюдать за крепостью можно было с относительной безопасностью сквозь одни незаметные пробоины. У одной из них долго застоялся Яков Лаврентьевич.

– Нет сомнения, это англичанин! – воскликнул он в конце своего наблюдения. – Горобец, отсчитай от люнета тридцать зубцов и смотри на человека, что выглядывает по временам из-за парапета. Как на твой взгляд, текинец он или кто другой?

– Точно так, это кто-то другой, – сообщил Горобец о своем наблюдении. – Не подходит он к чекинцу ни волосами, ни ухваткой, а главное – карабин у него славный.

Узелков бросился вон из Охотничьего и, минуя не без риска под выстрелами траншейные прикрытия, направился в лагерь.

«Распалился! – подумал вслед ему Горобец. – Если не убьют раньше времени, то из него выйдет храбрый офицер».

– Дядя, – восклицал Яков Лаврентьевич, вторгаясь к Можайскому, – я видел сейчас Холлидея!

– Полно, мой милый, окстись, как говорят нянюшки.

– Повторяю, дядя, я видел сейчас из Охотничьей башни известного нам Холлидея. Позволь мне твой бинокль.

– Бинокль возьми, а только как же это?

– Вот бы кого взять в плен!

– Слушай, однако, мой милый кипяток, ты мне не нравишься. Ты чрезмерно бледен, и твой носовой платок, я вижу, в крови.

– Видишь ли… я контужен.

– Что же ты молчишь?

– Хвалиться-то нечем – контужен комом сухой глины. Ты, дядя, статский, ты этого не понимаешь. Настоящая контузия поселяет уважение к раненому, а тут один позор!

Узелков при этом тяжело закашлял и выплюнул сгусток крови.

– Я побегу обратно в Охотничье, – продолжал он, бравируя контузией, не представлявшей особого почета. – Да, чуть не забыл предупредить: в крепости происходит сегодня усиленное волнение, оттуда слышны восклицания: «Мы все пойдем, мы все…» Видимо, там готовится новая вылазка. До свидания, дядя, пришли табаку.

XIX

Волнение в крепости шло со стороны женской половины ее гарнизона, не желавшей оставаться равнодушной к трупам, брошенным за крепостной стеной. Они виднелись повсюду и особенно у Великокняжеского ручья. Многим раненым во время прошлой вылазки недоставало сил взобраться по скользкому крутому подъему, поэтому им приходилось умирать между двумя враждебными сторонами. Правда, под покровом ночи смельчаки выползали изо рва и уволакивали одиночек на свою сторону, но при малейшем шорохе передовая параллель посылала в пространство целые залпы, так что смельчаки ложились рядом со своими братьями и отцами.

Женщины не могли примириться также и с тем, что правоверные остаются в добычу нахлынувшим со степи голодным псам. Хотя гяуры нерасположены были надругаться над мертвыми, но текинки не волчицы, а ведь и волчица воет над трупом своего детеныша. И вот женщины собрались на совет, предпринявший решение: мужчинам идти в новую ночную вылазку, а следом за ними идти женщинам убирать своих мертвецов. Прежде, однако, чем идти с таким приговором к сардару, женщины пожелали заручиться согласием благочестивых людей Суфи и Адиля. Между женщинами и пришлым духовенством не было большого согласия, поэтому последние получали в дар только ничтожные вещи – клубки шерсти, пузыри с козьим сыром, пустые тыквы для воды…

– Мы пришли спросить, допускал ли пророк оставлять честных мусульман без погребения? – приступила ханум к Адилю. – Ты видишь, что наши отцы, мужья и сыновья лежат за крепостью, как самые негодные вещи.

– Вас бить надо! – выпалил Адиль, не разобрав, с кем он говорит, и вообще недовольный женщинами теке.

– Нас бить? Текинок бить? Разве есть что подобное в Писании? – раздались возгласы изумления. – Отец, ты из какой страны к нам пришел?

– Из Самарканда, знайте это.

– Отец, ты не сердись. Ведь осел и в Мекке побывает, но умнее от того не делается.

– Вы видите эту книгу Писания?

– Да, мы видим в твоих руках книгу Писания.

– Так слушайте же, что говорит пророк в песне о женщинах: «Я не люблю тех, которые скупы и которые советуют скупость другим и заботливо прячут то, что Бог дал им действием Своей милости. В день суда они явятся со змеями на шее в виде ожерелья».

– Мы верим, что все это сказал пророк насчет людской скупости, но ты прочти нам то место, где пророк велел бить текинских женщин.

– Я вам прочту это место, слушайте: «Добродетельные женщины послушны и покорны. Они заботливо сохраняют во время отсутствия мужа то, что Бог велел им сохранить в целости. В случае неповиновения вы можете удалять их от ложа и бить их, когда они восстают против ваших слов».

В толпе женщин начались догадки, разъяснения, переговоры.

– Пророк велел бить женщин только в тех странах, где мужчины трусы, – догадалась ханум.

– Или там, где женщины ходят закрытыми, – говорили в толпе, – мы же закрываем только одни подбородки, так как благодаря Аллаху на наших лицах нет ничего неприличного.

На этот шум подошел Суфи.

– Отец, мы пришли спросить, как должны поступать истинные мусульманки по смерти своих близких? – приступили к нему с допросом. – Мы, текинки, плачем по покойникам в продолжение года, но не знаем, правильно ли мы хороним своих умерших. Научи, отец, чтобы нам не отвечать потом на суде Аллаха.

– Умирающего следует положить на спину и обратить лицом к Мекке, – отвечал Суфи, обрадовавшись случаю поговорить о любимом предмете. – Когда умирающий испустит дыхание, ему нужно закрыть глаза и произвести омовение. Если нет воды, можно вытереть его землей. Омовение должно быть на открытом воздухе. После омовения следует надеть на него саван белого цвета. Во время перенесения до могилы нужно читать молитвы и плакать. Платье его следует зарыть в кургане. Перед могилой хорошо поднять покойника три раза вверх. В могиле нужно покрыть его досками и тогда уже засыпать землею. На могилах хорошо оставлять кувшины и рога баранов. Недурно ставить и шесты с украшениями из материи.

– Ах, отец, как ты хорошо объяснил! – воскликнул женский хор. – Но теперь скажи, честно ли оставлять наших мужей и сыновей в поле непокрытыми и с поднятыми к небу руками, точно они грозят пророку за свою смерть?

– В войне с неверными есть другие законы.

Суфи, однако, не мог вспомнить ни одного закона, который разрешал бы правоверным, павшим в смертном бое, оставаться в поле на добычу шакалам и с поднятыми к небу руками.

– Вас бить надо, – заключил он в виде исхода из своего затруднительного положения.

– Отец, подумай, ты ли это говоришь? Да настоящий ли ты Суфи? – послышался вопрос в среде женщин. – Пророк разрешил бить только бесстыдниц, а мы разве похожи на них? Видишь ли ты покрывала на наших лицах? Нет? Пойдем же к сардару, пусть он нас рассудит. Ханум, говорите за всех нас.

Вся толпа женщин направилась к холму.

– Господин наш, – обратилась к сардару ханум от имени женской половины гарнизона. – Скажи, как ты поступишь, когда русские убьют твоего сына Ах-Берды? Оставишь ли ты его с поднятыми к небу руками в добычу псам или похоронишь с честью?

– Ханум, мы об этом размышляли, – отвечал сардар, – и нашли, что нам стыдно предоставлять своих покойников растерзанию такой нечистой твари, как собака или шакал. Сегодня ночью мы сделаем вылазку. Вы, женщины, идите за нами подбирать убитых и раненых.

Приказ о вылазке сардар объявил лично защитникам Голубого Холма. На боевом коне, украшенном богатыми попонами – изделиями знатных девушек всего Теке, он объехал опасные места и подолгу стоял там, где огонь гяуров был особенно жесток. Это пренебрежение к неприятелю теке приняли громким ликованием…

Мужчины всегда были готовы сойтись с грудью врага; женщины также не имели недостатка в длинных ножницах как в орудиях нападения и в веревках, чтобы подтаскивать к стенам крепости убитых и раненых.

Люди Писания не остались, разумеется, без дела. Перед закатом солнца певучие голоса их слышались на всех стенах.

– «Если вы умрете, сражаясь на пути Божием, терпение и милосердие ожидают вас, а это дороже богатств, которые вы собираете…» – раздавался на стене Бек строгий голос Суфи.

– «Не призывайте неверных к миру, когда вы очень сильны и когда с вами Бог, Он не лишит вас награды за ваши дела…» – раздавалось на стене Векиль воззвание Адиля.

– «Неверные положили ярость в сердца свои – ярость невежд. Бог определил вам победу, которая последует без замедления…» – слышался голос Керим-Берды-Ишана.

Русские дозорные ясно различали со стен Охотничьей башни необычные сборища внутри крепости, но ежедневные слухи о готовящихся вылазках надоели уже всем и каждому.

– Вылазка так вылазка, есть о чем говорить! – рассуждали в траншеях, где усиленные земляные работы притупляли аппетит ко всему, кроме отдыха.

Можайский ухитрился даже развернуть походный столик, чтобы разобраться в новом хитросплетении подрядчика, предлагавшего – единственно из патриотизма! – понизить цены на хлеб более чем на пятьдесят процентов.

«Принять его предложение значило бы наложить черное пятно на доброе имя всей экспедиции, – писал Можайский в ответ на заданный ему вопрос командующим отряда. – Купец правильно указывает, что в настоящее время пуд хлеба обходится с расходами на перевозку свыше пяти рублей, и, казалось бы, его предложение ставить по два рубля очень выгодно, но…»

Можайский не успел развенчать показной патриотизм, как водворившаяся в лагере тишина была прервана неведомо откуда сорвавшимся ураганом. Начался он одиночными ружейными выстрелами. Судя по короткому подавленному звуку, стреляли в какой-то теснине, не допускавшей звуковых перекатов. Пальба разгоралась буквально с каждым мгновением и шла crescendo. Вот зарокотала и артиллерия. Вскоре в сумраке ночи выделились редуты и форты, озарившиеся огненными снопами.

«Вылазка! – сообразил Можайский, стремившийся остановиться на чем-нибудь определенном. – И, увы, у нас ни одного ротного залпа! Что бы это значило? Неужели опять заминка?»

Северо-западная сторона осадных работ вся перемигивалась тысячами вспышек. Оттуда уже доносился гул победного клича. Но не русского «ура», а другого – дикого, с завыванием!..

В то же время и в тылу лагеря завязалась суматошная перестрелка. Здесь уже явственно слышалось боевое воззвание теке – «урр, урр!». Лагерю грозила серьезная опасность, если бы арьергард не был настороже.

Впоследствии выяснилось, что сын сардара кинулся сюда с своими неустрашимыми сотнями. И если бы заминка в траншеях продлилась еще несколько минут, то кто знает, чем окончилась бы в эту ночь осада Голубого Холма. Нашим редутам пришлось бы расстреливать лагерь, чтобы вытеснить оттуда батырей и джигитов Ах-Берды.

Бой длился в траншеях не более четверти часа. Вылазка была отбита, что и возвестили три оркестра все тем же маршем добровольцев. Впрочем, ему еще долго аккомпанировал огонь артиллерии.

Мимо Можайского потянулись со стороны траншей и редутов вереницы носилок с убитыми и тяжелоранеными.

– Одна рота закаспийцев пала до последнего человека, – сообщил ему отец Афанасий, побывавший в траншеях и правивший теперь на сборном пункте общую отходную. – Спасибо апшеронцам, они дали хороший отпор, а то, пожалуй, и всем бы нам переселиться туда, где нет болезней и воздыханий.

Площадка быстро покрылась убитыми. Санитары укладывали их чинно, рядком, лицом к небу.

«Как эти грядки напоминают богатую ниву, смятую стихийной силой, – размышлял Можайский, обходя сонм покойников. – Давно ли они грезили красотами жизни, и вот что осталось! Бессмысленная буря свалила их здесь, как снопы спутанной соломы… и положила конец всем их радостям и терзаниям».

Да, не будь апшеронцев, сорвавшемуся урагану не было бы препона. Они первыми овладели правильными залпами, а за ними уже артиллерия вышла из сумятицы и перестала бить по своим.

Командующий не дремал. По его знаку на помощь редутам и траншеям бросились самурцы, дагестанцы, ставропольцы, и не более как в десять минут удары урагана встретились уже с непоколебимой преградой. Дальнейшие усилия его были бесполезны. Теке дрогнули перед современным оружием и бросились к крепостному рву. Женщины их успели убрать всего несколько десятков трупов, взамен которых легли новые сотни правоверных.

Легли в эту ночь и в братской могиле русского отряда два офицера и пятьдесят два рядовых; кроме того, перешли на попечение отца Афанасия и Красного Креста до ста раненых. Осада потеряла еще одно горное орудие. Тем не менее теке не успели укрыться за крепостными стенами, как в траншеях уже слышалось приказание командующего:

– Все намеченные работы окончить к рассвету!

К полуночи бомбардировка притихла, и только дежурные части продолжали тешиться навесной стрельбой. Крепость замолкла и приуныла, она считала и свои немалые потери. Мешки с добытыми в вылазке головами гяуров не вызывали уже в защитниках Голубого Холма прежнего ликования.

XX

К новому году траншеи потеряли более десяти процентов убитыми и ранеными. Тыл лагеря оставался без прикрытия, а линиям осады, растянувшимся на пять верст, недоставало сил для собственной охраны.

– Не всегда же неприятель…

Михаил Дмитриевич только в недавнее время возвел Теке в высокое звание неприятеля.

– Не всегда же неприятель, – говорил он начальнику штаба наутро после второй вылазки, – будет выставляться против пушечного жерла и ротного залпа. На его месте и с его головорезами я стер бы наш лагерь с лица земли. Ты меня понимаешь? Но об этом не следует говорить. Мне остается одно: сжать весь лагерь в кулак и подвинуть его к самой параллели.