Любовь под боевым огнем

– Три тысячи триста штыков, тысячу сабель, восемьдесят орудий, в том числе восемнадцать мортир, пятнадцать миллионов патронов…

– Где же остальные наши тысячи?

– Разбросались по этапам и лазаретам.

– И всегда-то мы ошибаемся в этих расчетах и терпим от того неудачи. Сначала скупимся на людей, а потом раскошеливаемся, да поздно. Немцы поступают наоборот. Досадно, на себя досадно!

– А правда ли, что у неприятеля всего одно орудие? – спросил Можайский.

– А уж об этом говорят?

В тоне Михаила Дмитриевича послышалась недовольная нотка.

– Говорят ли, однако, при этом, что у меня всего пять тысяч рядовых, тогда как там на каждого красноводца по десяти батырей?

В это время в стороне правой колонны послышались первые артиллерийские выстрелы.

– Пора! Верещагин! Где теперь ваш брат, Василий Васильевич? В Париже? Жаль. Такого красивого движения к неприятельской крепости он никогда не увидит. До свидания, Борис Сергеевич, до свидания под стенами Геок-Тепе.

Продиктованная в одной из рекогносцировок диспозиция движения к Голубому Холму была выполнена во всех деталях. Тыкма-сардар не ошибся: русский отряд быстро разметал плотное кольцо всадников и понесся на их плечах к стенам Голубого Холма. Здесь, у самой подошвы стен, произошла схватка врукопашную, очистившая свободный путь к разделу реки Сакиз-Яб. Жестокая ружейная пальба с южного фаса крепостных стен нисколько не помешала нападавшим приняться за окапывание своего временного лагеря. Убитых было немного.

Можайский возвратился в Самурское.

Здесь уже пробовали переговариваться с Янги-Кала посредством гелиографа, но солнце капризничало и досадливо прерывало слова и фразы. Из многих проб получилось наконец кое-что целое: «Потери наши невелики. Ночью готовится на вас нападение, примите меры».

По выходе отрядов Самурское выглядело наскоро брошенным становищем. Пришлось немедленно скучить весь его гарнизон в одно плотное ядро, так как пятисот оставленных в нем штыков недостало бы на охрану одних интендантских складов.

XVI

Но огонь фитильных зембуреков был слаб до того, что не достигал войск русского сардара, поэтому они спокойно и методично работали над созданием для себя земляной защиты. Изредка, впрочем, и зембуреки выхватывали из их рядов одиночек, которых и уносили – одних на перевязку, а других под последнее крестное знамение отца Афанасия.

Вечернюю зорю русский сардар пробил боевым залпом, направленным против Голубого Холма, где это приветствие унесло в могилу не один десяток людей. Гремели и оркестры, но недолго, так как все силы отряда напряженно работали над редутом и окопами. На ночь нужно было обезопасить себя от вылазки теке.

Три ручья, выходившие из Сакиз-Яба, получили названия. Великокняжеского, Опорного и Туркестанского. На первом осели ставропольцы и, оборудовав наскоро редут, повели из него первую параллель.

Ночь прошла, вопреки ожиданию, спокойно. Зембуреки постукивали, но без особенного рвения. На следующее утро самурцы увидели движение колонны со стороны Голубого Холма, посланной оттуда за тяжестями и за дальнобойной артиллерией. Она проходила не без грозной кичливости у самого юго-восточного фаса крепостных стен, приветствовавших ее усердной пальбой. Кроме того, группы наездников по-прежнему обняли ее со всех сторон, скрываясь врассыпную, когда им посылали недоброе приветствие из мелкой картечи.

Шли ширванцы.

– Нас провожали почетно и учтиво, – рассказывали они, благополучно достигнув Самурского. – Петрусевич же выдерживает, кажется, жаркое дело. Он послан с рекогносцировочным отрядом в дальние сады, откуда была слышна в лагере оживленная перестрелка.

– Окопались? – спрашивали самурцы.

– В полпояса готовы.

– Как велика ваша убыль?

– Пустячная. Тыкма-сардар только для виду защищал Янги-Калу, а все силы держит у себя на стенах Голубого Холма.

Переночевав в Самурском и усилившись апшеронцами, колонна повела на другой день обратно транспорт из тысячи верблюдов с продовольствием и массой разных тяжестей, в том числе и с запасом динамита и пироксилина. При ней шла осадная батарея. Очевидно, командующий, несмотря на свою относительную молодость и нервность натуры, вовсе не был расположен броситься на стены с завязанными глазами.

Вечером в Самурское пришла кавалерия покормиться, так как впереди не было фуража для лошадей.

– Сегодня текинцы дрались молодцами, – сообщали полтавцы, – даже Михаил Дмитриевич ходил на выручку. В садах скрыты большие запасы соломы и хлеба. Обеим сторонам жалко поджечь их, а добром нам не разделиться.

– Есть пленные? – спрашивали самурцы.

– Теке не сдаются в плен, да и мы от них отказываемся, командующий запретил. Одного изловили для языка, да он помешался от страха и на все наши расспросы у него один ответ: «Коп!» («Много!») «Есть ли инглези в Геок-Тепе?» – «Коп». – «Есть ли пушки?» – «Коп».

– А как, по-вашему, есть в крепости англичане?

– Должны бы быть и притом из инженеров, иначе трудно объяснить, откуда текинцы научились выводить траншеи с таким умением, с каким они соорудили редутную подкову! Вот насчет орудий и снарядов англичане отделались, вероятно, одними обещаниями, так как орудийная стрельба из крепости очень комична. До сих пор они выхватили у нас ядрами только спину у лошади, да горб у верблюда! А мы ведь роемся всего в шестистах саженях от стены, на таком расстоянии даже плохенькая артиллерия сделала бы из нашего отряда одно крошево!

Недостаток артиллерии не помешал, однако, защитникам Голубого Холма выказать на первых же порах дух солидной предприимчивости. Как предвидели полтавцы, так и случилось: сады ханум обошлись дорого русскому отряду.

В Самурском можно было догадываться 23 декабря, что в окрестностях Голубого Холма происходит нечто необыкновенное. Там не жалели артиллерийского огня, а между тем о решительном деле не было пока и помыслов. Солнце не показывалось. Гелиограф бездействовал, и только к вечеру уже по нескольким зеркальным зайчикам, взыгравшим на стенах Янги-Калы, прочли в Самурском нерадостную весть: «Генерал Петрусевич убит, общая потеря… семьдесят… завтра…».

Что случится завтра, солнце не дало договорить. Но и сообщенного было достаточно, чтобы признаться в крупной неудаче. Потеря Петрусевича не могла не повергнуть командующего в тяжелое раздумье.

Убедившись, что неприятель выбрал окончательную для себя позицию, сардар принял и со своей стороны стратегические меры. Прежде всего он запрятал боевые запасы в подошву стены, куда не достигали настилочно падавшие снаряды, а вдоль стены приказал устроить подземелья, где семейства всего гарнизона могли считать себя в некоторой безопасности. Часть кибиток насыпали песком. За ними можно было найти для еды и отдыха относительное спокойствие. Такими же песчаными кибитками оградили и лабораторию, в которой выделывали – по нужде, с большими ухищрениями – патроны к берданкам.

Сардар поставил свой шатер на совершенно открытой вершине холма, что произвело на защитников его хорошее впечатление. Суфи и, следуя его примеру, Адиль расположились также под открытым небом посреди быстро расширявшегося кладбища.

Улькан-хатун предложила женщине инглези одно из подземных убежищ, но встретила отказ под предлогом, что там невозможно заниматься лечением. Отказ этот привел ханум в восхищение. Вскоре известность женщины-врача среди матерей возросла необыкновенно. В амбулатории ее начали появляться и дети с огнестрельными ранами.

Большую часть времени сардар проводил на стене Бек, обращенной острым углом к неприятельскому фронту. Отсюда ему легко было наблюдать за всеми движениями врага. И только в глухую пору ночи, когда непроглядная темнота делала уже внезапный штурм невозможным, он удалялся на холм, чтобы предаться там до утра скорее глубоким размышлением, нежели тревожному отдыху.

Перед рассветом, в ночь на 23 декабря со стены Векиль прискакал сам Ах-Берды, который никогда не тревожил отца без надобности.

– Мумын лежал этой ночью в засаде у плотины и видел, как русский отряд в пятьсот коней выступил по направлению к садам, – сообщал он отцу. – Смотри на восток. Не видишь ли, как они крадутся? Они пробираются на север, чтобы броситься внезапно к нашим проходам.

– Аллах не выдаст. Тебе поручаю команду над проходом между стенами Векиль и Сычмаз, а Куль-Батырь выйдет в сады. Пусть он явится ко мне.

Сардар располагал своего рода гвардией из джигитов, приобретших испытанную в аломанах известность. Она была снабжена берданками и находилась под командой Куль-Батыря, наводившего одним своим именем страх на персидских ильхани.

Высылая гвардию в сады, сардар дал Куль-Батырю совет посыпать дорожки самана до ворот самой башни.

– Гяуры пойдут на эту приманку, как неопытные воробьи, – заключил он свой приказ с улыбкой человека, понимающего толк в военных хитростях.

Выбравшись из крепости через северные траверсы, Куль-Батырь повел джигитов в карьер и задолго еще до прихода русского отряда залег в башне и за стенами курганчи.

Туман окутывал в это утро всю окрестность Голубого Холма. Трудно было пробираться сквозь его пелену и притом по неизвестной и пересеченной оврагами и ручьями местности. Колонна шла на ощупь. Петрусевич не допускал и мысли, чтобы за этими глинобитными задворками могла скрываться грозная засада. Всюду было тихо, как в его ученом кабинете.

– Ваше превосходительство, – решился наконец заявить ему князь Эристов, – нужно бы осветить местность, так как впереди представляются все удобства для засады.

– Вы, князь, знаете Дагестан и Кабарду, а мне позвольте знать Туркмению и нравы теке, – отвечал с неудовольствием генерал, привыкший жить только одним своим умом.

Князю оставалось попробовать на всякий случай, исправно ли вынимается его шашка из ножен.

– Не кажется ли вам наша рекогносцировка приятной прогулкой по Тамбовской губернии? – спросил поравнявшийся с ним майор Булыгин.

– Боюсь, чтобы она не окончилась чем-нибудь печальным, – отвечал шепотом князь. – По-моему, с учеными генералами хуже иметь дело, чем с малыми детьми. Впрочем, я человек старой кавказской школы… Если ученый генерал написал сочинение о Туркмении, то он думает, что каждый, не писавший сочинения о Туркмении, дурак и тупица. Теперь он ведет нас по дороге, усеянной соломой, в надежде, разумеется, найти текинский интендантский склад, а того и не подозревает, что это обычная военная хитрость азиатов.

Следы соломы втянулись в узкие переулочки, пропускавшие шеренгу всего из трех всадников. Колонне пришлось разветвиться по целой сети проходов и проломов. Вскоре орудия завязли в арыке.

Князю хотелось доложить еще раз о своих сомнениях Петрусевичу, но он уже постеснялся из простой деликатности. В самом деле, солома, очевидно, была только что рассыпана, к ней даже воробьи не успели слететься.

– Горобец, загляни за стенку, чего там земля сыпется? – приказал он наконец своему неизменному драбанту.

Но Горобец не успел заглянуть за стенку, как из-за нее поднялись целые линии мультуков с дымящимися фитилями. Грянул дружный залп. Пули шли в упор, промаха быть не могло. Колонна смешалась, торопливо спешилась и бросилась в рукопашную.

Петрусевич вскочил первым во двор, прилегавший к башне, а следом за ним бросился и князь с драгунами и казаками. Новый залп последовал со второго этажа башни, и Петрусевич пал тяжело раненным! На него тотчас же накинулась толпа текинцев, очевидно, знавших, какой крупный трофей дался им в руки.

– Эристов, спасите! – успел он выговорить, охваченный уже неприятельскими тисками.

– Драгуны!

С этим громовым восклицанием и с широким взмахом шашки князь ворвался в толпу теке. За ним врубился и Горобец. Несколько секунд они работали вдвоем. Раненые батыри валились над полумертвым генералом, переходившим в самый момент боя из рук одной стороны в руки другой.

– Не выдайте! – услышал князь уже предсмертное моление.

Драгуны не выдали. Еще несколько секунд длился поединок двух против толпы, пока не разрушилась стена под напором лавы из драгун и подоспевших казаков князя Голицына. Из башни осыпали их градом пуль. Но вот подоспели и туркестанцы.

С приливом новой лавы теке принуждены были оставить свой трофей и броситься внутрь башни. Там им предстояло только умереть, так как орудия, выпутавшись с неимоверными усилиями из завязей, могли уже работать шрапнелью.

Переходя тяжело раненным из рук в руки, Петрусевич умер. Поддерживая холодевший труп, князь Эристов продолжал командовать нападением на башню, как вдруг, сверх всякого ожидания, внезапно раздался сигнал отступления.

– Горнист, ты с ума сошел! – воскликнул князь, действительно вообразивший, что раненый горнист сошел моментально с ума, что вовсе не редкость во время боя. – Какое тут отступление, кто приказал?

Нашелся, однако, и начальник отступления. То был бранный воевода, прискакавший на замену убитому генералу.

Увы, печально было возвращение рекогносцировочного отряда! На его обратном пути образовался печальный кортеж. Одноколки Красного Креста были наполнены ранеными и убитыми. В числе последних лежал и майор Булыгин, только что вспоминавший про Тамбовскую губернию…

Томимый тяжелым предчувствием и прислушиваясь к долетавшим с севера выстрелам, командующий вообразил, что Петрусевич увлекся и бросился на штурм Голубого Холма. Не получая от него известий, он посылал ординарца за ординарцем и, наконец, в восемь часов утра послал уже формальный письменный приказ: «Действовать решительно, но не вовлекаться в штурм. Если бой не утихнет, – добавил он, – поспешу лично на помощь». Каково же было его душевное смятение, когда первый ответный ординарец доставил известие, что Петрусевич ранен, а следующий сообщил уже о его смерти. Схватив тогда первые попавшиеся под руку части, командующий ринулся с ними на север, не ожидая, что возле правофланговой он встретит отряд в расстройстве и отступлении.

Все подробности осады и битвы в садах были хорошо видны с северо-восточного фаса крепостной стены. Каждая ошибка противников отзывалась радостно не только в боевых сердцах, но и в сердцах женщин и детей. Разброд колонны в переулках вызывал у наблюдателей затаенное дыхание. Нет сомнения, неверные шли по пути неизбежной гибели.

Много принесли пользы в эти часы испытаний благочестивые люди: Суфи, Адиль, Керим-Берды-Ишан и прочие люди Писания. Суфи знал, как следует поступать в подобном критическом положении. Он образовал на стенах крепости духовное шествие с громогласным чтением Корана. Люди казанского образования пробовали было уклониться от этого торжества, но Суфи объявил, что он потребует в таком случае изгнания их из крепости.

В Коране есть немало песней, которыми пророк грозил своим противникам в войнах с корейшитами и вообще с людьми, не принявшими его откровения.

– «Мы гадали по полету птиц о вас, и если вы не перестанете сопротивляться, то мы побьем вас камнями. Мы назначим вам страшное наказание!» – провозглашал Суфи, обратившись лицом к месту битвы.

– «И пошлет на вас Аллах птиц Абабиле, которые будут бросать в вас камнями, наносящими знаки, начертанные на небе!» – продолжал Адиль, пуская и этот стих по ветру против гяуров.

Значение стихов было таково, что вскоре разнеслась весть, будто русский сардар убит, а неверные бегут, преследуемые клювами невидимых птиц Абабиле. Сардар видел в бинокль – подарок О’Донована – как неверные, подобрав убитых и раненых, торопились отойти к главным силам отряда.

Защитники башни уцелели все до одного. Куль-Батырь предстал перед сардаром с поднятой головой.

– «Когда ты захватишь врагов во время войны, то все сосуды земли наполни их кровью!» – вычитал Суфи из Корана в виде приветствия возвратившемуся победителю.

Привели пленных. Развязали мешки с отрубленными головами павших сербазов, которые и выставили на пиках частью на стенах, частью у кибиток победителей.

Однако и радостям бывает предел. В минуту наибольшего восторга всего Теке из стана неверных неожиданно взлетела масса чугуна, стали и свинца. Дрогнула земля, всколыхнулся воздух. Многие из бесстрашных бойцов, только что хвалившихся подвигами и новыми зазубринами на шашках, пали у подножия холма бездыханными трупами!

Улькан-хатун восторженно поделилась с миссис Холлидей всеми подробностями происшедшего боя.

– Почему тебя не радуют наши успехи? – допрашивала она. – Ведь наши успехи все равно что успехи инглези.

– Если я буду радоваться смерти человека, мои лекарства потеряют силу.

– Приходи по крайней мере посмотреть, как будут казнить пленных. Из кожи на их спине будут вырезать ремни.

Миссис Холлидей едва не выдала себя. Слезы у нее хлынули градом.

– Ханум, вы знаете, я христианка, – выговорила она с лихорадочной дрожью, – а Иисус, сын Марии, запретил нам, женщинам, подобные зрелища. Не принуждайте меня, пощадите!

Улькан-хатун была совершенно удовлетворена этим объяснением и даже сама не пошла любоваться истязаниями пленных.

XVII

Незадолго до осады выяснилось окончательно, что пушки королевы никогда не будут греметь со стен Голубого Холма. Истину эту признали все, кто над ней подумал. Прежде всего сардар потерял веру в инглези, а за ним и юз-баши, и джигиты стали отворачиваться от мистера Холлидея. Женщины отплевывались от него, как от нечистого животного; подросткам же доставляло особенное удовольствие приветствовать его эпитетом краснобородого шайтана.

После победы в садах дух Теке воспрянул с необыкновенной силой, да и было отчего! Если в первом столкновении русский отряд лишился известного всей Туркмении генерала Петрусевича, то что будет с гяурами в день решительной битвы? Помощь Суфи и Адиля была так могущественна, а на лезвиях клынчей оставалось достаточно места для новых зазубрин. В одну из таких минут горделивого сознания своего превосходства четверовластие объявило мистеру Холлидею, что оно признает его наравне с обыкновенным юз-баши и что он должен выходить при всякой тревоге на крепостную стену.

Держа свое слово, мистер Холлидей со времени встречи с женой ни разу не обеспокоил ее своим появлением. Спустя только неделю, когда осада приняла уже грозные размеры, он появился у ее жилья.

– Подарите мне всего две минуты, – услышала она его голос, – и то во имя вашей свободы, а может быть, и жизни!

Она приподняла полог кибитки.

– Вы видите перед собою чудовище, которому нет прощения! Господь свидетель, что я не предполагал ничего подобного. Мы в берлоге величайших в мире разбойников. Здесь ад и все его ужасы, и один Бог знает, что нам готовится впереди.

– Что вы хотите сказать? – спросила она. – Опасность для меня очевидна. Мимо меня беспрерывно несут на кладбище убитых, и нет часа, когда бы не приводили ко мне раненых детей.

– Я предлагаю вам бежать. Меня отсюда не выпустят, но ваш побег при помощи ханум возможен. Через северные проходы можно безопасно скрыться в пески, а оттуда пробраться окольными путями в Персию.

– Я подумаю, но едва ли решусь принять ваше предложение, тем более что ханум меня не отпустит.

– В предстоящую ночь состоится вылазка, и трудно предвидеть, чем она окончится. Я помешаюсь на мысли о вашей безопасности.

– Нам пора расстаться.

– В таком случае простите и, если можете, не проклинайте меня. Да хранит вас Господь!

Да, теке готовились к вылазке. Стократ повторенные рассказы о битвах в садах обратили засаду и стычку в большое сражение и крупную победу. Упоение было общее. Подъем духа возрастал также благодаря степным бардам, быстро переложившим в стихи свои недавние подвиги.

Но проклятие шайтану! Он точно подслушал глумление над его бессилием и выступил с новой пагубной затеей. На такую затею мог навести русского сардара только худший из гениев, лишенный права подслушивать, что делается на небе. Гёз-канлы приспособился стрелять так, как играют дети мячиками: снаряды его, поднявшись вверх, начали падать вниз не дугой, а подобно камню, брошенному с неба.

Восемнадцать бомб сразу пало таким образом на головы людей, считавших себя у подошвы стены в совершенной безопасности. Где же спасение против снарядов вновь поставленной мортирной батареи? Падая на землю, ее шары вертелись, прыгали и, точно укушенные бешеными шакалами, проникали в подземелья; там они обращали все живое в окровавленные, растерзанные клочья!

Против этой выдумки теке не располагали никакими средствами сопротивления. Пришлось покориться судьбе. Да и вообще гяуры очень мало походили на живых людей. На опасности они не обращали внимания и работали своими лопатами, точно хотели уйти сквозь землю.

В несколько суток они протянули от одного ручья к другому широкую канаву глубиной выше человека, потом они повернули обратно и протянули вторую канаву, поближе к крепости. Наконец, они повели и третью, всего в пятидесяти саженях от стены.

Было бы странно думать, что работа их идет так быстро и дружно без помощи шайтана. По концам канав они поставили батареи, одетые панцирями из мешков с землей. Число пушек на них росло с каждым днем.

Боясь, что дальнейшая медленность защитников Голубого Холма может ослабить крепость духа, сардар пригласил четверовластие, духовенство и юз-баши к себе на совет.

– Мы решили броситься ночью на неверных, – сообщил он прежде всего Суфи и Адилю. – Сегодняшняя ночь будет темна, она наша помощь. Просим вас поселить в народе бодрость духа и напомнить об обещании пророка ввести в дженнет каждого, кто не пожалеет жизни за веру.

– Мы назначим пост и покаяние, – ответил Суфи.

– Вам, ученым мужам, лучше известно, как поступать при нападении на неверных.

– Мы не ограничимся провозглашением священных истин Корана и потребуем присягу со всего народа, не различая старого от малого.

– Как это будет внушительно!

– И пусть народ клянется по правилам «эмин-мюггелезе».

– Суфи, поверьте, что нет благодарнее сердец, чем сердца истинных текинцев. Если вашими молитвами враг будет обращен к позору, вы будете признаны заживо святым.

Только высшие ученые улемы и вдохновенные ишаны постигают всю силу присяги по правилам «эмин-мюггелезе». Теке, как малосведущие в Писании и живущие по устным преданиям, а не по законам Ши’э, не имели ни малейшего понятия о значении этой клятвы. Сардар тоже ничего не понимал в ней.

«Тем лучше, – думал он, рассуждая, как народ отнесется к устрашительному обету. – Народ боится того, чего не понимает, и нужно только радоваться, если святые отцы приведут его в некоторый ужас».

Сардар отпустил духовенство с большим почетом. Каждый из людей Писания вышел от него в новом халате. После этого они, зная духовное невежество своей паствы, сочли полезным просветить хотя бы только достойнейших людей истинным смыслом предстоявшей присяги. Смысл ее заключался главным образом в ужасных последствиях ее нарушения: клятвопреступник не умирает до последнего трубного звука и в образе нечистого животного скрывается в местах, куда от сотворения мира не проникал свет луны.

Суфи был хорошим церемониймейстером. Разделив людей Писания на несколько отрядов, он послал их с Коранами в руках по стенам холма. Себе он выбрал опаснейший угол стены Бек, Адилю поручил Векиль, а Керим-Берды-Ишану – Баш-Дашаяк. Муллам из Казани он отвел площади у кибиток и подземелий.

Носители Корана несли его открытым на стихе из суры «бероэт». Те, кому предстояло идти на вылазку, должны были не только повторять провозглашаемую чтецами песню, но и класть руку на раскрытую страницу. Остальному народу достаточно было следить искренним сердцем за словами присяги.

– Во имя Бога! – провозглашал Суфи, насколько доставало у него старческой силы. – Во имя единосущного, милостивейшего, милосерднейшего, взыскательного, победоносного, облегчающего участь виновных, всеведущего, карающего, перед кем все тайны раскрыты и ясны…

Далее голос Суфи прерывался.

– …Клянемся, – слышался со стены Векиль голос Адиля, – сражаться за родную землю и друг за друга… за крепость веры… и чистоту ислама…

Клятва при этой обстановке наполняла умы и сердца загрубелых батырей возвышенным мистицизмом. В приливе его они уже вдыхали в себя теплый аромат крови неверных.

Суфи между тем продолжал.

– Сражайтесь на пути Божием против нападающих на вас, убивайте их везде, где встретите, и гоните их, откуда они вас выгоняли…

К присяге явились и женщины, заявив, что они намерены идти рядом с мужьями и братьями истреблять неверных. Здесь Суфи, недолюбливавший по преклонности своих лет женский пол, поставил схоластический вопрос: достойны ли женщины идти на войну рядом с мужчинами? Пророк указал, что женщины сотворены для мужчин, что они существа несовершенные, что их хитрости велики и, наконец, что они могут быть биты; вопрос же об участии женщин в войне так и оставил открытым. Однако ханум провозгласила, что она пойдет на вылазку, хотя бы это и не нравилось пророку…

Присягу приняли четыре тысячи человек – число, назначенное сардаром на ночную вылазку. Сам он принял над ними главное начальство, а четверовластие решило стать у ворот и рубить головы трусам, если они окажутся в Теке. На кладбище после принятия присяги шло беспрерывное чтение Корана.