Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Сами Степан и Татьяна тоже присутствовали в комнате. Висели чёрнобелые, портретами, по бокам улыбчивого Марка со львом. Огромные фото увеличивал и ретушировал сам Стёпа. А в зеркальце дивана, под ковром с карточками и Марком, в неясном, какомто подводном полумраке зелёной комнаты краем глаза Иван видел и себя. Своё лежащее в белых кружевах отражение. В первую ночь в городе художник Слава Капитонов уснул на этом узком, длинном кожаном диване, подбитом медными гвоздями с большими фигурными шляпками, поблёскивающими сейчас золотом. Диван был, конечно, неудобен и показённому жестковат, зато длинен и представителен. И ещё раскладывался – с помощью массивных зубчатых железок. На люстре с расколотым рожком раскачивался едва видимый утренний летний паучок, его качало сквозняком над шевелящейся скатертью стола. Колыхались под не жарким ещё утренним ветром, усиливая движение лучей и теней в комнате, бархатные портьеры, шевелились золотая бахрома и вышитые цветы, тихо отзванивал пришитый рыбацкий бубенчик.

А в ногах кровати, на которой в волнах прохладной зелени плыл Иван, высился приткнувшийся к белому буфету предмет, который изза сходства с железнодорожным купе больше всего нравился Ивану. Огромный, из толстенных досок, дубовый шкаф. Ещё и с зеркалом. Или, как называла его Таня, «просто шкаф».

В «просто шкаф» можно было спокойно упрятать всех сокурсников Ивана вместе с преподавателями и самим Ваней, да ещё и выглянуть изнутри из аккуратно застеклённого оконца, во мраке которого виднелось сейчас зелёное платье и мерещилась какаято отдельная шкафная жизнь, покрытая тайной и облаками нафталина. Хотя разве мерещилась? Разве в шкафу не жили мыши и моль?

Таня хлопотала на кухне, её шаги, свист чайника с общей кухни, еле слышное, неразличимое, как помехи, радио, лай собак во дворе, вошедшая кошка – всё это непрерывно дополняло друг друга и счастье утра, мешая Ивану съехать с высокой постели.

Ваня слышал, как завтракают супруги, как Стёпа заснул на тахте в комнате мальчиков.

Таня выключила радио.

Завелся и удалился стрекочущий соседский мотоцикл. Мотоцикл был синий. Стёпа хотел такой же, только с коляской, и, наверное, сейчас, когда сосед спускался по крутому серпантину к вокзалу, Стёпе под шёлковым покрывалом снилось, что он едет на таком же, только с коляской. Едет на реку жечь костры, жарить шашлык и фотографировать детей, друзей и купающуюся Тасю. Зная Стёпину настойчивость в вопросах патефона и фотоаппарата, Иван с нетерпением ждал, что Стёпины сны о зарытых в песок бутылках и удочках скоро станут явью. Может быть, изза рассказов Ольги Ивану, устававшему до того на учёбе и спавшему, как бревно, тоже приснился сегодня сон. Не страшный и не сладкий, а какойто захватывающий. Сегодня Ване снился парк имени Железнодорожников, зелёный и обширный. И что они гуляют там вместе с Ольгой. Но снился не такой, каким он был на самом деле, а ещё зеленее и обширнее. Совершенно бесконечный. С огромными горами и деревьями. И всё в этом парке было таким же огромным. Зелёные скамейки превращались в резные мраморные. Простые, с облупившимися куполами, беседки – в белоснежные павильоны с колоннами. А блеск и величие каруселей нельзя было описать. Ваня с Ольгой проходили в высокие, с раскрашенными звёздами и пламенем, с серебряными факелами, треножниками, доспехами ворота – и дальше был только парк. Он не кончался, а за ним, далеко внизу, виднелось южное, дымное, бесконечное море. Под скамейкой, на которой они сидели, как и в настоящем парке, наяву, валялись рассыпанные разноцветные спички. В городе была собственная спичечная фабрика, и красные, зелёные, синие, жёлтые, фиолетовые, коричневые, белые, оранжевые спички валялись здесь и там под ногами, как конфетти. Цвели огромные розы. Большая зелёная птица пролетела и уселась на верхушке высокой сосны, над головой Ивана.

На тросе у белых дверей, едва видимых сквозь колышущиеся портьеры, чуть позвякивал звонок колокольчика с подвязанным языком. Было едва слышно, как Таня прошла в кухню, погремела там, в раковине, посудой, выпустила кошку, как у открытой синей двери заговорила с кемто. Иван узнал голос Ольги и затаился, притворяясь, что спит, но поглядывая изпод одеяла. Сквозь бархатные тени портьер виднелись сияющие обводы нэповского зеркального гардероба в гравированных ромбах и Ольга в голубой кофточке на его золотом фоне.

Вдруг дверь закрылась, и Ольгин голос пропал.

Иван кубарем рухнул с перины и подлетел босиком к двери.

– Кто там приходил?

– Это Ольга – она хотела непременно с тобой поговорить, но не сказала почему. Она узнала, что ты спишь, и ушла, но ничего не объяснила.

Задев гирьку звонка, споткнувшись о мусорное ведро в прихожей, Иван выскочил в деревянный коридор с распахнутыми створками уличных дверей и здесь, под тёмной лестницей, ведущей наверх, увидел Ольгу. Он окликнул её, но она, ничего не слыша, задумчиво вышла на свет, не обратив на оклик никакого внимания. Иван чуть не споткнулся о половичок на высоком пороге. И поймал Ольгу. Она подняла нахмуренное лицо, синесерые глаза. Ваня схватил её в охапку, завертел и, невзирая на неловкие возражения, потащил обратно в комнаты.

* * *

Ольга помешала ложечкой принесённый Таней чай. Сияя деликатной улыбкой, Тася ушла забрать у Стёпы кружку. Ольга подняла на Ивана решительный взгляд.

– Знаешь, Ваня, мне сказали про тебя одну странную вещь, и я не знаю – верить или нет.

Ване бы тоже надо было чтото сказать, но у него свело горло так, что он не мог даже вздохнуть, не то что вымолвить слово.

«Что ей могли сказать про меня такого?»

– Я хочу спросить, – нахмурила золотистые брови Ольга. – Иван, это правда, что ты женат?

Таня в дверях разбила Стёпину чашку, разбудив Стёпу. Бархатные портьеры могли бы смягчить удар, но не смягчили.

– Ваня, ты что, правда, женился? – всплеснула руками Таня, забыв про деликатность. – Стёпа, ты слышал, что Ваня женат?

– На ком? – не раскрывая глаз, лаконично спросил Стёпа.

Иван в ужасе не видел ни Стёпы, ни Тани, ни Ольги, ничего. Нельзя объяснить как, но он действительно совершенно забыл, что женат. У него это както совершенно вылетело из головы. И теперь известие оказалось для него полной неожиданностью. Даже большим потрясением, чем для девушки. Иван сидел и не понимал, как такое вообще могло произойти. Может быть, причина была в обстоятельствах брака?

Таня, видя по блуждающему Ваниному взгляду, что Ольга сейчас ничего не добьётся, присела рядом.

– Вань, ты когда вообще женился? – голос её звучал тихо и ласково.

– Перед отъездом.

– На ком? – всплеснула руками Таня, а Ольга побледнела.

– Думаешь, я сейчас помню?

– А кто же должен помнить? – Таня, когда хотела, умела быть назидательной.

– Постников, председатель. Он всё ходил вокруг да около, а потом, перед самым отъездом, так прямо и сказал, что я его во всём устраиваю, что ему не надо тут никого другого и что он сделает так, чтобы я ни на какие курсы в любом случае не попал. Я спросил, чего он? А он вбил себе в голову, что если я поеду, то в городе останусь или даже в Москву укачу… Ему почемуто казалось, что если я до отъезда женюсь, то ни в каком городе не останусь. Хотя странно…

– И что?

– Я и женился!

– Дурак! – не выдержал Стёпа. – Нельзя же так просто жениться!

– Нельзя, – согласился Иван, тоскливо покосившись на Ольгу, которая не знала, плакать ей или смеяться, и то сводила брови, то кривила губы.

– И как ты женился? – продолжила допрос Таня.

– Ну, Лёшка Постников предложил десяток девушек на выбор, я и выбрал ту, которая больше нравилась. И прямо на перроне он меня расписал.

– Да с кем же? – не выдержала Таня.

– Ты знаешь, я сейчас не могу. Я потом, наверное, вспомню, а сейчас – я ничего не понимаю. Мы ещё выпили все, меня провожали, и я както плохо…

Ольгу сорвало с места.

– Постой! – крикнула Таня. – Так он ещё и разведётся!

Ольгу поднесло ближе, она погладила Ивана по голове.

– Какая у неё рука! – встрепенулся Ваня, почувствовав вновь её лёгкий жар, своё с ней единство и чудовищную глупость всего остального.

А Ольга расплакалась и убежала. Таня бросилась за ней.

– Ты ещё и не былто с этой девушкой, с женой своей! – мрачно подытожил Стёпа.

– Был. Поезд на два часа опоздал.

– Ох, удивил ты, Вань! Не мог ещё больше наворотить?

– Мог. Ольга – иностранка. Итальянская коммунистка. И ей восемнадцати лет нет.

– Это тебе у вас там сказали?

– Нет. Она сама, прошлым вечером. Те думали – я знаю.

– Ну, ты влип! – вздохнул Стёпа.

– Я её не догнала! – вернулась Таня с косынкой в руках.

– Он ещё разведётся. Ты ведь разведёшься? – спросила Таня. – И женишься на Ольге?

– Если я разведусь, – глядя перед собою, сказал Иван, – меня из органов попрут, чтобы не пятнал ряды. Будь она даже русская, не итальянка.

Стёпа хмыкнул.

Таня раскрыла и закрыла рот и осторожно спросила:

– А она что, правда итальянка? Такая беленькая?

– Збальони. Её зовут Ольга Збальони, и она из Романьи, может, там все такие?

– Вот и иди скорей к ней. И одно из двух: либо Ольга тебя простит, либо на службе останешься. Не знаю, что лучше, ЧК или девушка, наверно, ЧК.

– Главное, чтобы не тюрьма! – не удержался приободрить Ивана в спину Стёпа.

7

Больше двух недель Ольга категорически отказывалась каклибо общаться с Иваном. Всё это время Зайнулла и Иван ходили по городу в полной гармонии друг с другом, то есть оба донельзя мрачные. Такие, что хоть на стенку лезь.

Иван, впрочем, замечал в Зайнулле неуловимое злорадство. Друг явно, и не без оснований, считал, что потерять всё намного хуже, чем не добиться ничего с самого начала. Да Иван и сам так думал. Не иметь возможности ни видеть, ни прикоснуться – было невыносимо. Теперь Иван понял, насколько привык проводить с Ольгой каждую свободную минуту. Без неё ему нечем было заняться. И они с Зайнуллой бесцельно часами слонялись по городу, разгоняя по вечерам тяжёлой чекистской меланхолией городских гопников.

Даже день рождения Ольги – ей исполнилось восемнадцать – порадовал Ивана не так, как мог бы.

Впрочем, честный Зайнулла сделал честную попытку поговорить с Ольгой через Марьям. Зайнулле разговаривать с Марьям о подруге было намного легче, чем просто разговаривать с Марьям. Зайнулле всегда было легче хлопотать за других, чем за себя. Он, собственно, и устроил Ивану эти курсы НКВД, и всё с ними связанное. Курсы, на которые Иван продолжал ходить в твёрдой убеждённости, что закончить их ему не судьба. Немного оклемавшись, он, конечно, вспомнил имя и фамилию своей жены, и, теперь окольными путями а потому медленно, пытался узнать, не ждёт ли она ребёнка после двух часов задержки по расписанию. От этого во многом зависели его дальнейшие планы.

Хотя на самом деле Иван медлил потому, что результат любого его поступка был сейчас для него совершенно непредставим. При том что сама последовательность грядущих поступков была продумана им вполне чётко и неотвратимо.

* * *

Между тем Ольга не столько даже сердилась, сколько не знала, что ей делать и чего ещё от Вани ждать. В её жизни так мало было прочного, постоянного, – даже родины, – что поступок Ивана, открывший такие его стороны, которые предположить нельзя в человеке, стороны, о которых любая девушка предпочла бы не знать, короче, тот факт, что Ваня женат, – на какоето время лишил её всякой опоры. Так много значил для нее Ваня, что сейчас внешне спокойная, собранная Ольга находилась в полной панике.

Конечно, если поступать просто и логично, – Ваню следовало счесть мерзавцем и разорвать с ним всякие отношения раз и навсегда, но, вопреки очевидности, признать Ваню мерзавцем не получилось.

Иван видел её однажды на улице с кемто под ручку, но не подошёл, а Ольга, гневно отвернувшись, пролетела мимо. Может быть, он подошёл бы, будь Ольга одна, но она шла под ручку с Капитоновым, которого Ваня даже сперва не узнал. При виде художника казалось, что с момента, когда они встречались на эстафете, пролегло лет десять. И провёл их Ростислав на каторжных рудниках. Художник необъяснимо и неестественно постарел. Светлые волосы незаметно, но всё же поседели, кожа жутковато обтягивала кости. При том, что движения остались такими же лёгкими и ловкими, как у молодого, он, как говорится, дошёл. И в запавших глазах, совсем утонувших в морщинах, стояли тоска и такое усилие от разговора, ходьбы, улыбки, от всего, что, двинувшийся было наперерез Ольге, Ваня смешался и позволил ей ускользнуть. Странно, но он даже не пытался ревновать к художнику. Впрочем, тот и сейчас и всегда казался ему настолько неотъемлемой частью их двоих, что ревновать не получалось.

Но была и ещё одна причина, заставившая Ваню прикусить язык при встрече. По Ольгиному страху, по шарахавшим из её очей молниям, по тому, как дружно молнии в него отдавались, Ваня понял, что ничего не кончено, связь между ними не потеряна, и побоялся чтонибудь испортить.

Отзывчивая и ответственная Марьям вернулась белым вечером к казарме Зайнуллы, вместе с нею вернулись и часики в коробочке. Ольга их, разумеется, не взяла. Но, наслушавшись сердобольных Марусиных речей, согласилась, может быть, взять подарок, если Ваня сам придёт с часами и объяснится. Слушая речи Марьям, Ваня понемногу убеждался в её золотом сердце, в её какойто терпеливой мудрости. И уже лучше понимал, что примиряло Зайнуллу с её излишней красотой. И на что маленький, худой, смуглый и лопоухий Зайнулла, собственно, надеялся.

Поговорив, они расстались. Строго говоря, на Зайнуллу и остальных учащихся, как имеющих звание, не должны были распространяться все правила казарменного общежития, но на практике вышло подругому. Один из дежурных, Марс, как только подходила его очередь, ни в какую не хотел никого пускать после установленного времени и вообще муштровал всех без разбору, как царский офицер крепостных рекрутов. Воин Марс был контужен или чтото вроде этого, и никто из местных не хотел с ним связываться, и приезжим отсоветовали. И хотя можно было, разумеется, переночевать у Стёпы – перспективы вечера вырисовывались столь безнадёжными, что бледный Зайнулла, вздохнув, простился с Марьям на пороге и вернулся под покровительство Марса, предоставив другу почётное право проводить свою девушку до дому. Что Иван и сделал, без большой охоты направившись с нею через невесомые оливы у каменного, тяжёлого куба Дома Союзов, бывшего КнязьВладимирского Собора.

Сегодня Ваня не стал подниматься по лестнице, а лишь дождался, пока Марьям, только одна Марьям, без малейшего присутствия Ольги, – махнёт в их общие окна. Причём дождался этого уже на углу улицы, и пошёл дальше, одинокий.

Возвращаться домой, пока Таня ещё недостаточно устала и готова для нравоучений, – не хотелось. И Ваня пошёл опять бродить по городу. Часто, когда Ивану случалось остаться одному, ноги заводили его в церкви с наглухо забеленными стенами. Непонятно почему, но ему нравилось стоять там молча, в углу, пугая старушек и думая о своём. Он и раньше любил ходить так по церквам, его успокаивала их белая пустота, прохлада и тишина, когда нет службы, и старушки, все до единой похожие на его бабушку. Атеист Иван не видел в своей привычке ничего странного или плохого. Но было поздно, церкви, кажется, закрылись, а Ольга согласилась встретиться не сразу, не сегодня и не завтра. Что было невыносимо и требовало какогото занятия. Но был только вечер пятницы, впереди была пустая суббота, пустое воскресенье и только затем – решающий воскресный вечер. Со стоном (буквально, потому что прохожих в переулке не осталось) Иван развернулся и решительно двинул в сторону Дома трудящихся. До одиннадцати было далеко, Ивана в форме должны были пустить без пререканий.

* * *

– Его нет, он в сквере гуляет, – с порога завернула его тётка за стойкой, ткнув в ключ с деревянной блямбой. Иван покрутился на каблуках, раздумывая, ждать ли, и в какой сквер идти, и не собрался ли Ростислав Капитонов вести Ольгу на танцы в парк имени Железнодорожников, но вспомнил коечто и решил проверить догадку. Догадка оказалась верна. Отмотав полквартала обратно, по тем же улицам, по которым шёл сюда, Иван нашёл Капитонова в сквере у развалин, смутно белеющих в темноте рыночных арок.

Задолго до момента, когда события приняли столь стремительный оборот, в лучшем месяце в году, первом месяце жары, июне, – Иван и Зайнулла заявились к Славе, оторвав того от работы, из офицерского клуба, с листом недоделанной стенгазеты. Лиловая картина уже приобрела какието очертания, и первое движение художника было послать их подальше. Но, видно, ему всё же не слишком весело было рисовать целыми днями в задраенной наглухо комнате, видно, общество Зайнуллы с Иваном было ему приятно, и он не только согласился, но и достаточно быстро нарисовал какието танки, вышедшие, впрочем, похожими на чайники, и вполне сносные самолёты.

– Это зачем?

– Ко Дню десантных войск.

– Так он же в августе, или перенесли указом?

– Так сдатьто надо заранее.

Зайнулла скрутил лист, и они отправились в клуб с его маленькими, круглыми, похожими на иллюминаторы окнами. На углу Зайнулла ткнул пальцем в неопределённо зелёную улицу и всячески рекомендовал находящийся ниже сквер для ночных прогулок Капитонова, потому что эти ужасные мальчишки, для которых ничего святого нет, прямо напротив органов безопасности занимаются по ночам совершенно неправильными делами, как утверждает Стёпа. Ивану и самому захотелось тогда проверить, не придумывает ли Стёпа, но за всем произошедшим он както забыл и о стенгазете, и о Степане, и о малолетних хулиганах.

Зрелище действительно было ещё то. В сквере находился памятник Интернационалу, всегда привлекавший Ивана своей необычностью. На высокой гранёной то ли колонне, то ли пирамиде лежал чудовищных размеров мраморный глобус – СССР был врезан в белую поверхность красным камнем, все остальные страны – серым. И всё серое опутывали тяжёлые цепи, спускавшиеся по четырём углам и привязанные там к кольцам, вбитым в землю. Изображённый подобным образом Интернационал здорово напоминал пойманную арканом луну. У подножия башни, завершая композицию, сидел задумчивый Ленин, замышляющий освобождение землян. Вокруг стояли вазоны, фонтаны и поильники. Но сейчас ватага мальчишек, вытащив из земли железные колышки, с четырёх сторон всё быстрее и быстрее раскручивала в небе хрупкую планету, словно обычный ученический глобус. Гремели кузнечики. Огромный белый шар тяжело кружился с необычным звуком, с гуденьем промалывая на верхушке стелы ямку, кряхтя, раскачиваясь во все стороны, стеная цепями и грозя упасть, разбиться и прибить мальчишек и Капитонова в белом летнем костюме, стоящего на белых мраморных ступенях и с кривой улыбкой глядящего вверх. Ваня и сам улыбнулся от восторга, но мальчишки, едва заметив блеснувшие ремни и звёзды Ивана, сразу же сбежали. Шар остановился, художник обернулся.

Иван смущённо надел фуражку.

Раньше Иван не замечал в Ростиславе свойственной москвичам ехидности. Но теперь получил её по полной. Слава хоть и выглядел доходягой – вернул глазам блеск, и Ване влетело. Прекрасно понимая, что чекист явился с единственной целью говорить об Ольге, художник сделал всё, чтобы пресечь любые, и робкие, и самые лобовые, намёки на подобную тему. Явно давая понять, что единственный шанс для Ивана поговорить с ним о девушке – это признать себя подлецом и болваном или дождаться, пока, насладившись сполна его замешательством, Слава сам ему об этом доложит, да ещё, пожалуй, и влепит.

По морде куда ни шло, но слышать презрительные вещи от Славы Ване совершенно не хотелось, и, не зная, что делать, он спросил, слышал ли тот про призрак курсанта. Как Ваня и надеялся, его история совершенно захватила художника. Тот задумался, хотя и погрустнел. Последние метры до гостиницы они шли молча.

– Чёрт с тобой! – сказал Капитонов, разворачиваясь у самого входа. – Есть в тебе чтото такое! Не могу с тобой раздружиться. Хотя побить тебя придётся.

– Бей! – радостно согласился Иван, зажмурившись.

– Хемингуэй недоделанный!

– Обзываешься?

– Тото и оно!

– Я милицию позову! – испуганно загомонила дежурная изза стеклянной двери, поглядывая на форму Ивана. «Вот интересно, а что она сейчас думает?» – промелькнуло в Ивановой башке, и он слетел с крыльца.

* * *

– А тяжёлая у больного рука. Надо зеркало найти, – подводил итоги Иван потом, утершись казённым полотенцем. – С таким лицом меня точно с курсов попрут уже в понедельник, а может, и не только с курсов. А Зайнуллато клевещет, художник любому нос расквасит, может, и не его была кровь, может, и не так плохо всё… Зараза! Лишь бы руку не сломал! – Иван, падая, подставил ту самую руку, которая болела у него с эстафеты, ту самую, которую чуть не сломал на лесах, и теперь растирал запястье.

Всё ещё дрожащий от переживаний, смущённый результатом своих воспитательных усилий художник зарылся теперь в работу, всем видом давая понять, что чувствует себя превосходно, настроение отличное, и в таком духе он будет шуровать кистью до пяти утра, не обращая на гостя в номере никакого внимания.

Иван уже видел его в таком настроении, когда только что пар не шёл из художниковых ушей, настолько тот горел от волнения. От жара Славе становилось жарко везде, а не только в этой летней душной комнате. Художник ни минуты не мог устоять на месте или неподвижно, ему надо было непрерывно двигаться. Сейчас он пооткрывал настежь все окна, раскрыл дверь в коридор. Так что даже Ивана, даже тёплой июльской ночью, стало познабливать, а Капитонов расстегнул рубашку, скинул порядком уже закапанные красками носки, оставшись босиком на голом полу. Сейчас он рисовал, мучительно приплясывая на месте, чтобы провести прямую линию разболтавшимися руками.

Это напоминало Ивану взятую однажды в руку снулую осеннюю бабочку. От тепла руки скованная оцепенением бабочка проснулась с неприятным содроганием. И смотреть на Капитонова сейчас тоже стало неприятно. Он стал весь такой, как эта бабочка. Потому Ваня подошёл ближе, чтобы видеть только картину. Теперь уже можно было понять, что на ней нарисовано. Сквозь лиловый фон проступали голубоватосиние линии, дома, деревья, фигуры. Впрочем, были здесь и золотые, и светлозелёные цвета. Строго говоря, с точки зрения Ивана, картина была готова или почти готова.

Иван, захваченный картиной, застыл перед нею за плечом Капитонова, ото всего отключившись. Лиловая картина обхватывала Ивана в кулак, сжимая всё сильнее.

Но комары, с назойливым звоном летевшие сквозь занавески, явно держали художников за третий сорт, а чекистов за сорт «экстра». И так как, уйдя в работу, Капитонов безнадёжно замолчал, Иван в молчаливой тоске закружил по комнате. То, что, замолчав, Капитонов принялся насвистывать ту самую полькумазурку, тоску Ивана только увеличивало.

– Жизнь! Это жизнь! Жизнь! Это жизнь!

Он поискал давнишнюю книжку со стихами на стуле. Не нашёл. Спросил. Слава ответил, что продал её, когда деньги кончились, и снова принялся бездумно насвистывать:

– Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!

Он совсем было прогнал Ивана вон из номера полькоймазуркой, когда тот, убив на лице очередного комара и скривившись, вспомнил, зачем, собственно, поднимался в номер. Во всяком случае, они оба убедили дежурную, что именно за этим. Та стояла насмерть, но московская обходительность Капитонова и ремни Ивана в конце концов заставили её признать, что произошло недоразумение, а идти в таком виде по городу, да ещё в форме, никак нельзя.

Раковина с водой была сегодня занавешена шторкой. Иван отдёрнул её и растерялся. Все стены, пол, зеркало, краны и сама раковина были покрыты светлоалыми потёками. Кажется, совсем свежими. Иван замер, не решаясь ни к чему прикоснуться, просто придавленный опасностью.

Когда Ивану удалось справиться с собственным страхом, он вернулся в комнату, но то, что он не боялся уже за себя, не поднимало настроения.

Художник не заметил Ваниной бледности и как ни в чём не бывало продолжал весело насвистывать «Крутитсявертится…» и улыбаться.

Капитонов то ли не успел убрать за собой, то ли, как это иногда случается с больными, попросту забыл о случившемся.

Иван тихо задёрнул шторку немеющими пальцами и тихо ушёл в открытую дверь комнаты. Точно зная, что размышлений ему теперь хватит и на субботу, и до вечера воскресенья. И даже забыв на какоето время об Ольге.

8

– У тебя такой вид, будто под расстрелом приходится на мне жениться. Не надо этого. Не надо никому, – сказала Ольга.

Но Иван не обиделся, хотя трагического выражения с лица не убрал, а лишь вздохнул про себя: «Эх, знала бы ты!»

– Не надо этого, – сказала Ольга, – не надо мне такого лица. Или улыбнись – или уходи.

Сведения, поступившие о состоянии здоровья законной супруги, несколько успокоили Ивана, поэтому он действительно улыбнулся.