Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Едва начинались сумерки, как дорога закрывалась. Музыканты железнодорожного духового оркестра доставали из пыльных чехлов и настраивали гнусавые инструменты на зелёной эстраде у мрамора площадки, распорядитель в смешном галстуке «собачье ухо» брал рупор, который мечтали стянуть все мальчишки, а Иван и Ольга шли на круг и танцевали. Пока не заканчивался Вечер Танцевальной культуры и отдыха. Несколько раз – на Лебяжьем острове, за красной оранжереей, у фонтана с чёрными и юркими жуками-плавунцами, у педального поильничка в дальней аллее – Иван и Ольга целовались, качаясь, как окружающие их деревья под ветром.

Но танцевать с Ольгой было лучше, чем целоваться. Потому что танцевать она не стеснялась.

– Глупо будет соблазнить девушку только потому, что она здорово танцует! – сказал себе Иван, сидя на занятиях рядом с Зайнуллой, кусая ручку и пачкая губы чернилами. И вздохнул вслух, прямо в лицо наклонившегося к нему лектора, ни слова из лекции которого до слуха Ивана не долетело.

– А что бы ты, Ваня, сделал, – обратился преподаватель к нему, видимо, в продолжение какой-то своей неуслышанной мысли, – если бы справедливое советское правосудие, если бы лучший в мире справедливый сталинский закон потребовал осудить прекрасную девушку или молодую мать, скажем, за кражу? И она бы действительно украла, и не было бы смягчающих обстоятельств, – добавил он, заметив некоторый шум, поднявшийся в классе. – Вот что здесь надо сделать?

Иван подумал с минуту:

– Так как советский суд и великий сталинский закон абсолютно справедливы, я бы её оправдал.

– Как так? – растерялся преподаватель в наступившей тишине. – Закон же предусматривает…

– Так как сталинский закон абсолютно велик и справедлив, он оправдывает молодую мать или красивую девушку. – Заметив движение преподавателя, пытавшегося что-то сказать, Иван пояснил: – А если нам кажется что-то другое – значит, мы просто не можем постичь до конца, насколько абсолютно справедлив и велик сталинский закон.

Лектор в ремнях и ромбах заглянул Ивану в глаза. Иван улыбнулся с полной и ясной убеждённостью. Лектор, человек хоть и высокого звания, но простой и даже простодушный, как-то засомневался в своей правоте.

Соученики молчали, сбитые с толку. Преподаватель всё же хотел что-то возразить, но, что бы ни подбирал, всё казалось ему направленным против Советской власти. Он махнул рукой и продолжил лекцию, хмуро поглядывая на грызущего перо Ивана, избегая впредь его тревожить. Отчего соученики пришли к выводу, что Иван уложил лектора на лопатки, и, толкаясь плечами и перешептываясь, прониклись к Ване глубоким уважением. А он сидел и прикидывал: сегодня будет «Праздник цветов», надо отпроситься с лекций и сводить Ольгу в парк.

Преподаватель отпустил его со вздохом облегчения, потому что, чем дальше искал он возражения на Ванин ответ, тем страшнее ему становилось.

* * *

Заходить к Ольге было рано, её занятия заканчивались только через полчаса. И Ваня отправился к Дому трудящихся, в гостиницу Капитонова.

За эти дни Иван приобрёл привычку заглядывать к художнику, словно в извинение своего безудержного ухлёстывания за Ольгой. Но на самом деле он не мог толком сказать, почему ему нравилось навещать москвича, кроме того, что страшно интересно было с ним разговаривать. А ещё вернее – смотреть, как Ростислав рисует, слушать, что он говорит, и изредка вставлять ответные реплики.

Едва поселившись в номере Дома трудящихся, Капитонов, к лёгкому неудовольствию администрации, сколотил подрамник и натянул холст. Очевидно, с тем расчётом, чтобы увезти его потом с собой в Москву. И начал картину.

Ивана удивляло, что художник пишет свою картину, закрывшись в номере. А не ходит по улицам и не приглашает никого позировать, как вроде бы полагается художникам.

Капитонов пояснил, что сейчас рисует вещь, которая у него уже в голове, а для этого не нужны натура и натурщики. Иван возразил, что художник должен рисовать жизнь, которую видит вокруг. Капитонов возразил, что уже увидел и держит это внутри. Прищурился и сказал:

– Послушай, Ваня, ты ведь с Ольгой только у Степана познакомился. И она не твоя девушка.

Будь кто другой на месте художника, Ваня умер бы сейчас со стыда. Но ему как-то легко общалось с Капитоновым. Ваня рассмеялся, рассмеялся и Капитонов, перестав рисовать и озорно глядя на приятеля.

– Чего бы ты хотел? – спросил Ростислав.

– От кого?

– От Ольги.

– Я бы хотел жить с нею, – неожиданно признался Иван Капитонову в том, в чём до сих пор не признавался себе самому.

В голове у него загудело от волнения.

У Капитонова тоже, видимо, потемнело в глазах. Он качнулся, прижимая палитру с кистями к испачканной красками рубашке.

– Знаешь, так даже лучше, – сказал Ростислав наконец, поворачиваясь к картине и быстро-быстро накладывая мазки.

Может, Иван ничего не понимал в искусстве, но пока он не мог ничего разобрать на холсте. Объяснений художник не давал, и удовольствие, получаемое Иваном от созерцания работы, заключалось главным образом в том, что ему нравился цвет, в который холст красился. Сине-лиловый. Иван посопел.

– Прости! Не могу я тебя звать Рориком, хоть режь меня. Можно называть тебя Славой?

Капитонов быстро кивнул, уходя в работу.

Старые томсоновские часы, оставшиеся в номере Дома трудящихся от меблированных комнат дореволюционных времён, издали поразительные по жути звуки, будто полопались струны рояля.

– Мне пора идти, – встрепенулся Иван, взглядывая на циферблат и поправляя ремни. – Сегодня в Парке Железнодорожников выставка…

Капитонов, не отрываясь от работы, поднял брови.

– …День цветов.

– А-а!

– Будет очень красиво. Приходи, посмотришь. Там уже весь парк уложили цветами, говорят. Тебе будет интересно. Всё в разных пятнах. Как на картинах этих, как ты говорил…

– Импрессионистов?

– Наверное.

– Придётся сходить. Передавай привет Ольге! – улыбнулся Слава, метнув на Ивана из прищура морщин лукавый взгляд.

– Обязательно, – нетерпеливо бросил Иван, направившись к двери мимо раковины, которая могла быть и душем, если опустить её и задвинуть занавеску. Но чего-то помедлил, вернулся. Взял новенькую книгу, лежавшую у Капитонова на стуле.

– Современная испанская поэзия, – прочёл Иван заглавие и раскрыл. – «Алмаз».

Острая звезда-алмаз,

глубину небес пронзая,

вылетела птицей света

из неволи мирозданья.

Из огромного гнезда,

где она томилась пленной,

устремляется, не зная,

что прикована к вселенной.

Охотники неземные

охотятся на планеты -

на лебедей серебристых

в водах молчанья и света.

Вслух малыши-топольки

читают букварь, а ветхий

тополь-учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

Лягушка, пой свою песню!

Сверчок, вылезай из щели!

Пусть в тишине зазвучат

тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки – мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день-бадья

в колодезь ночей бездонный!

– Недурно. Похоже на ту ночь, – одобрил Иван.

Капитонов задумался, глядя на картину. Когда он рисовал, то был напряжён и гибок, словно хорошая спортивная лошадь.

– Молодцы испанцы, – сказал Иван, положил книгу, вернулся, прочёл ещё пару стихов, уже про себя, засмеялся, произнёс: – Нету в море апельсинов, и любви в Севилье нет! – оставил сборник и ушёл.

Капитонов уныло сложился на стул.

Это был тонетовский венский стул, по ободу которого шла надпись с ятями, знаками и гербами: «Железнодорожная компания Курбатов и Белькович».

3

Улица была уже совершенно зелёной. Миновав зелёную же каланчу с шарами, первомайскими флагами и пожарником в песочном комбинезоне и каске завитком, улыбнувшись красным машинкам за решетчатыми дверьми, Иван чуть ли не бегом бросился к дому Ольги. Дойдя до дома с раскрытыми окнами, он хотел, как обычно, позвать её. Но вместо того вдруг решился – впервые – подняться в комнату девушек по лестнице. Старая деревянная лестница в каменном доме пахла хорошим коньяком. Иван постучал, одновременно толкая дверь, и застыл на пороге. Кто-то на диване рядом с Ольгой, склонившийся над вязанием, поднял голову. Плеснули косы, и явилось поразительное лицо. Очень узкое, ослепительной белизны, с нежным ярко-алым румянцем, вроде капель раздавленной на снегу клюквы. А уж какими красными были губы! Узкий разрез не мешал глазам быть просто огромными! А такого глубокого тёмно-синего цвета Иван не видел нигде и никогда. Замечательны были и словно нарисованные углем брови, и высокий лоб, и те самые старорежимные косы, чёрные, каждая в руку толщиной.

«Кто же это? – растерялся Иван. – Ах да! Это Маруся, подружка. Ну всё! Попался Зайнулла!»

Иван даже мимолётно посочувствовал товарищу:

«Как его угораздило влюбиться в такую красавицу, на которую взглянуть страшно, не то что за руку взять? А с виду такая скромница – бабушкино платье – и сидит вяжет. А Маруся из неё совершенно никакая. Скорее Шахерезада, царица Тамара, Чио-Чио-Сан! Мороз по коже!»

– Заходи, – сказала Ольга. – Марьям, это Иван, ты знаешь. Иван, это Марьям, но ей Маруся больше нравится.

Марьям скромно потупилась. Настолько, что Иван смог даже присесть рядом с ней и Ольгой, хотя по-прежнему чувствовал робость перед марьямовскими точёными запястьями и совершенно уже исключительной талией. Итак, Марьям молчала. Ольга, розовая от волнения, пыталась сделать вид, что рада, а не раздосадована Ваниным поведением. Тот, не зная, что говорить, незаметно погладил Ольгу по запястью. Ольга вздрогнула всем телом. В комнату влетел Зайнулла с обломанной черёмухой. Черёмуха пахла духами Ольги.

Иван не мог бы объяснить, каким образом переминающийся и безмолвный Зайнулла и сидящая истуканом Марьям-Маруся договорились и вышли из комнаты вместе. Хотя был уверен, что при этом они даже не взглянули друг на друга и не брали друг друга за руку.

Иван и Ольга остались вдвоём. Ольга начала в задумчивости мерить шагами комнату, качаясь, как маятник.

– Знаешь, сегодня в Парке имени Железнодорожников День цветов в честь Первомая. Я хотел тебя пригласить. Они домики поставили. Такие, знаешь, как игрушечные города, с куклами. Маленькие стога. Клумбы фигурные разложили, с надписями. Редкие цветы тоже будут. Букеты.

Иван поймал Ольгу за руку и посадил рядом с собой.

– Пойдём! – Он не понимал, что говорит.

– Да, конечно, – сказала Ольга. – Но мне надо переодеться, не мог бы ты…

Ольга сидела неподвижно на диване. Иван положил руку ей на платье, отчего вся предыдущая Ванина жизнь с треском вылетела из его бедной головы.

Ольга молча попыталась вырваться и вскочила. Иван усадил её силой. Подскочил к двери, повернул ключ до упора, захлопнул окна, поглядев ещё мгновение вслед удаляющимся Зайнулле и Марьям. Да, они даже за руки не держались.

Ольга, видимо, страшно боялась испугать соседей и пыталась смолчать, но совсем смолчать не получилось. Когда Иван вгляделся ей в лицо, Ольге давно уже не было больно, но от изнеможения она едва переводила дух. Солнце за окнами пригасло. Но, если не зевать, Иван и Ольга вполне успевали в Парк имени Железнодорожников и на детскую железную дорогу, и на День цветов, и на Вечер Танцевальной культуры и отдыха, даже пешком, не говоря уже про трамвай. Надо было только одеться. Ольга лежала с удивлённой улыбкой.

– Что я наделал! – удивился Иван. От его прикосновения мучительная судорога прошла по Ольге сверху донизу. И ещё, и так несколько раз, и тут выяснилось, что всё только начинается.

– Если бы я был правительством, я бы запретил любовь законодательно! – восторженно сформулировал Иван в потолок. Когда понял, что все законы, даже законы физики, над ними не действуют.

И ни его, ни Ольгу не удивляло и не тревожило долгое отсутствие Марьям и Зайнуллы.

Но тут на старой лестнице послышались шаги, причём звучали они так, что слышно их было на другом конце города.

– Что вы при закрытых окнах сидите? – удивились Стёпа и Таня. – А где Зайнулла?

* * *

Ваня, отправленный Стёпой за вином для девушек по случаю грядущего Первомая, шёл по городу, удивляясь.

Город казался накрытым стаканом синего стекла.

Ваня шёл счастливый, куда несли его ноги, с охапкой цветов, то ли купленных, то ли наломанных. Тени на земле сделались такими же лёгкими, как его шаги. Тени исчезли, посветлев до лёгкой синевы. Одновременно как-то малость просинело в мире и в Ваниных глазах.

Колесящего по улицам Ивана привело на спуск к городской набережной. Внизу искрилась лиловая река с деревянной башенкой сизой пристани. К ней сходились веером сиреневые городские холмы, мост висел над голубыми ивами боковой речушки, видны были матовые купола церквей и дома, вываленные кучей, словно перламутровые пуговицы из шкатулки, Дом из кубиков, и греческий кинотеатр за Ваниной спиной, и обнимавшая всё даль, разных оттенков лазури, с торчащим далеко островом Разбойничьей Горы – всё это непрерывно зажигалось, мигало и гасло вспышками синего хрусталя. А деревья, плотным навесом сходившиеся над Ваниной макушкой, почти сливались по цвету с небом.

«Что это такое? – думал Иван, блаженно улыбаясь. – Что случилось? Я всё сейчас знаю и это должен знать тоже. Ах да, вспомнил! В календаре написали, что сегодня где-то в океане затмение. И у нас пригасит солнце, но не до конца. Частичное затмение. Так вот как оно бывает красиво! Или это у меня рябит в глазах?

В конце спуска, по которому Иван с Ольгой несколько дней назад поднялись и спустились ради кинотеатра «Свет» с зеркалами, малиновыми занавесями с кистями и золотой резьбой, в конце этого спуска, не доходя набережной, находилась деревянная чайная. С широкой террасой на столбах. Где сейчас, в хорошую погоду, посетители гоняли чаи из голубых чашек за синими клеенчатыми скатертями с лиловыми розами. Ваня вчера уже чаёвничал здесь с Ольгой, пили они и сок из стеклянных кувшинов. Можно было посидеть и внутри, во мраке, за марлевой занавеской, без мух. Но там оглушительно пахло вином и селёдкой.

Вспомнив про вино, Ваня поднялся по кривым боковым ступеням на террасу. Официантка в кокошнике из бумаги и фольги не тронулась с места, будто прибитая к дверям держащей фартук и грудь брошью. Эта фиолетовая официантка занималась исключительно тем, что неодобрительно смотрела на посетителя, сидевшего за столиком и до такой степени не собиравшегося ничего заказывать, что даже скрестившего на груди руки.

Так Иван нашёл за столиком чайной маленького злого Зайнуллу.

– Марьям ещё час назад… – Опомнившийся Иван понял, что не знает, давно ли ходит по городу. – …Маруся уже давно домой пришла. Ты-то где ходишь? – спросил Иван и смущённо замолчал.

Молчал и Зайнулла. Подумав немного, Ваня зашёл за полог одной из дверей, выбрал на зеркальной полке над деревянным прилавком бутыль в медалях и вернулся за столик, осыпав с полога мух.

Официантка оживилась. Заслонив и солнце, и затмение, она нависла над столиком:

– Вам стаканы принести?

– Нет! – отрезал Иван, получив в ответ свирепый взгляд.

– Я с-с ума с-сойду! – процедил Зайнулла с присвистом. – Я даже потрогать её не могу – не то что поцеловать! Представляешь? Это я-то! – глаза Зайнуллы вновь живо засверкали.

Ване подумалось, что, хотя маленький Зайнулла несколько преувеличивает свой любовный героизм, доля истины здесь есть, и благородно промолчал.

– Убью её! – выдохнул Зайнулла, показав на мгновенье в себе какого-то далёкого восточного деспота, своего предка, и оттого растерялся. – Видеть её больше не могу – а если увижу, то не могу смотреть, не могу говорить. Глаза б мои на неё не смотрели! А если с ней не буду – я умру! О-ой! – Зайнулла со вздохом опустил голову на руку.

Иван сел за стол.

– Ну скажи, что мне делать? Что мне с ней делать?

На лице глядящей в синее пространство официантки заиграла слабая, мечтательная улыбка. Тени от сахарницы, перечницы, солонки, бутылки вина, положенного букета, забытой ложки на глазах темнели и увеличивались.

– Если уж так ставить вопрос, что убивать – не убивать, я бы сперва к ней обратился. Поговорил. Спросил у неё самой.

– О-ой! Я же говорю – слов нет! – замотал головой Зайнулла.

– Тогда просто обними.

– А если она испугается?

– Ты так, ненавязчиво. Если что – скажешь, пошутил.

– Как я её могу обнять? Если я рта раскрыть не могу, то руки совсем не подымаются!.. Ну давай! Пойдём!

– Куда?

– К ней! – выдохнул маленький военный, и Ваня едва успел подхватить вино и прижать букет к груди.

4

И всё же Ольга казалась Ивану лучше Маруси. Она казалась ему очень красивой. Хотя, конечно, Ваня тоже не мог долго разглядывать Ольгу. Но в том, как слегка косили её сине-серые глаза, в том, как завивались соломенными вихрами концы длинных, до плеч, волос, в том, как чуть-чуть приподымался кверху её острый носик, в маленьком остром подбородке, в высокой шее, в длинных белых, но не слишком худых, руках, в крепком и высоком, тонком теле, во всей Ольге – было столько интересного!

Но лицо Ольги, чем же оно его интересовало? Какое же было у неё лицо? Ивану трудно было его вспоминать – кроме нескольких, самых общих, примет – ничего почему-то не приходило в голову.

Лицо Ольги менялось всё время. Каждый поворот, каждый луч света, каждое выражение – делали её лицо приятным, но совершенно другим, не таким, как до того. И ни одно из этих лиц нельзя было по-настоящему запомнить. Потому что суть лица выражали не курносый нос и не живой рот, а это самое непрерывное движение. Ольга никогда не повторялась.

И нельзя было даже предположить, за что могли подарить такую Ольгу. Чем можно было заслужить её. И если Зайнулле от одного присутствия его красавицы чудилось, будто его кости переламывает поезд, то Иван, наоборот, прямо с ума сходил, пока Ольги не было рядом. Ему как-то не хватало воображения, чтобы представить свою жизнь без Ольги.

Ольга стояла под фонарями, среди белых яблонь и светлой зелени, и было видно, как она осунулась. Ольга шла в своём платье с «крылышками», её рыжеватые волосы шевелил ветер.

Утомлённые, едва держащиеся на ногах, они ходили по парку, избегая смотреть друг на друга и прикасаться друг к другу. И всё равно Ваня нащупал в темноте и взял руку Ольги.

– Ты же знаешь, я не смогу отказаться, – откровенно ответила рука. Но вслух Ольга сказала другое. Она начала говорить о своей семье. Иван, в ответ, о своей. О матери в красной делегатской косынке, о брате и сёстрах, о большом семейном доме, о небольшом степном местечке, о погибшем жеребёнке, о сослуживце и друге Зайнулле. О том, как тот прислал из соседней деревни донесение-извещение о запретном сборе калины, обнаруженных вёдрах и сознательном волке, которое Иван зачитал прилюдно, так что все животики надорвали, кроме, разумеется, виновных, которые со стыда так и не забрали вёдра, и пришлось составлять акт и передавать их колхозу. Потом рассказал про Стёпу-железнодорожника и Таню, которую Стёпа придумал звать Тася, про то, как поженились те, ни разу не видев друг друга, про испанские пилотки, которые Тася сама сшила, и как здорово они выглядят на её детях, про Степанов фотоаппарат, главную его страсть после Таси и грампластинок. Про то, как здорово шибает в нос от фиксажа и реактивов, когда наносишь через трафарет сердечко или рамочку, чтобы фото отпечаталось «каше». Про списанный железнодорожный фонарь, которому Стёпа закрыл глазок промокашкой, залитой красными чернилами. Ивану страшно нравилось смотреть, запершись со Стёпой ночью в чулане, как на белой пахучей бумаге появляются сперва отдельные пятна, а затем и всё изображение. Как останется фото слишком светлым, если вынуть рано, или, наоборот, потемнеет до черноты, если промедлить.

Ольга поёжилась.

– Холодно? – обнял её Иван.

– Нет. Мне такое во сне снится. Даже во снах. В кошмарных. Мне один и тот же кошмар каждый день почти снится. Уже давно. Снится, будто все, и ты, и я, сидим у Стёпы и Тани. И Зайнулла, и Маруся, и соседи, и все-все. Все комнаты вижу. И портьеры «кофе с молоком», и молочные рожки на золотых люстрах, и сундук, и тахту под шёлковым покрывалом, и «Старый пруд» в картонной раме, и календарь на картонке, и белый буфет с зелёным будильником-колокольчиком, и ковры с кинжалами и рогами вперемешку с веерами и стрекозами. И бегают кругом все кошки и собаки. Стёпа ставит пластинки на патефон, одну за другой. В другой комнате – той, где парадная кровать с подушками, – сдвинуты столы. Жёлтая тканая скатерть, селёдка в кольцах, круглый графинчик, тарелки с синими каёмками и кленовым листом, всё как тогда. Только совсем много народу. И на улице ясный день. Мы танцуем, пьём, едим, играем, шутим, поём. Все мы вместе, и ты рядом. Но чем дальше, тем хуже мне тебя видно, только слышно по-прежнему. Я сперва не могу понять почему – а потом понимаю. Свет всё гаснет и гаснет. Чем дальше, тем больше. Всё темнее и страшнее в комнатах. Я прошу включить свет, но никто не слышит. Потом ты поворачиваешь рычажок, но и этот свет не горит. Тогда, чтобы тебя не потерять в чёрных комнатах, я хватаюсь за твою руку крепко-крепко, вот так. А свет сильнее тускнеет, только голоса по-прежнему звонкие и весёлые, будто ничего не замечают. И в конце концов я осталась в полной темноте. Остались только темнота и голоса. Я звала, но никто меня не слышал, никто не откликался.

– А за руку меня подёргать? – дёрнул Ольгу за руку, вроде шутливо, нахмурившийся Иван.

– Руку твою я не потеряла и за неё дёргала. Но ты не хотел ничего сказать в ответ, просто сжимал её в своей. Было так страшно от этого. А потом никого и ничего не стало слышно. Всё исчезло. Только мрак чёрный-чёрный, и твоя рука в моей.

– Хоть что-то! – ещё похмурился Иван.

* * *

Он и до сих пор хмурился. Хотя с рассказа Ольги времени прошло порядочно, ему до сих пор было неприятно представлять чёрными комнаты Степана и Тани. Тогда же, в День цветов, чтобы отвлечь Ольгу, он спросил, знает ли она про Призрак Курсанта, что бродит по аллеям Парка имени Железнодорожников ночами и утрами?

– Призрак? – испугалась и без того нагнавшая на себя страху Ольга и прижалась к Ване.

– Да-а… – расплылся в довольной улыбке Иван и, трепеща от восторга, рассказал, как осенью 14-го года в глубоком тылу создали лётную школу, как набрали совсем мальчишек, как они взлетали, делали круг и садились по очереди на аэроплане, напоминающем Стёпину бамбуковую этажерку. Причём, пока один летал, остальные стояли на лётном поле строем по стойке смирно. А командир стоял у высокого флагштока, и над ним реял флаг. (Ваня не упомянул какой.) Но один курсант, потому что ночь не спал, а лазал по садам за яблоками, идя по кругу, задел дерево в парке и рухнул у вышки, за озером, на зелёной лужайке, туманным утром. И все другие бежали к нему через поле, в тужурках с медными пуговицами. А он лежал с белым лицом на зелёной траве, выброшенный ударом из поломанного аэроплана с уцелевшим хвостом.

Ваня видел этого шестнадцатилетнего курсанта так, будто это он, а не маленький Стёпа рвался к тому через кусты. (Если Степан, конечно, не придумал историю целиком, с начала и до конца, что Стёпе было свойственно.) Но лётчики, самолёты – это было так здорово!

Даже сейчас Иван так упёрся мыслями в героическое привидение, что какое-то время затем, глядя на появившийся в небе биплан, считал, что самолёт ему чудится. Но тут от биплана отделились точки, распушившиеся пушинками парашютов. Затем, царапая сердце стрёкотом, самолётик распустил хвост с разноцветными флагами. Маки на весеннем лугу не могли быть ярче, чем сверкающий, серебряный, едва заметный в голубом майском небе биплан в дрожащих флагах. Следом за бипланом в небе появилось ещё несколько дирижаблей, величественных, как слоны, и медлительных, как опавшие перья. Они невесомо покачивали крыльями, купаясь в высоком небе, и за одним из них вилась лента – «XI Ежегодная первомайская эстафета физкультурников!»

Строго говоря, Первомай был вчера, но, в силу технических обстоятельств и, главным образом, того, что дождливым и холодным утром первого мая, «вальпургиевым утром», как назвал его Капитонов, все крашенные марганцовкой физкультурники умаялись и замёрзли, как цуцики, на демонстрации и не могли показать достойные результаты, – в силу этого всего эстафету проводили всегда на второй день праздника.

Оба праздничных дня Иван постоянно был с Ольгой, но ему всё же пришлось утром второго мая явиться на стадион перед предстоящей эстафетой, и нельзя сказать, что Ивана сильно огорчало последнее обстоятельство. За прошедшие два дня почти вся предыдущая жизнь поблекла и потеряла смысл. Но не жёлто-белый, первый в СССР, стадион с вазами и колоннами, где первого мая они с Ольгой смотрели восхитительный футбольный матч, отдаваясь чистому наслаждению смотреть на рассчитанную ловкость молодых и сильных людей, забывая даже о корзинке с бутербродами.