Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Иван не мог отказаться от открытого солонцу, дождю и ветру стадиона, от ощущения удовольствия от воли и бега. И то, что на свете существовала Ольга, только добавляло движениям Ивана лёгкости и азарта. Так он думал.

Иван сделал упражнения на мураве, пробежал пару кругов босиком по кромке четырёх нежнейших, как шёлк, гаревых дорожек. И тренер Ивана был неприятно поражён Ваниными заплетающимися ногами. Заподозрив со стороны Ивана что-то неладное, вроде лишних самодеятельных нагрузок, гнобящих мышцы непрерывной усталостью, чем грешил Иван до того, тренер отослал его отдохнуть на трибуны. Здесь, у балюстрады с двуручными вазами, белоснежными на фоне голубого неба, было самое любимое место Ивана. Здесь Иван и стоял сейчас. В лепных вазах, заполненных высохшей землёй, на жарком солнце и ласковом ветру колыхались герани. Отсюда, с самой высокой точки трибун, с высокой жёлтой стены стадиона, открывался вид на городские окрестности, представлявшие собою сейчас дымное весеннее марево – бледно-зелёное снизу, бледно-голубое сверху. Окрестности сливались с ярким голубым майским небом. Местами блестела река. К ней, среди сирени, спускалась ошеломительно крутая лестница из красного гранита. А в ярко-голубом небе нежно стрекотал самолёт с разноцветными флагами и качались дирижабли.

«XI ежегодная первомайская эстафета физкультурников!» – развевалась за одним из них длинная, уже едва читаемая лента с надписью.

Дирижабль с лентой уходил вбок, в сторону завода, украшенного портретами и еловыми венками.

«Интересно, откуда они взлетели? Самолётик, наверно, с маленького аэродрома на спуске у кинотеатра “Свет”. Надо записаться туда с Ольгой! – решил Иван. – …Да! Не забыли бы меня на стадионе, в суматохе!» – он оглянулся.

Конечно, балюстрада с вазами была лучшим местом, но и сам стадион был как игрушечка. Жёлто-белый, с комментаторской стеклянной ложей на железных колоннах. Счёт на деревянном табло ещё не убрали с тех пор, как Иван с Ольгой отбивали ладони на матче. В оконца под скамьёй, на которой стоял Иван, тянуло сквозняком – это вырывался сладкий резиновый дух подтрибунного тира с жестяными лампами и мишенями в рост. Пахло и старым деревом балконных балясин гимнастического зала, где тренировался иногда Иван.

Издалека звенела сетка и стучали городки. Рядом с городошниками находилась вертушка входа и выхода. Входя, Иван каждый раз с любопытством взглядывал, какую именно фигуру, «пушечку» или «письмо», выбивают сейчас. А если не знал названия – справлялся по огромному плакату. В тренажёрном зале при медпункте лязгали грузы и штанги. За длинной стеной с длинным транспарантом в не менее длинном вольере с ровным непрерывным звуком слетали стрелы лучников, глухо втыкаясь в бумажную мишень.

Ивану доставляло удовольствие ходить по дорожке мимо стрелков, особенно в тот момент, когда шальная стрела с гаснущим свистом застревала в сетке перед самым его носом. Само, поросшее зелёной ромашкой, со свежей разметкой, футбольное поле сейчас пустовало, но на зажимавших его с двух сторон розовых пыльных секторах еле слышно осыпался песок под граблями в прыжковой яме, стучали высотные планки, грохотали и прыгали разноцветные мячики ядер.

Стадион имел форму открытой к реке подковы. Вход был на изгибе с двумя будками – вахтёра и городошников. Трибуна была – одной ножкой. А на второй, за вольером лучников, были медпункт и отделанные плиткой раздевалки, кассы работавшего зимой катка, с картинками фигуристов и белыми гимнастическими скамьями для надевания коньков. А на втором этаже – монументальная канцелярия с хором из двадцати пишущих машинок, стучащих сейчас в открытые окна, и кабинет начальника, украшенный чугунным медведем, вставшим на задние лапы над гравированной юбилейной доской, и ещё одним писчебумажным «пулемётом». Чтобы пройти туда, надо было нырнуть в грохочущую железную калитку, в тёмный туннель по странному округлому жёлобу, между автобусом с кожаными сиденьями и низенькими широкими бобслейными санями, похожими на красную гоночную машину. А за всем этим во всю высоту жёлтого кирпичного куба, в огромном, как мир, манеже, в облаках терпкого талька легко подбрасывали себя на красном кресте упругого батута гимнасты, стараясь не попасть в щель прикрывающих чудовищные пружины матов.

Мерные стальные подвывания батута тоже летели в оконные щели манежного куба.

Там, где подкова стадиона размыкалась, сквозь вечно приоткрытые и провисшие длинные кружевные створки виднелось небо, самолёты, дирижабли, дымные весенние окрестности, кусок реки, сирень и спуск из красного гранита. А ещё там, по тропе вокруг стадиона, сейчас ехали всадники. Конная милиция в шлемах и летних белых кителях и участники праздника, сияющие галунами и монетами. Эхо отразило стук копыт, тонкое ржание и тихий скрип ворот на ветру.

Но у края насыпанной между двумя деревянными бортиками гари тренер уже раздавал номера, и, чувствуя каждый удар сердца, на больших и тяжёлых ногах, Иван начал спускаться по неровным ступеням трибуны, чтобы взять свой номер, иголку и нитку.

* * *

Над Площадью Советов качнулся золотой звон башенных часов. Голуби и вороны наискось слетели с кремлёвских елей. Грянувшие из динамиков марши запетляли в опустевших, спорта ради, улицах. Начался парад участников, и, так как квадратная гранитная трибуна у чайханы, где частенько переодевались спортсмены со стадиона, была пока занята, а круглая клумба посередине – уже завалена, Иван остановился на ступенях института, чтобы завязать шнурки на спортивных туфлях. Высокий и выносливый Иван, по замыслу (уже начинавшего раскаиваться) тренера, бежал последним, но переобулся сразу. Уж очень ему нравилось ощущение тонкой старой кожи, сливающейся с его длинными узкими стопами. Старой была кожа потому, что найти Ванин размер оказалось возможным только в доматериалистической эпохе.

Поправив бело-голубую, с вертикальным ромбом, майку и ожидая следующего круга, чтобы примкнуть к своей колонне, Иван увидел Капитонова, выходящего из дверей института в спортивной форме. Капитонов выглядел смущённым и бледным, но подтянутым.

– За аспирантуру? – прокричал сквозь марши Иван.

– Нет! – прокричал Ростислав в ответ. – Это страшная тайна! Между нами! Знакомые попросили! Аспирант болеет!

«Это как же болеет аспирант, если больного просят заменить?.. – подумал Иван, пристраиваясь к своим, но ничего не сказавши Капитонову».

– Посторожи вещи! – попросил Зайнулла.

– Ты лучше Ольгу попроси или Марусю.

– Хорошо, я Стёпе отдам.

Ольга стояла, хлопая в ладоши, на старте, вместе со всей «группой поддержки». На ней была майка стадиона «Рабочий» и сатиновые трусы на резинках. В её руке была веточка сирени. За её спиной едва распустился, но уже благоухал вовсю светло-зелёный чубушник, который здесь называли жасмином. Иван потянул носом воздух.

Собственно, под транспарантом «Старт» все ждали Зайнуллу. Быстрый, маленький и крепкий, он должен был создать задел. Вот только дистанция была для него длинновата, и тренеру оставалось лишь надеяться, что маленький офицер выдержит.

На Ваню тренер старался вовсе не смотреть, тот напугал его на стадионе, и тренер не мог даже предположить, чего от него ждать сейчас, на последнем этапе, испытывая сильное искушение Ивана заменить и не находя для этого ни человеческого и временного ресурса, разве только пробежать самому.

– На старт! Внимание!

Сердце Ивана остановилось. Покачивались от напряжения Зайнулла и Капитонов. Язычок пламени с облачком дыма вырвался из неподвижно поднятой кверху руки стартёра.

«Как хорошо, что Марьям в спортивной форме за чертой и Зайнулла её не видит, – подумал Иван. – А то стал бы столбом».

Вновь сдёрнулись в небо вороны и голуби. Едва удерживавшаяся на линии толпа физкультурников рухнула и полетела по дистанции. Кто-то нёсся вдумчиво и легко, кто-то бездумно и во весь дух.

– Слишком быстро, дойдут пешком, – заметил тренер. – Что ты стоишь? Иди на этап!

Иван хотел поболеть за друга, добежав до первой передачи, но, покосившись на машущую вслед Зайнулле Ольгу, понял, что не успеет сделать всё, оставил ей вещи и поплёлся на свой этап.

«Лишь бы палочку не потеряли. А художник-то правильно бежит», – думал Иван.

Он давно уже был на линии, а вдали, на плавящейся искрами стёкол улице, всё ещё никто не показывался. Иван боялся пропустить и оглядывался.

– Бегут! Давай, давай, давай! Набегай!

Он обернулся, чтобы сразу увидеть летящего на него вытянувшись бегуна. Не сразу поймав палочку в пляшущей длинной руке, Иван наконец ощутил тяжесть деревяшки и повисшего на ней товарища в ладони. Выдернул палочку и понёсся по улице. Стараясь вручить эстафету, передающий так разбросал движения, что его пронесло ещё несколько шагов, закинуло голову и швырнуло, без большого, впрочем, вреда для него, под ноги Ивану и другим. Ваня легко, не обернувшись, сиганул через упавшего, даже не успев подумать или испугаться мгновенной смене событий. Во всём теле он ощущал тяжёлую томящую слабость, его подбрасывало вперёд и вверх с ошеломляющей самого Ивана силой. Дыхание билось в такт ударяющей по груди палочке.

На площади у трибуны, под аркой финиша, среди ярких флагов его ждала кричащая Ольга. Толпу с нею сразу повело в сторону.

«Только бы не попасть горлом на ленту», – подумал Иван, выставив вперёд руки, и ушиб руку.

«Всё! – ощутил он, упираясь в колени, не слыша, что говорит тормошащая его со всех сторон Ольга. – Вот это и есть счастье. Конечно, не такое сильное, как сама Ольга, но тоже счастье. А ведь есть ещё и другое на свете, кроме Ольги, и бега, и даже лиловой картины, и польки-мазурки в Парке имени Железнодорожников. Сколько же счастья в мире, как его много, как я не замечал раньше, как его много! Вернее, конечно, замечал, но сейчас всё по-другому».

Иван с трудом раскрыл глаза, в них так потемнело, что он почти ничего не видел. Кроме того, что куда-то пропала Ольга.

– Вот почему всегда так – на тренировке еле ноги таскает. А как бежит – так орёл! – приплыл издалека слабый голос тренера.

Иван поискал в толпе и Капитонова, но Славы тоже не было видно. Ольга могла готовиться к своему забегу, но художник-то уже пробежал. Отчего Иван едва ощутимо встревожился.

– Победителю! – сказал кто-то, и на Иванову грудь опустилось колесо из лаврушки.

– Только не качайте! – сразу завизжал где-то Зайнулла.

«Неужели меня тоже подымут?»

Подняли. И даже уронили не очень жёстко. Поболтавшись в бело-голубых небесах до и после награждения, ошарашенный Иван был посажен пятой точкой на мостовую в слегка осыпавшемся венке. Маленькому лёгкому Зайнулле, судя по продолжающимся крикам, повезло меньше. Двое помогли шатающемуся Ивану подняться.

5

За окнами ходили трамваи. Здание дрожало, когда два трамвая сходились на повороте, чуть не цепляясь боками. Утро давно уже миновало. Но до вечера было далеко, и нигде не горел ещё свет. Потому в здании стоял полумрак. Зайнулла с Иваном глядели в окно на трамваи.

– Два часа, – определил Зайнулла, поглядев на наручные.

– Иди. Тебе-то чего ждать? – Иван крутил на ноющем запястье красную шерстяную нитку, которую давеча повязала Ольга.

– Не придумывай! – фыркнул Зайнулла, попытался найти в карманах брошенное навсегда курево, потерпел неудачу и ощетинился ещё больше.

Иван улыбнулся.

– Большой дурак! – обиделся Зайнулла.

Незаметным образом на улице почернело. Ветер нагнал туч, небо сделалось свинцовым, и деревья и дома стали серого цвета. Иван не бывал в этом городе раньше и подумал, что непременно будет гроза. Но, будь он горожанин, вроде Степана, то знал бы, что иногда, весной, тучи над городом сбиваются просто так и разбегаются без последствий, а иногда – гроза проходит, но далеко, обронив на пасмурной окраине лишь пару тяжких капель. Похоже было на то, молнии нигде не зажигались.

И всё же через эти окна с очень старыми, ещё не вполне прозрачными и тёмными стёклами, вдобавок ещё с разводами, – город производил чересчур гнетущее впечатление. Подоконник был по-купечески широк. Иван и Зайнулла привалились к нему боком с двух сторон.

…Когда на площади подброшенного раз пятнадцать на руках Ивана подняли двое, то вполне вежливо попросили одеться и пойти с ними. Пока Иван натягивал галифе прямо на спортивные трусы, подоспел приземлившийся на другом конце площади Зайнулла и попросту увязался идти с Иваном:

– Мы везде ходим вместе!

Иван, застёгивая последние пуговицы, ещё раз поискал глазами Капитонова. Но москвича давно не было среди его команды…

– Два часа, сорок пять минут, – заметил Зайнулла, разглядывая обтрепавшийся ремешок часов. – Мне уже есть хочется. А тебе?

– Нет.

Иван опёрся о подоконник. За окном совсем стемнело, прокатил ещё один трамвай, тряхнув провода, и ещё. Окна выходили не на улицу, а на обнесённый решётчатым забором двор. Собака у ворот пристально смотрела на Ивана.

«Могу себе представить, как тут все сейчас всполошились, – думал Иван. – Интересно, кто-нибудь здесь знает, кто я такой на самом деле? Или только гадает? И если гадает, то хотелось бы знать, в какую сторону развиваются его подозрения. Кем я кажусь? Но кем бы ни казался – точно, никто здесь не знает, кто я на самом деле. Хотя вся наша организация придумана, чтобы знать всё обо всех, ни черта они про меня не знают!»

И хотя Ивану было тяжко да тошноты, одновременно он чувствовал свое преимущество в этой ситуации. Чувствовал отчего-то, что он на голову выше и сильнее любого и всех вместе взятых.

В кабинете эта манера себя вести смутила Зайнуллу. Смущала она, видно, и двоих за столом. Во всяком случае, они молчали, в тишине разглядывая Ивана. Пока один не напомнил, потупясь:

– Представьтесь по форме.

Друзья, встрепенувшись, щёлкнули каблуками и представились. Тогда второй вздохнул, нехотя взглянув на Ивана.

– И откуда ты только прибыл… – он не добавил «на нашу голову», но явно так подумал.

– Прислан в ваш город учиться, – сказал Иван. – Ненадолго. Для дальнейшего повышения.

– Знать бы ещё, кто таких рассылает… – поёжился скорее тоскливо, чем подозрительно, первый. – Ты кто такой?

Иван пододвинул развёрнутые документы. Документы подвинулись обратно, чуть не упав со стола. Иван взял корочки, но не спешил прятать их в нагрудный карман. Он стоял опустив голову. И Зайнулла поразился, какой тяжёлый у друга взгляд исподлобья. Он никогда не знал такого Ивана, перед ним был совсем незнакомый, чужой человек. Зайнулла иногда удивлялся, каким образом шутник и хулиган Иван справляется с работой следователя. Но сейчас понял, что ничего про Ивана не знает и, более того, ничего про Ивана не знают и эти двое. Хотя, впрочем, с их точки зрения чекист неожиданно приехавший в город, был человеком, которого не только трудно, но и не нужно разъяснять до конца. Хотя, может быть, им просто мешал Зайнулла. Во всяком случае, один коротко и решительно выдворил Зайнуллу за дверь.

Иван ждал вопросов о Капитонове. Но ничего подобного не было. И Ваня заметно успокоился. Вместо Капитонова его спросили про Ольгу.

– Да, – сказал Иван, – я с нею знаком. – И вспомнил, как утром первого мая их с перепуганной Ольгой разбудила невесть откуда взявшаяся в комнате толпа с красными флагами. Оказавшаяся домоуправлением, пришедшим украсить фасад.

– Вы с нею в близких отношениях, – не отрывая взгляда от стола, скованно поправил Ивана второй.

– Вас это не касается, – дерзко выдохнул Иван.

– Вам известно, что она итальянка? Что её родители и она сама граждане Италии, другого государства?

Весь Ванин вид говорил о том, что ему это не было известно. Конечно, узнав, что одинокой студентке нашли комнату, а не поселили в общежитии, Иван мог решить, что её родители не простые люди. Тем более что Ольга рассказывала об их революционных приключениях. Но это не пугало, а скорее льстило. Потом, ничто – ни имя, ни белокурые волосы – не могли выдать в Ольге итальянку. У Вани ещё мелькала иногда мысль, что она немка, но это тоже не могло обеспокоить. Сейчас он вспоминал её рассказы о семье, о сестре Клавдии. Казалось, только то, что Ольгу называли всегда Ольгой, полным именем и никак иначе, – могло указывать на иностранку. Она говорила, раскатывая гласные. Но Иван знал и русских, которые говорили точно так же. И даже более забавно. Никакого акцента у Ольги не было.

– Разве итальянку могут звать Ольгой? – спросил Иван.

– Её фамилия Збальони. Ольга Збальони. Её родители – инженеры-коммунисты, они работают на одном из наших заводов. Вероятно, поэтому её зовут Ольга. Она выросла в Советском Союзе. Но, так как родители хотят всё же, рано или поздно, вернуться на родину и продолжить борьбу за построение коммунизма там, – у Ольги нет советского гражданства. Поэтому, а ещё потому, что и родители на производстве, и Советское правительство в Москве очень беспокоятся за Ольгу, лучше никому с ней не встречаться.

У Ивана было чувство, будто отношения его и Ольги хотят решить в танковой баталии.

– Разве мы не дружим с итальянскими коммунистами, разве не помогаем спартаковцам воюющей Испании? – удивился Иван.

Его абсолютную убеждённость в том, что все люди на земле когда-нибудь станут братьями, не смогла бы поколебать даже мировая война.

– Иван, – прокашлялся один, сбавив тон. – Если ты действительно хочешь помочь испанским республиканцам, как писал два месяца назад, не встречайся больше с Ольгой. – Он поймал наглый Иванов взгляд, засомневался и добавил на всякий случай: – Впрочем, как знаете. Всё равно вы не сможете пожениться.

Иван опустил голову.

* * *

– Тебя про Капитонова спрашивали? – спросил Ивана Зайнулла. Они уходили по тёмной мокрой улице, мимо памятника Интернационалу. Тучи сжимали город со всех сторон всё теснее, хотя дождь давно прошёл.

– Нет, – сказал Иван с по-прежнему смущавшим Зайнуллу выражением, поправляя воротник и бегло оглядываясь на ходу. Двое стояли у окна только что покинутого друзьями кабинета и неподвижно смотрели им вслед. На улицу, на трамваи, на тучи. Ивану показалось, будто один из них смеётся.

– Это хорошо, что про Капитонова не спрашивали, – благодушно провозгласил Зайнулла. – Повезло Капитонову!

– Повезло. Наверное.

Иван действительно давно рвался в Испанию, но ничего про неё не знал. Испания представлялась ему неопределённым раем. Потому что там, даже несмотря на войну, всегда солнце и целые леса апельсиновых деревьев, сплошь усыпанных медовыми, душистыми апельсинами. А ещё в Испании есть тёплое синее море.

* * *

Иван долго пытался потом, после бесед с городскими коллегами, собрать мысли. Он их собирал, укладывал, а они снова опрокидывались, разлетаясь по углам. И ни с кем не мог Ваня посоветоваться или поделиться. Даже с Капитоновым, даже с Таней, даже с Ольгой. Особенно с ней. Случившееся казалось ему ужасным и непоправимым. Будто поезд, о котором говорил Зайнулла, не просто перемалывал Ивана, а сбил сразу и насмерть.

«Как Анну Каренину!» – подумал Иван, не читавший романа, но не сомневавшийся в великом гуманизме Толстого.

Есть ли у Ольги хоть какое-то гражданство? Можно ли на ней жениться вообще? И даже если женишься – если Ольга отправится с родителями в Италию, а она должна будет туда отправиться (Иван не сомневался, что в Италии когда-нибудь победит коммунизм), что ему тогда делать?

Постепенно, однако, Ванина весёлая и молодая натура брала верх над обстоятельствами.

Он, конечно, понимал, что отношения с Ольгой, какие бы они ни были, приведут к тому, что его прогонят из органов. Что означало крах всей его молодой жизни. Но он не был до конца в этом уверен. А значит, оставалась возможность, что они с Ольгой сумеют пройти по шаткой досочке допустимостей и вероятностей, не разрушив жизни друг друга. И за эту возможность следовало ухватиться.

«В конце концов, может не всё так страшно? – подумал он. – Они же коммунисты, а значит – хорошие люди. Так чего я беспокоюсь? СССР помогает Коммунистическому Интернационалу. А ухаживая за Ольгой, я Интернационалу не поврежу, скорее – напротив!»

* * *

Придя к такому решению, Иван через пару вечеров возобновил встречи с Ольгой. Хотя испугавшее Зайнуллу и чекистов в кабинете тяжёлое выражение не ушло так быстро с его лица, успев ещё напугать и девушку.

Так прошёл май. Иван постепенно стал прежним Ваней и настолько уже раздухарился, что чуть не убил себя и Ольгу, предложив ночью прогуляться по лесам строящегося рядом железнодорожного клуба. Хотя за это деяние можно было и схлопотать. Клуб строился трёхэтажным, и они выпили лишнего. Потому, наверно, туда и полезли. И здорово было в летних, пушащихся белым пухом сумерках под звоны трамваев и стукотню поездов гулять в небе – среди верхушек остро пахнущих тополей! Виды с горы, на которой стоял белый клуб, открывались шикарные, и компании казалось, будто гуляют они не по лесам, а по крыше мира. Но Ольгу качнуло, и она полетела вниз, опередив пытавшегося её удержать Ивана. Ольга пробила каблуками пару досок, и поймавший её внизу Степан хоть и рухнул на асфальт, но почти не пострадал. А Ивана доски бросили на деревья. Дорога вокруг дома и клуба вилась, ничем не огороженная, срываясь сразу в глубокий обрыв к трамвайным путям, весь заросший зеленью. Иван сумел увидеть сверху трамвай, здорово приложился, но ничего не сломал, кроме ключицы. Её неровно сросшиеся края остались ему на долгую память о незабываемом приключении и радости видеть целёхонькую, только немного смущённую Ольгу на ногах, хотя и в слетевших чулках и распоротом по шву платье.

6

Жизнь устаканивалась, заслоняя одно другим, и однажды утром, за несколько дней до дня рождения Ольги, Иван проснулся вновь совершенно спокойным и счастливым. Он открыл глаза и увидел вновь салатовые прутья, и блестящие шары кровати для гостей, и сквозь них – желтые занавески в доме Стёпы и Тани.

Иван лежал в кровати, ему не хотелось вставать. Он не ленился и не дремал, просто был охвачен со всех сторон тихим совершенством и свежестью утра.

Накануне они с сестрой долго выбирали Ольге подарок и выбрали такой, о котором мечтала любая девушка, включая и саму бескорыстную Таню, – маленькие и узенькие наручные часы с золотыми стрелками. Часы стоили двести рублей, и пришлось занимать пятьдесят рублей у Тани. Иван сразу представил их на тонкой, длинной и белой руке Ольги. Сейчас часы лежали в коробочке, у изголовья бабушкиной ещё кровати с шарами, на комоде, под тюлевыми накидками с подушек.

Иван с нежностью покосился на комод сквозь прутья. Какой это был милый комод! Иван и всегдато любил его огненный цвет и высокий рост, но сейчас комод стоял, словно сцена театра в самый день премьеры. В полумраке, с распахнутым зеркалом, с кружевной Таниной салфеткой сверху и ещё одной, подложенной снизу, с фигурками и цветами. На комоде лыжник в ушанке и лыжница в капоре смотрели в зеркала, на коробочку в тюле и друг на друга влюблёнными взглядами. Привезённые откудато Стёпой стеклянные цветы просвечивали насквозь в высоких, похожих на мензурки вазах. С поражавшим всегда Ваню необыкновенно радостным и озорным выражением смотрел на комнату с комода умерший брат. Красивый темноволосый мальчик с необыкновенно живыми чёрными глазами и ослепительной открытой улыбкой. Кепка надвинута на затылок, курчавый вихор надо лбом, юнгштурмовка расстёгнута, галстук с зажимом. А напротив, со старого синего ковра, тихо и ласково смотрела притащенная откудато Степаном круглая картина с изображением старика, обнимающего льва, какойто закорючкой и надписью «Марк».

Тане казалось нехорошим держать подобную картину просто так у себя в доме, и она постоянно её прятала, уговаривая отдать Марка людям, которые занимаются подобными вещами. Но Стёпе картина нравилась, и он увиливал, а иногда, подшофе, даже водружал старика со львом на ковёр. Ване Марк тоже представлялся симпатичным, казалось, у него добродушное выражение, а ещё добродушнее выглядел крохотный, как котёнок, лев. Ваня вполне понимал, почему Стёпа не хотел с Марком расставаться. Хотя Тася, когда придёт сюда шить и увидит картину, – опять её снимет и положит в комод, под запасные портьеры.

Тася деньденьской шила здесь у окна, и утром уже всё было готово к работе. Занавешенное жёлтыми занавесками окно, открытое настежь, было превращено в рабочий стол. Ветер колыхал занавески, виднелась зелень, в Тасином палисадничке торчали разноцветные мальвы и звёздами светились лилии. На окне золотился зингеровский футляр, лежали ткани, неведомо откуда взявшиеся парижские журналы. К подоконнику вплотную стоял ножной колёсный «Зингер» с начатым шитьём. В глубине окна, среди рам, на полках были расставлены разные вещи. Виноградный, просвечивающий розовым графин с водой. Белый кувшин на умывальном тазу. Слева находилась голубая рабочая лампа с круглым железным абажуром. Лампа была очень неудобной, но Тася очень её любила и всегда хвалила. Может, потому, что её подарил Степан. А может, потому, что выбрала её сама Тася.