Сверхновые

– Не буду-у… – и Фридрих заревел телёнком.

Весь этот ужасный день, вся его ужасная жизнь шли у него горлом.

Он бросился на незнакомца и колотил по вездесущему рукаву, пока не свалился. Его тошнило. Перед его лицом медленно спустились на дощатый пыльный пол пара высоких ботинок. На них легли шерстяные носки. Их всех прикрыло что-то сложенное, толстое.

– Это честно. Ты дал мне то, что мне сейчас было нужно – твоё слово, а я даю тебе то, что нужно тебе сейчас. В придачу я дарю тебе исполнение одного желания. Одного! Думай.

Так у Фридриха появился первый в жизни друг.

Ему даже нравилось, что этот друг похож на дьявола.

Его желания были злее день ото дня. Сначала мать продала ботинки и купила ношеные, потом отобрала у него новую курточку, и Фридриху пришлось надеть старую, с пришитыми рукавами. Он не смог уберечь своё утешение – книгу со светящимися в темноте страницами, на которых летал снег, и двигались большие мохнатые звери. Вырученные деньги ушли на уплату долгов. Фридрих прятал в щели в стене обёртку от плитки шоколада, на которой коты играли на дудочках, и однажды не нашёл и её.

В те дни в его сердце не осталось места для его несчастной матери. Он навсегда запомнил её маленькую, худенькую, кашляющую фигурку с серым платком на плечах, её беспокойные руки, которые дёргают шнурок на вышитом мешочке и высыпают мелочь на стол. Всегда мелочь – даже после ботинок, куртки и книги! Помнил её слезу, катающуюся по кончику носа, и её шевелящиеся бескровные губы…

Она казалась ему не женщиной – ожившей ветошью в пыльной паутине. Так выглядела безнадёжная нищета, и он не хотел обнимать её. Но он потратил на неё исполнение желания. Отец не дошёл до дома в тот самый вечер, когда Богом поклялся свернуть шею ей и её ублюдку.

Ругань папаши тиной всколыхнулась в памяти Фридриха, и он подскочил за ящиком на полке бюро.

Он прочитал письмо несколько раз, не понимая, зачем оно было в ячейке. Просматривал на свет, над свечкой – ничего. Он снова вытащил его из конверта. Письмо от 19 июля 1915 года написала некая Анне-Мария Циммерманн из Оберхаузена своей подруге, которая вышла замуж в Лейпциге. Завистливое поздравление на полстраницы, остальные шесть с половиной – война, шахта, цены, сплетни. Он сразу перевернул на последнюю страницу. «Кстати, – писала Анне-Мария, – я встретила Бригги на днях, и Бригги спросила, помню ли я мышь из мастерской Краузе, которую младшая Фишер позвала с нами на ярмарку в прошлом году? Мы все гадали, за какое зелье она отдала шарлатану все деньги, да ещё серебряное кольцо. Помнишь, как мы смеялись? Бригги сказала, что Лина заходила к Краузе, и там ей шепнули, будто та девушка, вроде бы её зовут Дагмар, говорила кому-то, что зелье сработало, но наполовину. У неё родился один здоровый мальчик. Бедняжка. Неужели её муж не может?».

Это про его мать, Петру Фиц-Леген.

И это про его отца, однорукого пьяницу Уве Легена.

И также это про господина Беляевского. Да. Как-то Фридрих, ещё живя в Пике Сияния, узнал, что Андрей Беляевский одно время покровительствовал иллюзионистам. Наместник был на ярмарке. Он лукавил, обставляя всё так, будто его выбор пал на него. Фридрих понял: он родился потому, что он понадобился господину Беляевскому. Если бы он раньше начал сомневаться в нём так, как сегодня, он бы давно сложил два и два в четыре.

Фридрих растёр лицо дрожащими руками, и, взяв выступ посередине столешницы с левого краю, вытянул чёрную блестящую панель. Заняв рабочее положение, она засветилась планом усадьбы Белая Остролодка. Фридрих провёл внизу панели и остановил палец на всплывшем символе птицы.

Она подняла крылья, и отозвался секретарь Вельмо:

– Господин Леген?

– Поищите информацию о посещении господином Беляевским ярмарки в Оберхаузене в августе 1914 года. И, пожалуйста, подайте кофе… и к нему что-нибудь не слишком сладкое.

– Да, господин Леген. Эдволат здесь.

– Пригласите.

Фридрих у зеркала критически оглядел себя. Рубашка и он сам выглядели несвежими. Он бы сменил то и другое. Пригладив волосы, втянув живот, он вышел в читальную комнату номера, где у приоткрытой двери стояли двое – русый тонкий Вельмо Дым Ильберс в серой униформе с удлинённым пиджаком и склонившийся человек в глухом сером костюме с нашивкой на рукаве. Вельмо вызвал одного из студентов Архива, но это ученик, эдволат низкого ранга, его радиус действия мал! Фридрих просил пригласить к нему как минимум седеса.

Вельмо представил студента:

– Макс Маллеолл, принципат Ориона, желает быть вам полезным.

– Благословенен ваш путь, господин Леген, – сказал Макс.

Фридрих почесался и спохватился, убрал руки.

Секретарь закрыл за собой дверь.

Фридрих отошёл к столу.

– Проходите, присаживайтесь, – он взял кофейник и налил в обе чашки. – Пожалуйста, составьте мне компанию.

– Премного благодарен, господин Леген.

Макс оказался парнем смуглым, довольно щекастым, с затянутыми на затылок чёрными кучерявыми волосами. Он походил на Инго Себу.

– Сахар, сливки? Печенье? Берите.

– Как вам угодно, господин Леген, – Макс уронил себе в чашку кубик сахара, капнул сливок и взял полумесяц орехового печенья.

Фридриху стало неловко.

– У меня к вам один вопрос. Ах… – он сообразил, что оставил фото Милочки в спальне, – подождите минуту…

Он вернулся, а Макс сидел в той же позе, с тем же внимающим выражением лица, с нетронутым печеньем в двух пальцах. Фридрих уселся и положил перед ним фотографию.

– Сможете ли вы найти эту девушку? Мне нужен адрес.

– Слушаюсь, господин Леген, – Маллеолл положил печенье, достал из внутреннего нагрудного кармана блокнот с ручкой, и начал писать.

Фридрих занервничал. Почему её не пришлось искать?

– Откуда вам о ней известно?

– Вивиан Смоуэл является пятым харваду покойного наместника господина Беляевского. Воинство Ориона исполняет контракт на сопровождение харваду господина Беляевского в странах Северной Америки, – чеканил Макс Маллеолл, царапая короткие строчки.

Вивиан! Харваду!

Ей не грозил контракт с Гельмутом!

– Она знает, что может поселиться в Дуате?

– Ей не сообщали, господин Леген, – Макс положил ручку.

Она живёт в США, в Чикаго, штат Иллинойс.

Круги обмена

Декабрь.

Особенный месяц для Пика Сияния.

В первое число декабря наместник Хендрик Мартин Ян Хансен заложил первый камень в северной земле Тамура. Это было в 1634 году. Сын моряка и бывший ученик корабельного мастера захотел поставить маяк в мире без морей, без кораблей – как символ проблеска надежды – на берегу провала, который в Татре был огромным озером, похожим по форме на распластавшуюся птицу. В 1825 году, 2 декабря по григорианскому календарю, Хендрик перестал быть, и последним, что он сказал, было: «Празднуйте». За последующие годы никто не посягнул отменять праздники, введённые Хендриком, и только добавлялись новые. К началу 20 века в Дуате на зимний сезон приходилось девять из десяти всех поводов отдыхать и развлекаться, и к ночи на 1 декабря город распирало от приехавших на каникулы, гостей и дополнительно занятого персонала.

Круговорот начинался с полуночного карнавала на День камня Хендрика, на следующий день продолжался Маскарадом теней в память о наместнике Хансене. Теперь третье декабря из дня передышки превратилось в дату очередного проявления.

Новый праздник.

Здесь, на полуострове Таймыр, в 3 часа и 4 минуты ночи муравейник остановил суету и взревел, очутившись на главном шоу Пика Сияния. Белая лампа на маяке погасла, и вместо неё вспыхнул оптический стержень с выходом точек энергии «Амантару» – яркий бело-синий свет был виден всем; он пробил пепельные бури более, чем за сотню километров вокруг, возвещая о переходе в активный режим вместе с ану Сопдет.

С ним скрыть факт проявления Сопдет было невозможно, и по возвращении Инго сразу вышел в зал для пресс-конференций. Он сделал то заявление, о котором все договорились в Чикаго: господин Эванс не признает проявление Сопдет состоявшимся, пока не выполнят его условия, в числе которых выдача его похищенного приёмного сына. Инго закончил объявлением, что берёт двое суток на работу в специальной комиссии, и назначил награду за живого Джейкоба Эванса.

Так тянуть можно было недели две, а потом – очередь Гельмута Легена с призывом сесть за Стол Четырёх.

Инго всё это очень не нравилось.

Не нравилось давно – начиная с 1895 года. В тот год наместник Беляевский впервые исчез, и его не было 27 дней. Канал связи, обозначающий присутствие Сопдет при его теле, столпом стоял в пепелищах гор Джугджур. Где бы ни был Андрей – он не сказал, где находился – он нашёл, чему посвятить себя. Вернулся с громким решением оставить попытки повлиять на расклад дел Российской Империи и с негласным намерением изменить картину Аменти. Уже под старым славянским именем Инго, которое он получил в ненужной реформе имён, Инпу уговаривал наместника одуматься, пока не раскусил его.

Если бы Инго мог заявить во всеуслышание, что общие знания о проявлениях ану, особенно неполных, не являются исчерпывающими, и что есть основания полагать, что наместник Беляевский действует без протекции госпожи Сопдет, какой бы выбор у него был?

Никакого. Он бы промолчал.

И он молчал, потому что большинству ослабевший, но устойчивый канал связи указывал бы на действующее неполное проявление, а не на особый случай неполадок, вызванный издевательствами Сопдет над своей системой. Отторжение у Андрея стало лишь тому доказательством. Инго молчал, потому что не существовало схемы развенчивания и даже самой идеи – а их существование подорвало бы авторитет власти всех небесных князей. Инго молчал много лет, потому что у наместника Беляевского по-прежнему была мощь «Амантару», а у Инго были тысячи зависящих от него детей и город, потому что в заботе о балансе в Аменти Инго перестал быть стражем. В нежелании подливать масла в огонь и неспособности схватить за руку разжигателя он стал его соучастником.

Оказался бессилен.

И все остальные себы так же, как он, не шевелились, пока разгоралось. Пока бушевало пламя. Оно угасло, а они остались опозорены.

Инго вкрутил окурок себе в ладонь, отправив его в мусор, и сунул руки в подмышки. Ногти удобно зацепились за бороздки на синем вязаном свитере. Андрей Орестович Беляевский смотрел на него, подняв подбородок и прищурившись, и хотел что-то спросить. Начинающий художник-самоучка сумел хорошо передать черты лица, его выражение, и Андрей купил этот нечаянный портрет и повесил у себя в кабинете.

«Я не так уж стар и некрасив», – сказал он шутливо.

Художник работал поспешно и грубовато, нетвёрдой рукой, густо накладывая краски в ромб лица, морщины на лбу, густые брови и глубоко посаженые под них глаза, в широкий бесчувственный рот. Глаза он нарисовал светло-карими, поспорив с их красным цветом. Не угадал.

До проявления у Андрея была частичная гетерохромия. В его глазах делили место зеленоватый и золотисто-бурый цвета. Воды сосуда окрасили радужки слабо, не дав им искрящегося бордового вина, типичного для полных проявлений Сопдет. Его глаза стали как спеющие ягоды вишни – как у Юлиана, как у Хендрика.

Как у проявлений господина Мардука.

Но наместник Беляевский не имел права создавать новые проблемы во взаимоотношениях Мардука и Сопдет, и нарушать порядок, достигнутый такими упорными трудами. Убивая одно за другим проявления Мардука, Андрей должен был понимать, что или он уничтожает самого Мардука, что немыслимо, или тот пускает в расход всё, до чего сможет дотянуться, что хоть сколько-нибудь дорого Эйенешентар. «Всё можно изменить». Как Андрей полюбил эти слова к концу жизни! И он работал над тем, чтобы сгладить последствия – так Инго хотел думать до ноября 1944 года.

Эрих Леген спустился в Эшинан, и вместо него, в его одежде, на другие сутки Андрей буквально выволок на себе совсем не похожего на Эриха человека, трясущегося и еле переставляющего ноги. Слабый канал связи ни разу не дрогнул за те часы.

Андрей сам закрыл дверцу машины за живой копией статуи первого проявления ану Мардука, пожелав удачи. Инго же он сказал:

– Его зовут Фридрих. Четыре дня давайте ему только бульон, не поднимайте с постели. Пусть спит.

– Что это такое?!

Андрей тащил сигарету из пачки, зажигалку из кармана, закуривал.

Инго рычал, сменив голову.

– Что я могу сказать? Видите? – Андрей показал через линзу в ладони светлую струйку над крышей автомобиля. – Это проявление ану Мардука, так называемое остановленное, не признанное мной официально. Немного изменился цвет волос, но, если бы вы чаще бывали в дамском обществе, Инго Себа, вы бы не стали обращать внимания, – и он рассмеялся.

– Он не поедет в Пик Сияния.

– Поедет. Эрих… Фридрих… Какая вам разница? Я не заявлял, что Мардук проявился в Эрихе Легене. Что в отношении Эриха, что в отношении Фридриха я лишь проявляю гостеприимство так, как считаю это нужным. Вы можете оспорить моё право? – прищурился Андрей.

Инго рычал.

– Чуть не забыл – заканчивайте перестройку зала древней истории по плану и не скрывайте статую Анэлила. Пусть.

Как оказалось, Фридрих всё равно видел в зеркале Эриха, помнил себя Эрихом, и им себя считал, хотя своё имя знал. Ему пошили одежду на два размера больше, и он не удивлялся тому, что наел бока. Поесть он любил.

Нет, Инго дал маху.

Андрей Беляевский не одумывался. Он до последнего гнул своё против Кейенарнена, а сейчас, выясняется, действовал и против Эйенешентар. Беспокойство по поводу харваду Беляевского было не пустое! Андрей начал эту линию ещё раньше – в 1908 году, наладив общение с Лаврентием Изгорским, предком Вивиан Смоуэл, и подтолкнув его к переезду в Америку. И уже потом, в 1914 году, Андрей Беляевский дал сироп Петре Фиц-Леген, условившись с ней, как какой-нибудь Румпенштильцхен, что из двух её детей он заберёт первенца.

Петра родила Эриха, и он остался при ней.

Было ли зародышей два, и вынул ли Андрей у неё один из них? Да, каким-то образом. И Андрей изменил геном взятого, потому что Петре и её мужу, заурядным людям, было неоткуда взять для Фридриха внешность пилота с корабля Заами.

Беляевский действовал как мардук.

Горы Джугджур – какие перемены они скрыли?

Что было сделано с потомками Изгорского и с Вивиан Смоуэл, чтобы она творила то, что творила? В чём смысл всего этого? Помирить их с Мардуком? Чушь. Ни Эйенешентар, ни Кейенарнен не смогут изменить прошлого, и оно отравит любое их настоящее.

В каком заговоре он, Инпу, предал её?

Размышления прервал лёгкий хлопок внизу. Сардер. Он, несмотря на заявление Инго, после пресс-конференции попросил о встрече, и ровно в шесть утра, как было назначено, воспользовался потайной дверью в кабинет господина Беляевского. Его ботинки отметились по мозаичному полу, притихли на ковровой дорожке, и проявились глухим стуком по винтовой лестнице. Кабинет, устроенный в зале под световым колпаком маяка, был двухуровневый: внизу – круглая площадка, обставленная стеллажами и проектными столами, вверху – платформа с полукруглым рабочим столом. Стеклянные стены, обложенные светозащитными щитами снаружи и украшенные, обносили зал синим небом в золотых звёздах.

Здесь Андрей Беляевский чувствовал себя на вершине мира.

– Бездарная мазня.

Инго, сидевший на краю стола, повернул голову к говорившему.

Сардер Рой Урсиды стоял, положив одну руку на чугунные перила, другой рукой поддерживал перед собой поднос с дымящейся чашкой и тарелкой с кусками полосатого кислого мармелада.

– Чай, как вы любите, отец наш, – Сардер опустил глаза.

– Поставь.

Сардер подошёл и поставил поднос в плоскую зону стола, свободную от чёрных экранов. Инго следил за ним. Сардер был сед, по лицу – юн, хорош собой и благожелателен. В строгом сером сюртуке с серебряными пуговицами, положенном служащему волку старше ста лет, обязательный и внимательный ко всем Сардер показывал достойный пример молодым волчьим бальсагам. И был при этом единственным волком, не имевшим доверия Инго.

Невинные серые глаза Сардера обратились к портрету, свисающему с потолка на цепочках.

– Как ни поглядеть, работа плоха. Вы не находите?

Инго выпустил из ладони считыватели ритмов. Две белые полусферы выпустили жала и парами закружились друг напротив друга вокруг Сардера, рисуя ленту колеблющегося разноцветья. Они уловят отражение противоречий в действующем организме бальсага.

– Вопросы буду задавать я, – сказал Инго. – Ты знал, что я могу запросить с тебя старый должок за эту встречу, которая так срочно тебе понадобилась, и настоял. Итак, кем ты был в эпоху Ран?

Ещё не родившись, тот стал известен в Аменти как бывший алуран. Проявление Мардука в то время, Стефан Халь, вскрывая Башню Шеос у истока реки Тагил под видом осмотра, собирал Искры, хранящиеся с эпохи Ран. Одну упустил – и она ушла в поток зарождения. Инпу напомнил о Законе круга обмена, и господин Халь не стал требовать себе свидетельство несоблюдения им самим своих же правил. Данила Гарин появился на свет восьмым ребёнком у крестьян в деревне неподалёку от Верхне-Тагильского завода в Пермской губернии, и в 17 лет сжёг родительский дом.

Вскоре госпожа Сопдет дала проявление в приехавшем в завод больном туберкулёзом горном инженере. Андрей Орестович Беляевский лежал оживший в узкой кровати в углу комнаты, оклеенной старыми насыпными обоями, нажаренной от печи. В реющем свете свечки он шевелил губами. Инпу читал по ним: «Иди, мой сын… поведи… Данилу… за мной…».

За Данилой уже шли, но госпожа Сопдет требовала.

Дверь в комнату распахнулась, и Инпу скинул лапы с оконной рамы. Он нашёл Данилу поседевшим, ждущим, лежащим в заснеженном поле с волками. В Пик Сияния Беляевский и Гарин попали одновременно.

Обычный для процесса бальсагирования эффект – фрагментарное вскрытие памяти о прошлой жизни – не обошёл нового волка. С Андреем они заговорили на Амансашере и быстро сблизились. Никак по-другому не проявляя себя, неизвестный под именами Данилы Гарина и Роя Урсиды отлично учился, не знал трудностей и делал карьеру бегом.

В 113 лет Сардер Рой Урсиды, помогая Андрею, расправился с Энгелом Халем, прежней марионеткой Мардук-Хета.

Сейчас Сардер был невозмутим.

– Вы многого ждёте от моего признания, – он так и смотрел на портрет, – и я сожалею, что не смогу оправдать ваших ожиданий. Человек, которого я помню, ничего не успел добиться в жизни в эпоху Ран, и не был кем-то особенным. Его родителям позволили привести его в мир, потому что они взяли на воспитание сопда. Поэтому он был их третьим родным ребёнком и его детское имя было «Третий». Бел. Бел Руджива.

Эйенешентар рассказывала, что в приёмной семье у неё был приёмный брат, с которым они вместе выросли. Она сожалела, что после начала лётной практики стала реже видеться с ним.

– Ха… Не слишком ли это совпадение, чтобы быть совпадением? Или быть правдой? Смотри мне в глаза, – потребовал Инго.

Сардер взглянул.

– Он был самонадеянным, а я говорю вам правду.

– Он? Он? Ты не соотносишь себя с Белом Руджива?

– Узнав то, что знал он, как он жил, я не перестал быть Данилой, но я получил в себе начало, достойное продолжения. Я смог примириться с собой, сделать себя лучше, и научился жить бальсагом. Бел Руджива – часть меня, я – в какой-то степени он, но я – это я, и я рад, что я свободен от того, чтобы быть им полностью.

– Почему?

– Я сильнее. Алураны с рождения были заложниками среды, в которой они были желанными и ценными прибавлениями. Они были вечные дети, добрые и избалованные, которым укрепляли психику по специальным индивидуальным программам. Бел Руджива был молодым чувствительным человеком, он болезненно переносил разлуку с Эйенешентар. Им стали пользоваться, он стал делать глупости. В результате он погиб. Это случилось на лётном экзамене Эйенешентар.

Инго читал по показаниям – Сардер не лгал.

– Это расходится с её версией. Она успешно сдала экзамен, вы договорились вместе навестить дом, и она начала практику в Эсу-Рау.

– Всё было не так, – сказал Сардер. – На этапе её ввода в сосуд последние фрагменты её памяти заменили на иллюзии. Иначе быть не может, потому что эти воспоминания были бы травмирующими. Она видела дыры в его голове, его мозги, кровь. Не было практики в Эсу-Рау. Было бы невозможно утаивать такую трагедию, к тому же поспешность, с которой законсервировали Эйенешентар, была вызвана необратимостью её предсмертного состояния. Я в этом не сомневаюсь. Она в то время проходила курс психотерапии и ей не по силам было бы выдержать.

– Ты сказал «дыры». Кто?

– Кейенарнен Атамил Мардук. Он заметил, что Бел собирается ввести ей какое-то вещество. Это был транквилизатор. Кейенарнен поторопился с выпуском материи и задал не ту фигуру.

– Бел смотрел на него, а не на Эйенешентар?

– Он смотрел на руку Эйенешентар.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Я обещаю рассказать в другой раз.

Каков!

Инго встал, спуская руки по бокам.

– Прошу простить меня. Я сдержал обещание и рассказал, кем я был в прошлой жизни. Остальное, что я знаю, является также ценной информацией, однако не требует немедленного раскрытия, – имел наглость Сардер.

– Не тебе решать. Говори!

– Мне ещё пригодятся ключи в такие комнаты, как эта.

– С проявлением госпожи Сопдет возникли проблемы! Выкладывай!

– Проблем с проявлением не возникло.

– Она не назвала себя Эйенешентар! – взъярился Инго.

Ведь Сардер наверняка всё знал.

– Другие называли, но разве они были Эйенешентар? Поймите то, что понял я. И, умоляю, отец наш, выслушайте живущего от вас, – он опустился на одно колено, наклоняя низко голову. – Я пришёл к вам со всем уважением и любовью, чтобы просить вас отпустить меня со службы по моему праву. Я отправлюсь к госпоже Смоуэл и буду помогать ей.

Смех родился и умер в груди Инго.

Понятное дело, что в случае чего он выкупит его.

– Я уйду или я сбегу, – заявил Сардер уже другим тоном.

– Иди, – фыркнул Инго. – И прихвати поднос.

Он прошёл к креслу, оставив позади звон ложечки. Если Сардер не вводит его в заблуждение…

– Ты хочешь, чтобы я поверил в истинность проявления в Смоуэл.

– Да, отец наш, потому что все другие проявления были мутной водой. Она проявлялась в людях, не являясь человеком, и брала тех, кто ни частью не был ею, – ответил Сардер с лестницы.

Величие змей

– Я – ит-моа Имэйни! – подбоченившись, Имэйни помахала открытым веером, показывая, чего хочет.

Здоровяк попятился от неё, сложив почтительно руки.

На волокнистой ткани его халата мокли пятна. Он облился наваром.

– Эй-эй! Ты куда? Встань вот тут, на четвереньки!

Он оглянулся на остальных – немногих, кто ещё оставался в лапшичной, и, бухнувшись на четыре кости, подвалился под стойку. Имэйни высвободила ноги из обуви – из своих маленьких изысканных каи-нуо на высокой платформе, который этот убогий прежде мог видеть только на барельефах в Аси-Со, – и взобралась ему на спину, и, поднявшись, как раз взялась бы за край стойки, если бы не грязь. Жуть, какая грязь. Клеёная доска, истёртая донышками глиняных мисок и скребками, блестела лужицами с ошмётками зелени, шевелилась насекомыми.

Это наверняка доска из демона Пака.

Балансируя, Имэйни изящным движением прикрыла краем веера шею справа, подчёркивая торчащие у неё из-за уха две золотые змеи. Телами они держались в переплетениях волос, заколок и гибких кручёных металлических жилок, переходящих в спицы подвижного задника сюну-нуо – жёсткого ошейника с наплечниками, бравшего на себя вес украшений, и тоже составлявшего убранство ит-моа.

Хозяин лапшичной, человек с красным угодливым лицом, увидел. Он растянулся у печи кверху задом, ткнувшись лбом в ладони. Его жена на полу зашевелила плечами горшки с маринованной лапшой; двое тощих мальчишек бросили рубить мясо и варёные яйца и скрылись под столами.

– Ао, хозяин. У меня за спиной семь голодных детей. Накормите их досыта и не берите с них. Я попрошу у Койро-рина услышать вас.

– О, несравненная госпожа ит-моа! Какая честь! Накормим, накормим, – заколыхался хозяин, – и дадим с собой!

От этого Имэйни чувствовала, что растёт.

В доме Жунуфуэ Кие, смотрителя деревенской округи Со-Зун, куда Прейамагааш Мардук принёс Имэйни в ночь, когда спас её, ей не оказывали почестей. Она росла как дочь смотрителя, ей приходилось выслушивать наставления и терпеть запреты! Это ей!

Только избранные имели право владеть предметами из солнечного металла. Единицы. В каждом кантине – провинции с центральным городом, храмовым комплексом и деревенскими округами – золото было у кана, смотрителя окружных земель, и первой супруги кана – кан-эо, а кроме них – у писцов ит-моа, которым дайэтци подарили золото в награду или с доверием. Ит-моа были неприкосновенны и не подлежали суду – а если было основание, кан отправлял послание дайэтци, и те предоставляли компенсацию за проступок ит-моа. Ит-моа служили ушами бога Койро, покровителя всех просящих, и ежедневно вели приём просьб к богу. После смерти они оставались навсегда в зале Койро пеплом в статуях.