Платон и Дарья. Повесть

Платон и Дарья

Повесть

Юрий Васянин

Моим родителям посвящаю.

© Юрий Васянин, 2025

ISBN 978-5-0065-2780-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Над зубчатым лесом поднялось расплавленное солнце. Оно встало еще низко, но уже установилась непереносимая жара. С самого утра палило безжалостное солнце. Воздух наполнился нестерпимым зноем, а дальний лес окутало сизой дымкой. По синему небу ползли обтрепанные ветром редкие тучки. Асфальт и лес покрылись тонким слоем пыли.

Автомобиль с Платоном и Павлом Перелыгиными стремительно несся по пустой грунтовой дороге, свитой серпантином среди зеленых холмов и оставлял за собой длинный шлейф серой пыли. Мимо проносились села, поля, леса, реки и мосты. Все краски природы врывались в раскрытое окно автомобиля, а яркие солнечные лучи светили сквозь пыльное стекло, ослепляя глаза. Лето было в самом разгаре.

Когда Павел увидел рядом с дорогой зеленое поле, он невольно воскликнул:

– Смотри, отец, какая яркая трава. Я ничего подобного не видел.

– Да, очень зеленая трава, – подавив вздох, согласился отец.

Трава действительно была невероятно сочной, но Платон видел перед своими глазами совсем иную картину – свою прошлую жизнь в Старом Хуторе.

Прошло почти полвека, как Платон покинул родные места, а он помнил каждое дерево и каждый поворот дороги. Старик заметил, что у самого края дороги стояла старая поникшая липа, которую двумя руками не обхватишь. Пустой ствол развалился пополам, а засохшие верхушки дерева склонились к самой земле. В старые времена под ее широкой кроной путники скрывались от жарких лучей солнца.

«И у деревьев как у людей: рождение, молодость, старость», – невольно подумал Платон.

До Старого Хутора осталось рукой подать. Справа поле, а за ним лес, в который Платон с отцом ходил в молодости на охоту. Один раз здесь Семен Алексеевич упустил целое стадо кабанов. Это случилось после нескольких часов ожидания в засаде. Едва из кустов выскочил секач, отец выстрелил и промахнулся. Неожиданно на поляну выскочило еще несколько кабанов. Пока растерянный Семен Алексеевич перезаряжал ружье, лесные животные проскочили мимо и исчезли в густом лесу. Собаки устремились за ними, но вскоре вернулись обратно и недовольно заскулили.

Отец растерянно развел руками:

– Целое стадо пробежало, а я с пустыми руками остался. Ты в хуторе никому не говори – засмеют.

Слева пролетела старая каменная гряда. Раньше на этом месте добывали природный камень для строительства церкви в Старом Хуторе. Отец рассказывал, как над ним однажды подшутили казаки, когда он уснул на груженной телеге на дороге от каменной гряды к хутору – они развернули его лошадь с телегой в обратную сторону. Проснувшись, отец сразу же погнал свою лошадь к хутору, как ему думалось, но смех попавших навстречу казаков с нагруженными телегами, привел его в замешательство.

– Ты, зачем паря камни в каменоломню везешь? – спросил казак и загоготал.

Жара томила. Воспоминания о родителях кольнули сердце как иголками. Острая боль не проходила. Павел заметил, что отец переменился в лице. Стало особенно заметно, что бывалый казак уже постарел и поседел весь.

– Что с тобой, тебе плохо?

Побледнев, Платон Семенович сказал, не повышая голоса:

– Останови автомобиль, я отдышусь.

Автомобиль съехал на обочину дороги. Платон открыл дверцу, поставил ноги на землю и уронил седую голову на грудь. Утренний зной беспощадно палил землю. Жара – будто пламя пышет.

Павел вышел из автомобиля, подошел к отцу и дрогнувшим голосом сказал:

– Первый раз тебя таким вижу.

Платон Семенович медленно поднялся с места:

– Значит редко видимся. Передохнем немного, а то мне что-то грудь сдавило.

Вдруг он покачнулся и сын, подхватив его под руку, участливо спросил:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Отец взволновано поглядел на сына:

– Павел, мне было чуть больше двадцати лет, когда я потерял своих родных. Как я скучаю о них, если бы ты знал. Хоть бы один день побыть с ними. Я почти уже не помню их лица. У меня не сохранилось ни одной их фотографии.

– Ты мне говорил об этом. Они на пожаре сгорели. Но ты мне почти ничего не рассказывал о своих родителях, поэтому я мало чего о них знаю.

– А ты не очень интересовался ими, Павел, – в голосе отца прозвучала легкая обида.

– Справедливое замечание, но все-таки расскажи как-нибудь о них. Я только знаю, что ты их рано потерял. Извини, но так получилось: ты мне ничего не рассказывал, а я ни о чем не спрашивал тебя.

Платон Семенович чуть приметно улыбнулся:

– Поехали, мне уже лучше стало.

– Вернемся домой, сходи в поликлинику, – твердо попросил Павел.

В десять утра автомобиль выскочил на плоскогорье. В середине лощины раскинулось заново отстроенное село. Людей на улице почти не было видно – все попрятались от жары. На горе высилась серая церковь, построенная в позднем классическом стиле. Вернее, то, что от нее осталось. Теперь в ней размещался склад.

Рядом с церковью из-под земли бил незамерзающий прозрачный родник и звонко убегал вниз по глубокому оврагу. Вода пробилась после того, как на купол установили крест. Позади церкви виднелись остатки Старого Хутора. Несколько разбитых срубов и одинокий столб от ворот Чернавиных.

И там, где раньше были поля казаков, теперь росла колхозная пшеница. Желтое поле разделяла пополам грунтовая дорога, уходящая за горизонт. Между лесом и хутором протекала узкая река, на высоком берегу высился грациозный серо-белый утес. Он был красив и загадочен, а обугленные остатки домов и стропил говорили о прокатившейся здесь Гражданской войне.

– Здесь остановись, Павел, – приглушенно попросил отец и, прищурив глаза, посмотрел на плоскогорье, словно что-то припоминая.

Скрипнули тормоза, и Перелыгины вышли из автомобиля. Горячий ветер принес горький запах полыни и в воздух поднялось белое облако из одуванчиков. Высоко в небе ласточки острыми крыльями рисовали узоры.

От жары тело Платона Перелыгина отяжелело.

Встав лицом к поруганной церкви, отец перекрестился и возвысил голос:

– Простите меня, братья. Я вас всех помню и никогда не забуду. Вы настоящими были казаками.

Павел удивленно посмотрел отца:

– Какие казаки, отец? Ты мне ничего об этом не рассказывал.

– Не рассказывал, значит, так нужно было. Меньше знаешь – лучше спать будешь. Принеси-ка мне сверток из автомобиля, – понизил голос отец.

Павел принес длинный сверток. Старик развернул его, достал старую шашку с потертой рукоятью и серую поношенную папаху, которую тут же натянул на голову Павла.

– Повторяй за мной слова казачьей присяги. Я, Перелыгин Павел Платонович, клянусь честью казака перед Богом… верно служить, не щадя живота своего до последней капли крови… обещаю быть честным, храбрым, и не нарушать своей клятвы… в чем мне поможет Бог…

Павел слово в слово повторил за отцом клятву. Отец протянул шашку, лежащую на его крепких ладонях и строгим голосом, не допускающим никаких возражений, сказал:

– Целуй!

– Я тебя не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

Смутившись, Павел недоуменно уставился на отца, но спорить, не стал. Он взял в руки шашку изумительной работы и прикоснулся сухими губами к отполированному металлу.

– Мы от казаков повелись, Павел. – сказал отец. – По казачьей традиции я должен передать тебе свою шашку.

– Хорошо, – недоуменно произнес Павел.

– Теперь ты стал казаком. Я все же надеюсь, что когда-нибудь еще возродится казачество, потому что дух казачий не может погибнуть. Только будет ли оно таким, каким было? – сказал отец и немного помолчав, тихо добавил: – Если я не доживу до этого времени – ты доживешь. Принеси крест и лопату из багажника.

Павел вытащил из автомобиля лопату, деревянный крест с мраморной табличкой и медленно прочитал:

– Казакам, отдавшим жизнь за веру и отечество.

– Так и было: за веру и отечество.

– Мне кажется, девиз звучал иначе: за веру, царя и отечество.

– Увы, казаки за царя сражаться не стали.

Когда они установили крест и обложили его камнями, отец принял самое почтительное выражение лица.

– Деревянный – сгниет быстро, – сказал сын.

– Если устоит – ты заменишь, – ответил старый казак и вытер пот со лба ладонью. – Поехали на утес, Павел.

Автомобиль проскочил через новое село и остановился на крутом берегу реки, где сплелся ковер из засохших ромашек. Трава на утесе почти выгорела от долгой засухи. Хлопнув дверьми, отец с сыном вышли из автомобиля.

– Какая красота, отец! – с нескрываемым восхищением сказал Павел, стоя на утесе.

– На реке вся жизнь казачья проходила. Молодежь любила коротать часы на утесе. Казаки часами сидели до самого рассвета.

– Как же здесь хорошо.

– Почти пятьдесят лет прошло, а все осталось, как было. И эти две сосны на утесе тоже росли. Только этой беседки не было, – произнес отец и с сожалением добавил: – Но здесь нет главного. Нет казачьего хутора и нет казаков, которые тут жили.

Платон провел рукой по шершавому стволу дерева.

– Выросли барышни – даже не узнаешь. Пойдем к реке, умоемся после дороги.

– Пошли.

– Иди впереди, я за тобой тихонечко пойду.

Старик осторожно спустился к реке и остановился на самом краю берега. Вода не приносила прохлады, она была как парное молоко. В ее ровной глади как в зеркало отражалось небо и солнце, а по утесу мельтешили солнечные блики.

Неожиданно перед глазами Платона одна за другой начали вставать картины из далекой юности. В его голове воскресло много воспоминаний. За несколько секунд одним мигом пролетела вся жизнь в Старом Хуторе. Ему вспомнились голосистые девки, чубатые молодцы, бородатые деды и, конечно же, его любимая Дарья. Ее образ то и дело всплывал перед думным взором казака.

И вдруг она явилась ему настолько явственно, что он даже вскрикнул:

– Дарья!

– Какая Дарья? – Павел опять недоуменно поглядел на отца.

Платон Семенович достал из кармана письмо и подал Павлу:

– Я тебе ничего не мог сказать раньше. Дарья была моей первой женой. Я не смог вытравить память о ней. Прочитай письмо, я очки дома оставил.

Павел вслух прочитал короткое письмо:

– «Здравствуй дорогой, Платон! Я тебя всю жизнь искала и только совсем недавно нашла тебя на Урале, чему несказанно обрадовалась. Наша жизнь друг без друга прошла быстро. Пятьдесят лет пролетели одним мигом.

Когда ты меня отправил со станции Мысовой, я еще долго болела и пришла в себя только во Владивостоке, куда санитарный поезд пришел из-за наполненности госпиталей в Чите.

Во Владивостоке меня охватил дикий ужас, когда поняла, что мы можем больше никогда не увидеться. Если бы ты знал, как я плакала, оказавшись на берегу Тихого океана. Возвратиться в Читу я уже не смогла. Проклятая Гражданская война навсегда разлучила нас с тобой. Я часто вспоминаю то время. Как мы смогли выжить – до сих пор не понимаю.

Я долгое время ждала тебя во Владивостоке, потому что всем сердцем чувствовала, что ты остался жив, а потом уехала через Корею в Китай, где работала на текстильной фабрике, а затем в Австралию. И здесь в настоящее время я проживаю в казачьей общине. Мне очень хочется, чтобы мы с тобой встретились. Эта встреча очень важна для нас обоих. Надеюсь, что ты мне ответишь. Я буду каждый день ждать твоей вести…»

– Как мы смогли выжить, – повторил вслух Платон слова Дарьи, а про себя промолвил: «Прости меня Дарья, но судьба обвенчала меня с другой женщиной. Мне очень жаль, что ты тогда не нашлась в Чите. И я рад, что ты помнишь обо мне в чужой стране. Возвращайся скорей на родину».

Платон еще долго находился в состоянии воспоминаний. То, что копилось в его голове годами, возникло в воображении. Он был серьезен и до крайности молчалив. Старик лишь изредка вставлял слово в разговор или кивал в знак своего согласия, а Павел крепко держал нить разговора в своих руках.

Ветер угнал за горизонт последние тучки. Сквозь нежно-зеленую хвою сияло июльское солнце. Высоко в безоблачном небе парил коршун, высматривая себе добычу. Вдруг к нему подлетел черный ворон и стал яростно нападать на него. Он бил его крыльями, когтями, клювом. Ворон защищал свой выводок, который находился на крупных ветвях огромного тополя. Но вот коршун, плавно спланировал вниз, потом камнем кинулся к дереву и, схватив когтями на верхушке тополя маленького вороненка, растворился в темном лесу.

– Отец, прошел всего лишь год, как умерла мама, поэтому я не хочу, чтобы ты встретился с Дарьей. Память о матери мне очень дорога. Ты должен помнить о ней, потому что она выходила тебя в госпитале и спасла от смерти во время Гражданской войны, – запинаясь, и с жаром проговорил сын.

– Елизавета мне дорога, Павел, но с Дарьей почти пятьдесят лет назад мы обвенчались в церкви. Ты должен понять меня: на Земле живет женщина, которую я сильно любил. Я все время испытывал невыносимую тоску по ней. Иногда мне хотелось кричать в пустоту, – тихо, но внятно ответил отец.

Платон высказывал свои мысли так ясно, что было понятно, он не один раз раздумывал над этим. Его взгляд даже оживился после сказанных слов.

– Давай пока оставим в стороне этот вопрос, – робко предложил Павел.

– Хорошо, – подавив вздох, согласился отец и спросил, не отрывая блестящих глаз от реки: – Может быть, покушаем?

– Я сейчас что-нибудь приготовлю, – поспешно отозвался сын.

Павел быстро навел порядок на столике и выложил на него разнообразные продукты.

Отец наполнил водкой два небольших граненых стаканчика.

– Давай помянем добром братьев казаков.

И они, не чокаясь, выпили до дна. Затем Платон нарвал возле беседки белых ромашек и бережно положил на камень, где они часто сидели с Дарьей.

И вдруг старый казак выпрямился и начал читать стихи:

Эти дни не могут повторяться, —

Юность не вернется никогда.

И туманнее, и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

Отец придал голосу прежнюю силу и твердость.

– Кто автор этих замечательных слов? – заинтересовано спросил Павел.

– Донской казак Николай Туроверов. Это Дарья в письме прислала, – громко промолвил отец и, прислонившись к шершавому затертому стволу старой сосны, тихо добавил: – Через месяц она в Ленинград приезжает.

– А что произошло с вами, отец?

Небо по-прежнему было чистым – ни одного облачка. Оно прямо сияло своей глубинной чистотой. Из голубой бездны яркое солнце испепеляло жаром сухую землю. Оно поднялось высоко и жгло так нестерпимо, что даже тень под деревом не спасала от жары. Жар повис над развалинами хутора, южный ветер не принес прохлады.

***

Платон Перелыгин получил довольно опасное ранение. Пуля прошла рядом с сердцем, только чудом ему удалось выжить. В его теле все время лихорадочно скакала температура. Какое-то время он находился между жизнью и смертью. Кризис миновал на третий день, но перед тем как он очнулся, ему почудился родной голос Дарьи. Она будто вживую появилась рядом с ним.

На этом фоне Перелыгин раскрыл глаза и утомленным взглядом окинул длинную переполненную ранеными казаками палату, потолок, стены. Кругом белели повязки с красными пятнами крови. Кто-то кричал от боли и, превозмогая боль, тихо сквозь зубы матерился, а кто-то метался в бреду и хрипел.

Воздух, настоянный на дурно пахнущей смеси лекарств, гниющих ран и человеческой крови, несмотря на открытые форточки, был спертым и совсем не выветривался. От этого у Платона кружилась голова, а в висках невыносимо стучала горячая кровь. Его глаза были такими же мутными, как и разворачивающийся за окном рассвет.

Перелыгин не знал где он и что с ним, будто только что появился на свет. Он имел измученный и растерянный вид. Потерянный казак ощупал себя, кровать и осмотрелся вокруг. Его лицо было строго, а в голове происходила мучительная работа.

Прошла минута другая, и вдруг прорезался чей-то голос. Перелыгин поднял глаза и, увидев над собой красивое девичье лицо, не смог удержаться от того, чтобы не спросить, что с ним случилось.

– Где я, – тихо спросил Платон.

Сестра в сером платье с красным крестом на груди склонилась над ним.

– Очнулся? В госпитале ты, – грудным голосом сказала она. – Ранили тебя. Сможешь идти?

– Смогу.

В этот миг память казака мгновенно прояснилась, и в голове всплыли разрозненные картины последнего боя. Взглянув на сестру милосердия, Плетон вздрогнул и почувствовал сильные удары сердца. Сестра милосердия была похожа на его Дарью.

– Идите за мной, я вас перевяжу.

Платон проследовал за сестрой милосердия. Госпиталь блестел чистотой, все было вымыто и отдраено. В перевязочном кабинете сестра начала медленно разматывать окровавленные бинты. При этом ее сосредоточенные глаза смотрели строго и твердо.

И хотя она делала все очень осторожно, однако Платон то и дело вскрикивал от боли. Чтобы сдерживаться, казак крепко стиснул челюсти, но тихий стон иногда прорывался сквозь плотно стиснутые зубы. Когда сестра милосердия сняла бинт, она взяла в руки ланцет и точными движениями вскрыла рану. Очистив рану от гноя, девушка чем-то ее обработала и стала забинтовывать.

Платон завязал простой разговор, засевший ему в сердце глубже, чем он предвидел. Печальное лицо и лучистый взгляд девушки встревожили его.

– Как вас зовут?

– Елизавета.

– Мне лечиться долго придется? – спросил он, едва сестра закончила бинтовать.

– Доктор сказал, что до конца лета пробудете, – ответила девушка и отложила историю болезни в аккуратную стопку.

После перевязки Елизавета отвела казака в столовую, где Перелыгин немного, но жадно пообедал и вернулся обратно в палату. А там дышать нечем: кто-то наглухо запечатал окна. Платон распахнул форточку и в палату ворвался живительный воздух.

Сквозь серые шторы в палату пробились яркие солнечные лучи, от которых в душе казака вспыхнула новая жизнь. Она бодрящими токами прошла по всему телу, и самочувствие казака резко улучшилось. Перелыгин остался стоять у раскрытого окна. В этот день в его душе произошла перемена.

В полдень Платон вышел из госпиталя, и едва не захлебнулся от свежего воздуха. Он пьянил как хорошее и многолетнее вино. Хотелось широко расправить грудь, чтобы глубоко вздохнуть, но из-за ранения внутри нестерпимо ныло. Но все же казаку было радостно, что ему удалось избежать смерти и что он снова сможет увидеть своих родных и Дарью.

Платон одиноко побродил по зеленым дорожкам госпиталя. Возвращаться в пропахшее лекарствами и душное помещение не хотелось, но другого выбора не было. Когда казак вернулся в палату, она гудела как пчелиный улей. На кроватях стояли и сидели беспокойные фигуры казаков.

В коридоре неразборчивые крики голосов усилились и скоро переросли в гул. Один молодой казак, как безумный махал в воздухе кулаками. Слышались тяжелые хрипы, стоны и ругательства.

От волнения Перелыгин был не в состоянии понять, что происходило.

– Что случилось? По какому случаю шум?

– Вспомнили царскую семью. Сегодня годовщина их гибели.

Казаки вспомнили, что, во время европейской войны Романова и ее дочери делали все, чтобы спасти наибольшее количество раненых и больных. Для этого Александра Федоровна, Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна закончили фельдшерские курсы княжны Гедройц, и стали служить в госпитале простыми сестрами милосердия.

Нужно было иметь чистые сердца и души, чтобы отважиться на такой благородный поступок. Такими качествами могут обладать только глубоко верующие люди. А именно такими и были Романовы, но их доброе дело не ограничилось только этим. Царская семья пожертвовала личные сбережения на содержание лазаретов, госпиталей и санитарных поездов. Наряду с этим Александра Федоровна проявила организаторские способности и сумела организовать работу свыше восьмидесяти лазаретов и госпиталей. В то же время она создала двадцать санитарных поездов, которые ежедневно вывозили с западного фронта тысячи раненых солдат и офицеров.

В этом добром деле Александра Федоровна показала себя хорошим руководителем, а вместе с великими княжнами еще и способной сестрой милосердия. Романовы участвовали в самых сложных операциях и любое дело исполняли с особым усердием. Хотя они несколько раз чувствовали себя плохо от дурно пахнущих лекарств и гнилых ран. Однажды одна из великих княжон даже в обморок упала. Но, несмотря ни на что, они продолжили самоотверженно присутствовать на операциях.

После тяжелых операций государыня как могла, утешала раненых за их жен и матерей. За тех же, кто умирал на ее руках, она молилась на солдатских могилах и спасала их души горькими слезами. И хотя великие княжны были царских кровей, но, по сути, это были самые обыкновенные девушки. Они спасли жизнь многим солдатам и офицерам. В порыве добрых чувств Романовы отдали под госпитали даже свои дворцы, расположенные в Царском Селе, Красном Селе, Павловске и Гатчине.

Вскоре общий суматошный крик стих. Все успокоились, остались лишь следы былого раздражения. Дальше полилась тихая и спокойная речь.

– В Царском Селе у меня великая княжна Ольга Николаевна присутствовала на операции.

– У меня Татьяна Николаевна была.

– А меня сама государыня помогала оперировать. С ней и боли не было.

И вдруг разговор принял совсем другое направление.

– До чего ж довел Россию Романов.

– Ну не скажи государь правил разумно. Разве он устроил эту жизнь? А где чиновники, где генералы были?

– Но что теперь будет с Россией?

– Здесь не надо быть пророком, чтобы предсказать, что добром это не кончится. Народ столько лет пребывал под самодержавием, что переполнился лютой ненавистью.

– Но без царя – не будет и казаков. Нам что уготована одна судьба?

– Ну, ты сказал! Казакам от царей крепко доставалось. Царь Петр, подчиняя себе волю казаков, залил кровью и слезами донскую землю. Казаков вешали, рубили, стреляли, сожгли множество городков. Тогда цари сломили казачью волю и слепили из них слепых воинов. Они забыли, что казак, это прежде всего воля.

– А сколько кровушки казачьей пролилось в восстаниях против царей: Разин, Пугачев, Булавин. Нет такой посуды, чтобы измерить казачью кровь.

– И в то же время цари даровали казакам много благ, наделили хорошими землями. Казаки единственные кому разрешалось не кланяться и не ломать папаху перед царями.

– Землей наделили? Мы что не заслужили ее? Что-то не было желающих бросать родные места, осваивать дикие земли и подвергать себя опасности. Сколько голов казаки положили за отечество – не сосчитать.

– Житье собачье, зато слава казачья!

– Не то думаете и, не то говорите казаки. Запомните крепко мои слова: без царя не будет и казаков. Зачешете потом тупые затылки, если они у вас целыми останутся.

– Вот пристал как степной репей. Разве мы можем отказаться от своего прошлого и от того, о чем все время мечтали.

– Не трусись! Береженого Бог бережет, а казака сабля!

– Да мы и так уже пропали. Нам никогда не простят девятьсот пятого года.

– Если у власти останутся большевики – точно пропадем. Они давно обещали извести нас.

– А причем тут они? Нам Бог завещал жить по-казачьи, а по-иному нам и не жить.

– А может ничего страшного не произойдет? Может и мы по-новому заживем?

– Не думаю, что нам солнце будет по-другому светить.

Постепенно разговор сошел на нет и раненые занялись кто-чем. Одни играли в шашки, в карты, травили анекдоты, чинили одежду или обувь. Другие стриглись, брились, писали письма или просто лежали на кровати, уставившись отрешенными глазами в белый потолок. Картина была самая мирная, если бы не перебинтованные раны и кровь на бинтах. Это быстро напоминало о вспыхнувшей на Урале Гражданской войне.

Платону ничего не хотелось делать, тянуло просто лечь на больничную койку и забыться. Неожиданно ему пришла в голову мысль, что неплохо было бы написать письма своим родителям и Дарье Чернавиной. Извелись, наверное, они, не получая от него никаких вестей.

– У тебя нет пера, чернил и бумаги? – спросил он соседа.

– Зачем тебе?

– Письма хочу написать.

Сосед вытащил из прикроватной тумбочки все, что Платон спросил и, макнув перо в чернильницу, казак начал писать письма. Перелыгин писал так, что брызги летали в стороны. И хотя он старательно выводил строчки, но они выходили кособокими. На письма у Перелыгина ушло много времени. Было очевидно, что он испытывал определенные трудности. Приходилось долго раздумывать над каждым словом и предложением. Платону хотелось, чтобы письма получились яркими и теплыми. Но все получилось просто в его изложении.

Перелыгин отложил ручку в сторону и пробежал глазами по тексту письма к Дарье: