Интернатские. Мы – интернатские

навсегда.

Вот эту интернатскую девчушку он и спрашивать не стал бы. Любит – не любит, что за чушь! Взял бы… да Баймурат-ака вмиг лишит или сразу уж головы, или, как минимум, того органа, при помощи которого в любовь играют и детей делают. А, может, воспользоваться ситуацией, да махнуть тайком от всех, захватив с собой пленницу, через границу, в тот же Кундуз, где многочисленная коренная родня всегда пригреет, прикроет, поможет? А оттуда – прямиком в столичный Кабул. Затеряться с нею в огромной исламской стране… жениться на этой красивейшей из виденных в жизни представительниц женской части населения планеты. А не стерпится, не слюбится – утопить её где-нибудь в горной речке или, поимев хоть какую-то выгоду, продать к чертям собачьим!

Но… но… но… уничтожить или сбыть на рынке бывший в употреблении товар по дешёвке – большого ума не надо. А вот если найти в себе силы воздержаться на первом этапе… девственницей её можно было бы реализовать стократно дороже (если же ещё и вторую, сбежавшую, соплячку изловить, то вообще…) и надолго обеспечить безбедное своё существование. Есть над чем подумать.

Только вот, как поступить мудрее? Умыкнуть девку, пока мысль эта свежа и азарт не угас, сразу, не дожидаясь Тохтамышева из его организационной ташкентской поездки, а значит нажить в его лице смертельного врага, который хоть и издалека, но всю жизнь будет слать в твой адрес проклятия, или… дождаться всё-таки, сохранить на редкость доверительные отношения и получить его прямое распоряжение на сию акцию, с подобающей для такого сложного и пикантного дела финансовой поддержкой? Ну а если Баймурат-ака передумает, и не даст такого распоряжения… тогда всё сильно осложнится. Ч-чёрт!

Оппонент Саида Назар-ака не был провидцем, но нередко улавливал, и довольно тонко, разве что не читал, как открытую книгу, мысли собеседника. Хоть Саид и не претендовал в интеллектуально полноценные собеседники для обладателя «верхнего» образования, как шутливо называл сам себя Назар-ака, и всё больше хмуро отмалчивался, особенно после получения известия о высоком назначении хозяина, но всем нутром чувствовал Назар, что тот всё же напрягается своим убогим умишком и затевает что-то не вписывающееся в рамки негласного устава клана Тохтамышева. А это плохо. Это – предательство. А любое предательство подлежит безусловному осуждению. И, в конечном итоге – наказанию.

Если этот одноглазый дебил, судя по его украдчивым жадным взглядам в сторону девчонки, что-то удумал по отношению к ней, то его тем более необходимо обезвредить. Как можно скорее. И красавица Гульнара будет спасена на радость хозяину, и поощрение от него же ждёт Назара наверняка щедрое.

Хотя… если откровенно… чем сам Назар, относившийся к Гульнаре как к родной, хуже Саида? И (о, Всемогущий! Не дай никому подслушать эти крамольные мысли…) если Баймурат-ака откажется, почему бы не Назару стать мужем этой редкостной красотки? Или – её удачливым продавцом на заграничном мусульманском рынке… ведь среди контрабандистов, много лет успешно переправляющих черед афганскую границу «товар» – наркосырьё и прочие запрещённые к ввозу-вывозу вещи, у Назара есть свои надёжные люди. За соответствующую мзду они помогут хоть слона перебросить, куда требуется.

И бывший нотариус, не откладывая в долгий ящик, начал между делом готовиться к возможной эвакуации…

Это может показаться странным, но в каких-то десятке-другом километрах от места содержания под стражей пленённой Гульнары, в тех же горах в предместье того же Самарканда схожие с саидовыми и назаровыми мысли будоражили ещё одно вместилище не ахти какого, но всё же разума – старую седую голову мало кому известного охотника, в домике которого в эти дни восстанавливала силы родная сестра-близнец пленницы.

Старик этот не был ни обласканным властями ударником-производственником, ни лесным разбойником. Он просто смолоду, переняв мастерство от деда и отца, профессионально охотился по государственным лимитам на зверя, сдавая шкуры и рога приезжавшим к нему время от времени районным заготовителям, получая за это скромные, но относительно регулярные деньги, кое-какие продукты и необходимые боеприпасы.

Навещали его, бывало, и другие люди, мало похожие на государственных. За немногим более щедрую плату, чем получал за рога и шкуры от заготовителей, старик проводил этих молчаливых суровых людей сложнейшими тропами туда, куда ходить, вообще-то, нельзя. Проще говоря – через госграницу. Он слыхивал, что там, за кордоном, жизнь не такая, как в его стране. Мол, там другие – ближе к заповеданным Аллахом, законы, обычаи и нравы. Не запрещается, в отличие от СССР, иметь много денег и много жён. В молодости его подспудно тянуло туда, но он боялся уйти. Теперь не боялся, но уже и не очень тянуло.

Когда-то у него, как и у большинства нормальных советских людей, была любимая и единственная жена. Но прожила с ним недолго. Родив мёртвого ребёнка, следом ещё одного такого же, потом опять… она решила, видимо, не искушать дальше судьбу, спустилась в долину и не вернулась, оставшись в привычном до замужества шумном многолюдном обществе. Не могла, наверное, без всего этого, как он не представлял себя без тишины гор. Смирившись, он зажил одиноко, размеренно и без претензий к судьбе.

Одна полуреальная, почти уже угасшая мечта у старика всё же была. Он страстно хотел иметь коллекцию охотничьих ружей. Дорогих, и чтоб некоторые из этих ружей, те, что пулевые дальнобойные, были с оптическими прицелами. И чтобы хранились они не в железных сейфовых ящиках, как у избалованных, ленивых горожан-псевдоохотников, а на красивых коврах по стенам добротного, крепкого дома. Но дом этот должен стоять не в селе или городе, а непременно здесь, в горах. И если уж не на горной вершине, то, хотя бы, у её подножия. Вот тогда к нему обязательно вернётся его возлюбленная.

Но где взять денег на это великолепие?..

Теперь, всего две недели назад, его угасающая мечта вновь напомнила о себе. Надежда проснулась в тот момент, когда он обнаружил в зарослях кустов слабо стонущую, почти не дышащую, всю в царапинах и кровоподтёках красивую как горная легенда девчонку. Здорово, видно, покувыркалась, бедняга, сорвавшись с крутого откоса. Как попала сюда, в эту глушь, явно городская нежная барышня? Вряд ли на прогулку пришла, да ещё и в одиночку. Нет, не по своей, видать, воле здесь оказалась.

Но – по своей, не по своей… а выручать человека надо. Она в беспамятстве, слаба и беззащитна. Кем бы ни была, а нуждается в сострадании, помощи как ребёнок, оставшийся, волей несчастного случая, один на один с дикой лесной природой в горах, где зверья всякого куда больше, чем добрых людей.

А если в беспамятстве… то почему не вручить её судьбу в крепкие руки людей, которые платят деньги за услуги старика уже много лет. Денег, правда, платили всегда не ахти как много, но теперь есть основания и поторговаться – очень уж хорош товар. Если её захотят увезти в страну, где есть гаремы, то коллекция ружей на красивых коврах может стать реальностью. О, Аллах, не пронеси…

И не пронёс Аллах, услышал молитвы старого охотника. Но – лишь первую их часть.

Нагрянувшие на этот раз конники торопились как никогда. Даже чаю не попили. Людей в группе было больше, чем обычно, но из старых знакомых он заметил всего двоих – отца и сына Фатхуллу и Зиятдина, которые и без старика знали нужные тропы, и заехали сюда, вероятно, только по стародавней привычке. Командовал отрядом сегодня крепкий одноглазый, устрашающего вида мужчина, которого старик видел не впервые, припоминая как одного из периодически наезжавших к нему по казённой надобности работников заготконторы.

За робко предложенную стариком в качестве живого товара красавицу-девчонку радостно изумлённый одноглазый, не торгуясь, бросил ему в руки новенькую, в банковской упаковке пачку двадцатипятирублёвок. Таких денег старик в руках ещё не держал. Чуть не свихнувшийся от счастья, – вот и сбылись мечты всей жизни!.. – он прошептал:

– Аллах милосердный! Целых две с половиной тысячи…

А когда Фатхулла, после молчаливого кивка одноглазого, бросил вслед за денежной пачкой ещё и новенькую двуствольную «вертикалку», то и вовсе онемел, прижимая дрожащими руками к груди драгоценные подарки.

В счастливом волнении старик не сразу заметил перекинутую поперёк седла одной из запасных лошадей ещё и вторую, кроме проданной им девчонки, точно в таком же, как у неё, но целом платье и такую же хрупкую, как она, женскую фигурку со свисающими косами. А заметив, поднял вопросительный взгляд на всадников. И тем самым подписал себе приговор, логично следовавший из неписаного закона тайных сообществ: «Не задавай лишних вопросов, даже безмолвных…»

– Дал бы ты, отец, отвару усыпляющего. Девчонке лучше спать в такой нелёгкой дороге, да покрепче, – попросил Фатхулла.

Старик незамедлительно исполнил просьбу, и когда снова повернулся к дому, чтобы притворить дверь, а затем проводить гостей хотя бы до ближайшей развилки, в спину его полетел нож.

На этом миссия старика в этой жизни закончилась – не во всяких делах нужны свидетели, даже если это стократно проверенные люди.

– Ну, на Кундуз! – провозгласил один из всадников, забрав назад уже не нужные старику ружьё и деньги.

– А через Кундуз, волей Всевышнего, – и на Кабул! – вторил ему другой, и лёгкой рысью всадники тронулись в путь.

В ОДНОЙ СТРАНЕ, ВОЗМОЖНО, ГДЕ-ТО РЯДОМ…

– Вот так мы и превратились в иностранок, – Динара отвела голову Николая Николаевича от своей груди. – О, как я хотела все эти годы, чтобы ты был рядом! Особенно когда советские войска вторглись в страну – чувствовала, что ли, что в военные ты пошёл. Душа кричала… звала. Но и в то же время боялась увидеть тебя в стане завоевателей, силой насаждающих в чужой стране свои порядки.

– А я мог убить свою любимую… разбомбить с воздуха её жилище, как много других домов.

– Нет, не мог, Коленька. Не мог! Не верю, что не почувствовал бы, и не прекратил бомбёжку или стрельбу в мою сторону, даже не зная доподлинно, а всего лишь допуская, что я здесь.

– Динка, ты как в воду глядишь! Кое-что подобное было ведь.

– Рука в какой-то момент дрогнула у такого доблестного воина? Неужели?

– Я серьёзно, не смейся. Знаешь… как раз на тему «не мог» твой Коленька совершил, таки, в Афгане именно подобное воинское преступление. Однажды, во время завершающей воздушной атаки на душманов, дал команду «отставить». Не смог заставить себя стрелять, и всё.

– «Врагов социализма» пожалел? А как же военная присяга?

– Да не врагов социализма… ну, хватит иронизировать, прошу тебя… дети там были, в развалинах кишлака этого. И, рискуя жизнью, бежали по открытому пространству, чтобы спасти от наших залпов привязанную к дереву собаку. Точно такую же собаку, и под точно таким же деревом, как у нас с Илюхой в детстве были… в общем, самого себя легче убить.

– Убить… слово-то какое. Вы слишком много убивали, не задумываясь.

– Убивали и нас немало, порой зверски, со страшными пытками… нередко коварно – не в честном бою… в спину. А мы просто выполняли приказ…

– Но люди, которых убивали вы, вторгшись в их земли, вмешавшись в их жизнь, тоже «просто» защищали, как умели, свой дом, свою веру, свой жизненный уклад. Зачем всех насильно делать коммунистами? Кто звал вас в эту огромную патриархальную, по сути живущую ещё средневековыми традициями исламскую страну? Кучка политически обанкротившихся

местных коммунистов, жаждущих власти над многомиллионным народом?

– Прости…

– За что? Не у меня, а у них, у тех, на кого вы напали, надо бы просить прощения.

– Это только теперь наши глаза немного раскрываться стали, да и то далеко не у всех. А тогда… тебе трудно, наверное, понять тот наш великодержавный патриотизм, гордость за причастность к великой освободительной миссии, которую в мировом масштабе осуществляла, как нам внушали с пелёнок, наша непобедимая советская армия. Хотя, и воспитывались вы с Гулькой вместе с нами в Советском Союзе, но покинуть его вам пришлось слишком рано, в том возрасте, который у мужчин называют доармейским… и вы ко времени начала этой войны – были уже не мы… а мы были ещё не вы.

– Может быть.

– Да, Динара, к тому времени, когда началась эта бойня под знаком «братской помощи великого советского народа великому афганскому», вы уже пожили за пределами нашей страны, видели, а значит и осознавали больше.

– Не буду отрицать, но и оправдывать вас не могу и не стану. Давай, отвлечёмся от этой военно-политической темы. Она неисчерпаема, да и не хочу я превращать нашу такую долгожданную встречу в дискуссию. Мы так давно не виделись…

– Да-да, ну её, войну, будь она неладна… поговорим лучше… в общем, как вы жили-то на чужбине столько лет? Прости ещё раз… если неудобно говорить, не говори. Я пойму.

– Нет, почему же, ничего такого постыдного, что нужно было бы скрывать, мы с Гульнарой, смею думать, не совершили. Хотя жили по-разному. Ей повезло больше, если это можно обозначить термином «везение». А вот мою историю не то что жизнью, а и существованием назвать трудно.

– Диночка, любимая, пожалуйста, не рассказывай, если больно.

– Но я же вижу – ты сгораешь от нетерпения. И, наверное, от ревности. Эх, Колюха, Колюха! – она опять прижала к груди голову генерала.

– Ты была замужем?

– Да.

– А сейчас?..

– Теперь нет. И, к счастью, давно.

– А Гулька?

– Гульнара тоже, как и я. Её мужа-миллионера коммунисты расстреляли без суда и следствия в самом начале войны, сразу после штурма аминовского дворца13. Осталась она богатой вдовой-наследницей, что дало ей возможность изменить в лучшую сторону и мою судьбу.

– То есть… ты свободна!

– Свободна, Коленька, свободна. Только, здоровье… ещё тогда, вскоре после нашего похищения Тохтамышевым, когда я сбежала от его людей в горах, сильно простыла, застудила себе всё на свете. Да и позвоночник повредила, скатившись со скалистой горы. Вот, теперь ноги временами отказывают.

– Вылечим!!!

– Лечилась я много. Но не всё подвластно даже передовой современной медицине. Например, после тех потрясений и невзгод, когда нас похитили и переправили за границу, я не могу рожать. А у Гульнары двое уже взрослых. Было бы больше, кабы… да ж я тебе только что рассказала о гибели её мужа.

– А этот мерзавец Тохтамышев, – слава Богу, покойный теперь, – как от вас отстал-то?

– Карим! Как от нас с Гулькой отстал тогда Тохтамышев? – позвала Динара Карима Умурдзакова, продолжавшего без устали и почти не пьянея

при всём обилии выпиваемого сегодня спиртного, излагать гостям историю, счастливую концовку которой с удовольствием наблюдали сейчас все.

– Как отстал? Гульк! Расскажи людям, – окликнул Карим Гульнару, не отрывающуюся от крепко обнимавшего её Ильи Николаевича.

– Чего? – не сразу очнулась Гульнара. – Как отстал? Кто? А-а… ясно. Так мы с ним с момента нашего похищения и не виделись. Мне, правда, было известно от одного более-менее человечного охранника, что он иногда наведывался тайком, наблюдал за мной, подсматривая через хитрое зеркало в стене, любовался… но не приблизился и не дал о себе знать ни разу. Боялся чего-то…

ЧЕРЕЗ КУНДУЗ – НА КАБУЛ

(продолжение ретроспективы)

– Гу-ль-на-ра!

Потерял я…

Назар-ака осёкся в своём привычном песенном приветствии на полуслове: Гульки на её обычном месте – на тахте в углу комнаты, не было. Как не видно было в помещении и охранника, которого следовало сейчас сменить.

Оторопело обшарив глазами всё вокруг, Пончик выскочил во двор, забежал обратно. Стоявшая рядом с гулькиной постелью ширма, за которой она обычно раздевалась и одевалась, шевельнулась. Из-за ширмы послышалась возня, и тут же приглушённый вскрик:

– П-пом-могите!

Отшвырнув ногой ширму, толстяк увидел, как Гульку, зажимая ей рот её же тюбетейкой, пытается связать «джигит товарища Тохтамышева» Нурулла, только что всю ночь бдительно охранявший её. Гулька, визжа сквозь тюбетейку и отчаянно сопротивляясь, изо всех сил слепо колотила по Нурулле кулаками и ногами. Когда она попала ему один раз в глаз, он и сам взвизгнул как девчонка. Но, похоже, эти удары волновали его куда меньше, чем вероятность того, что девчонка сумеет поднять шум и кто-то из не посвящённых в особо тайные указания хозяина подельников вздумает вмешаться. Поэтому он старался в первую очередь удержать на её лице тюбетейку, не отпустив и тогда, когда строптивица пребольно даже через толстую ткань, укусила его за пальцы.

Угрожающе запыхтев, Пончик вынул из-за голенища сапога остро отточенный нож.

– Отпусти!

– Да пошёл ты, ишак! – Нурулла, отшвырнув Гульку в сторону, взялся одной рукой за плеть, а второй потянулся также к своему сапогу. – Хозяин здесь уже не появится. Саид-ака у нас теперь за главного. А он приказал сниматься.

– Куда?

– Не твоё дело. Ты, пузатый, остаёшься на базе.

Назар понял всё. Замыслы на случай невозвращения сюда Тохтамышева были примерно одинаковы у всех, наверное, его помощников – участников данного предприятия: правдами и неправдами заполучить красавицу-пленницу себе и распорядиться ею по собственному усмотрению. А выбор в таком случае для счастливца невелик – либо жениться на ней, либо повыгоднее продать в ближайшем отсюда из мусульманских государств Афганистане. Третьего не дано, поскольку, если девчонку отпустить и она доберётся до людей, то всему отряду тохтамышевской гвардии крышка. И никакие связи хозяина не помогут. Потому что ему самому тогда тоже – хана.

Нет уж, кому-кому, но только не одноглазому Саиду можно сейчас доверить драгоценную пленницу. Да и… прикипел к ней душой за время её заточения здесь Назар. Видно, и она к нему не слишком плохо относится, даже прозвищем наградила вполне дружелюбным.

Не успел Нурулла дотянуться до сапога – нож Пончика со скоростью пули вонзился в его кадык. В то же мгновение горло самого умельца метать

ножи, так и не постигшего другого не менее полезного в его нанешнем роде

деятельности ремесла – владения приёмам рукопашного боя бывшего нотариуса больно перехватила накинутая сзади удавка выросшего как из-под земли мощного Одноглазого.

– Не дам девку… – прохрипел в предсмертной судороге Назар, и грузно свалился, бездыханный, под ноги своего убийцы.

Окаменевшая от ужаса Гулька, не успев пролить и слезинки, чтобы оплакать участь добряка Пончика, была оглушена ударом по голове. В сознание она пришла уже на территории чужой страны.

НА ЧУЖБИНЕ

(погружения в ретроспективу)

По прибытии в Кундуз, сёстры сразу же были разлучены доставившим их сюда одноглазым Саидом, и разлучены сразу по нескольким весомым причинам. Главная из этих причин состояла в значительном ухудшении состояния здоровья Динары. Транспортировать её дальше, вконец ослабшую, безостановочно трясущуюся и потеющую от всё усиливающихся то озноба, то жара, а временами и впадающую в бред, было проблематично. Да ещё в одиночку, без помощников, которых Саид, всех до единого, перебил сразу после пересечения границы как отработавший своё и ставший теперь ненужным балластом людской ресурс.

Да и если б не крайне болезненное состояние Динары… всё равно насильственная доставка из провинции в столицу чужого государства двух пленённых людей – дело непростое. А за большие деньги продать такой деликатный товар, как красивые жительницы сопредельного государства, да ещё и, очень вероятно, девственницы, по саидову разумению, можно только в столичном или другом не менее крупном городе. Так лучше, тогда, наверное, дорого продать одну хорошо сохранённую единицу, чем задёшево две в каком придётся виде. А то можно и совсем без ничего статься, если ненароком из-за слабой маскировки (две фигурки спрятать, опять же, сложнее) попадёшь в лапы полиции. Или милиции – какая разница, как тут у

них эти органы называются, суть-то одна…

Не сочтя разумным в таких обстоятельствах слишком уж капризничать в цене на больную девчонку, Саид через местных родственников познакомился с человеком, согласившимся выступить в роли перекупщика, и торговался с ним недолго.

Сбыв, таким образом, с рук последнюю на данный момент обузу – больную Динару, Одноглазый начал готовиться к завершающему этапу создания своего благополучия – к доставке в Кабул, где у него, как и в Кундузе, водилась кое-какая родня, с дальнейшим приведением в «товарный вид» и продажей более дорогостоящей на сегодняшний день красавицы – Гульнары.

– Как много я заплатила бы за возможность вычеркнуть, стереть из памяти последующие за этим несколько лет! – глаза Динары наполнились слезами, которые тут же принялся осушать своими губами Николай Николаевич. – Хотя люди, выходившие меня, заслуживают, по большому счёту, благодарности – они делали, как могли, по-своему богоугодное дело, спасали жизнь и здоровье человека. А цель, с которой они это делали… не их вина, что где-то в незнакомом Советском Союзе продажа девушки замуж считается преступлением. Они жили по своим законам и обычаям, и других просто-напросто не знали.

– Никогда не пойму и не признаю, что продажа человека имеет право на существование, – потемневшие глаза Николая Николаевича смотрели остановившимся взглядом куда-то в одну то точку. – Рабство в любом случае преступление.

– И тем не менее, дорогой мой, любимый, русский генерал Коленька, то, что для кого-то преступление, кому-то, наоборот – благо. Что ни говори, а те люди, не предполагающие о каком-то ином образе жизни, по-своему счастливы.

– А ты сама-то хоть один день, хоть одну минуту была счастливой? Испытала хоть что-то хорошее за всё это время, или бевременье, лучше

сказать?

– Дурачок! Опять чувствую твою ревность… счастлива я сейчас, в настоящий момент, когда ты, наконец, рядом. А там, тогда… одновременно с некоторым улучшением моего физического самочувствия (меня добросовестно лечили-выхаживали пожилые женщины в глухом кишлаке), в душе с каждым днём крепла решимость если не удрать, то, в крайнем случае, покончить с собой. Я не ориентировалась, где я, в каких краях, но разговоры о моём замужестве на полупонятном языке, отдалённо напоминающем узбекский, велись в открытую. И моим мужем, как я полагала, намеревался стать ненавистный с некоторых пор Тохтамышев.

Когда до меня, наконец, дошло, что нахожусь в чужой стране, и никто пока не знает, за кого меня отдадут-продадут замуж, в душу мою проникло не то чтобы какое-то успокоение, а… скорее, опустошение. Как будто я вроде и не я, а чёрт знает, ну, что-то вроде игрушки, куклы на продажу. Так жалко стало мамку мою, сестрёнку, брата, тебя… и себя, конечно, но в последнюю очередь. Отпал мерзкий Тохтамышев, а что взамен-то?…

Начав понемногу ходить, нашла, где в этом доме хранится дефицитный у них керосин. Чего проще – чиркнула спичкой, заранее облив себя, и – поминай, как звали, конец всему этому кошмару. Но, бдительные соглядатаи пресекли первую же такую попытку, и в дальнейшем не отходили от меня уже ни на шаг, постоянно поили каким-то расслабляющим, чуть ли не парализующим зельем.

– Динка…

– Продали меня, то есть, по-ихнему, выдали замуж ещё дальше в горы, за человека неплохого, но какого-то несерьёзного. Он чрезвычайно гордился, что сумел отхватить в жёны столь редкостную красавицу, да ещё иностранку по происхождению, какой не было в гаремах ни у кого из его родных и знакомых. В качестве калыма отдал половину своего имущества – скота, ковров. Хвалился, что в скором времени будет у него много ярких, как его молодая жена в моём лице, детей. Заключал пари, и по-крупному, без учёта своих материальных возможностей, что первым у него будет сын, и не позднее чем через год после женитьбы на мне. А точнее – через девять, максимум десять месяцев с момента первой брачной ночи, которую, кстати, он полностью проспал, мертвецки пьяный и обкурившийся анашой.

А Аллах, – спасибо ему великое! – всё не давал и не давал новоявленному главе семейства первенца, что раздражало этого «главу» не на шутку. Я и благодарила Всевышнего, что хранит меня от рождения ребёнка с такой дурной наследственностью, но и жила в постоянном ожидании своего конца – убить строптивую женщину, тем более не дающую потомства, в некоторых странах не такое уж и преступление. В общем, я жила, а вернее, существовала как в бреду.

Бежать… но куда податься, я абсолютно не представляла.

С течением времени муж становился всё более нервным. Начал во всеуслышанье подозревать меня в умышленном уклонении от святой женской обязанности беременеть и рожать чуть ли не от самого факта замужества, а уж от малейшего интимного контакта со своим «любимым» – деторождение, как он считал, разумеется само собой. Но весь трагикомизм ситуации как раз в том и заключался, что ни о каком полноценном контакте между нами как между мужчиной и женщиной и речи не шло. Не способен он был на что-то продуктивное всё по той же банальной причине – нарушая в первую очередь мусульманские законы, пил регулярно и в непомерных дозах крепкое спиртное, курил анашу или гашиш (я слабо разбираюсь в этих названиях) и прочие гадости, заделавшись, в конце концов, неисправимым алкоголиком и наркоманом. В общем, как муж в прямом понимании этого слова – полный ноль. Винил же, однако, в плачевном результате своих притязаний на отцовство – только меня.