Тайна философии Гегеля. Язык и стиль мышления в «Феноменологии духа». Краткий комментарий

Юрий Попов

Тайна философии гегеля. Язык и стиль мышления в «феноменологии духа»

Краткий комментарий

© Попов Ю. П., 2024

Самая серьезная потребность есть потребность познания истины.

Истина есть великое слово и еще более великое дело. Если дух и душа человека еще здоровы, то у него при звуках этого слова должна выше вздыматься грудь.

Гегель

К читателю

«Феноменология духа» – первое большое произведение Гегеля, которое он рассматривал в качестве составной части более обширной философской системы. Из него затем выросли «Наука логики» (в 3-х томах) и трехтомная «Энциклопедия философских наук», где логика занимает лишь один том. А потом вышли книги, посвященные уже отдельным философским наукам: «Философия права», «Философия истории», «Философия религии» и др.

«Феноменология духа» привлекает наше внимание прежде всего тем, что в ней заключена тайна всей последующей гегелевской философии. Изучив ее, мы получаем заветный ключ ко всей грандиозной философской системе Гегеля. Но изучение ее представляет почти неодолимые трудности, связанные с языком и стилем мышления этого великого философа.

В самом деле. Там, где другие говорят, что после сделанных прикидок надо вернуться к исходной мысли, в «Феноменологии духа» может быть сказано, что после проделанных опытов «предмет ушел из отношения к другому обратно в себя». Простая или даже банальная мысль о том, что правительство, действуя гласно, поддерживает законность и должно осознавать и отстаивать интересы общественности, опираясь на нравственные установки, получает у Гегеля такое выражение: «Общественность (Gemeinwesen), высший и явно при свете солнца действующий закон, имеет свою действительную жизненность в правительстве, так как в нем она есть индивид. Правительство есть рефлектированный в себя действительный дух, простая самость нравственной субстанции в целом». А в таком очень необычном высказывании: «Бывает, что право, которое скрывается в засаде, имеется налицо для совершающего поступки сознания не в свойственном ему облике, а лишь в себе, во внутренней вине решения и совершения поступков», речь идет всего лишь о человеке, принужденном какими-либо внешними обстоятельствами нарушить закон и испытывать потом чувство вины. И сможет ли кто-нибудь узнать обычное: «Слово не воробей вылетит, не поймаешь» в таком высказывании: «Речь и работа суть внешние проявления, в которых индивид в себе самом более не сохраняет себя и не обладает собой, а дает возможность внутреннему полностью выйти наружу и предоставляет его другому»?

Главная причина вносимых Гегелем «усложнений» философского языка связана с логическими тонкостями, которые становятся логико-методологическим базисом всего его учения и особенно важную роль играют именно в «Феноменологии духа». Вслед за Кантом и Фихте Гегель стремится придать своему изложению характер сплошной дедукции, опираясь при этом на так называемый метод раздвоения единого на противоположности, введенный раньше Фихте в качестве нового логического способа строить выводы. Плохо освоенный впоследствии логикой этот инструментарий вносит неизмеримо больше трудностей в понимание хода мысли философа, нежели его знаменитые иносказания. В последующих своих работах Гегель уже не рискует нагрузить читателя замысловатостями своей сквозной дедукции во всей полноте, оставляя от нее в основном одну только триадичность. Поэтому остальные его произведения читаются гораздо легче, зато и специфически гегелевского в них несравненно меньше.

Благодаря своей многогранности философия Гегеля получила в свое время необыкновенно быстрое и широкое распространение. Однако ее самое глубинное, логикометодологическое, ядро, хотя и не обойдено вниманием, особенно в марксизме, все же осваивается медленно. Гениально предугаданная великим философом диалектическая логика остается скрытой в «Феноменологии духа», как тайнописью, за ее хитроумными арабесками мысли, над каждой из которых приходится думать, как над шахматным ходом.

Задача настоящего комментария будет выполнена, если он повысит интерес к дальнейшему изучению логикометодологических идей Гегеля.

Особенностью изложения в нашем комментарии выступает отсутствие обычных сносок: современному читателю вместо поиска нужного ему издания, а – в нем нужной страницы проще воспользоваться всегда доступным электронным текстом и найти интересующую его цитату через компьютерное поисковое устройство.

Философский язык Гегеля – философский язык его предшественников

Становление Гегеля как мыслителя относится к тем временам, когда общепризнанным патриархом всей европейской философии был Иммануил Кант. И, подобно другим представителям немецкого классического идеализма, молодой Гегель прошел через стадию увлечения кантианством, хотя позднее его отношение к нему поменялось значительно. Смена ориентаций объясняется в первую очередь рядом замечательных достижений, полученных И. Фихте в рамках его наукоучения. Правда, достижений, представленных, по мнению Гегеля, пока еще в сыром виде и подлежащих дальнейшей обработке. Фихте считает себя продолжателем Канта, хотя он не конкретизирует его учение, не решает прикладные вопросы с помощью выявленных Кантом принципов. Создатель наукоучения пытается найти первопринципы универсальной системы знания на том пути, начальные шаги на котором уже были Кантом сделаны, как считает его продолжатель, и сделаны с успехом. Наукоучение, по мысли его создателя, должно отыскать более глубокие начала философствования, чем те, которые дает кантовский критицизм. Развертываясь в систему, оно приводит туда, откуда начинается Кант. Шеллинг и еще больше Гегель являются продолжателями не Канта, а Фихте, особенно в логико-методологической части своих исканий. В то время как Фихте дополняет критическую философию, превращает ее в предварительную ступень более высокой философской точки зрения, над выработкой которой он трудится, Гегель смотрит на наследие кенигсбергского мыслителя как на нечто, подлежащее исправлению и критике, хотя он, конечно, отдает себе отчет в том, что с Кантом связана целая эпоха в становлении научной философии.

Наиболее характерные черты взаимоотношения между Фихте и Гегелем проявляются в том способе развертывания системы знания, который представляет собой так называемое раздвоение единого на противоположности и их последующее взаимодействие с возникающей отсюда проблемой их гармонизации. Важно, что данный прием рассматривается как новая форма дедукции, родившаяся в недрах наукоучения из его субъективно-идеалистической онтологии. Поскольку наше Я, согласно принципам такой философии, есть единственная достоверная реальность, то, отмечает Фихте, первое, что устанавливает Я, когда приступает к познавательной деятельности, это то, что Я есть Я, то есть осознает себя, и тем самым сразу же раздваивается на две взаимодействующие половинки: на того, кто мыслит, и на то, что мыслится. Это самый первый и самый простой познавательный акт, элементарнее которого ничего нет и не может быть; все остальные умственные операции по получению новых выводов должны составляться из него. Отсюда и появляется такая манера, в которой Я с необходимостью предполагает не-Я, действие можно мыслить лишь вместе с противодействием, принуждение автоматически ведет к представлению о свободе и так далее и тому подобное. Мысля одно, мы, получается, сразу же мыслим и некоторое его отрицание и, следовательно, должны думать теперь о согласовании того и другого. Обозначение через тезис, антитезис и синтез ступеней такого способа строить вывод имеется у Шеллинга. Гегель с одобрением смотрит на затею Фихте вывести с помощью такого метода всю систему философских категорий, хотя полагает, что ее осуществление в наукоучении страдает множеством недостатков. Сам Гегель проделывает в «Науке логики» ту же самую работу, а триадичность становится рутинным шаблонным приемом изложения и рассуждения и не только здесь, но и вообще.

Но прежде, чем браться за разбор новой логической процедуры, полезно будет для начала познакомиться с некоторыми более простыми для понимания логическими особенностями «Феноменологии духа», взяв отрывок из фрагмента «Разум, предписывающий законы» (такие цитаты длиной в абзац мы будем выделять чертой слева). Речь здесь идет о заповеди «Всякий должен говорить правду», называемой также нравственным законом. В нем нет введенных Гегелем оборотов и терминов за исключением разве что выплывающего в конце цитаты термина «непосредственное» (каковым у него обозначается воспринятое на первый взгляд, противопоставляемое опосредствованному, то есть раскрывающемуся в результате изучения). В то же время этот абзац представляет собой очень характерное для Гегеля такое пространное рассуждение, когда воспринятое непосредственно содержание, стало быть, воспринятое без обоснования и анализа, переворачивается в ходе рассмотрения (в ходе опосредствования), показывает себя, иными словами, как самоотрицание. Можно сказать и так: различие между непосредственным и опосредствованным разрастается до противоположности. Из этого же отрывка можно видеть, что автор строит свои рассуждения с большой дотошностью; его интерес к деталям и нюансам, его стремление непременно рассмотреть проблему со всех сторон сближают его с Аристотелем.

«Всякий должен говорить правду». При провозглашении этой обязанности как безусловной тотчас же добавляется условие: если он знает правду. Заповедь поэтому будет теперь гласить: всякий должен говорить правду, всякий раз согласно своему знанию ее и убежденности в ней. Здравый разум, т. е. именно то нравственное сознание, которое непосредственно знает, что правильно и хорошо, разъяснит также, что это условие уже настолько было связано с его общим изречением, что он именно так разумел эту названную заповедь. Но на деле этим признает, что, провозглашая ее, он тут же и нарушил. Он говорил: всякий должен говорить правду; имел же в виду, что всякий должен говорить правду согласно своему знанию ее и убежденности в ней; т. е. он говорил не то, что имел в виду; а говорить не то, что имеют в виду, значит не говорить правды. Вместе с поправкой эта неправда или неудачная формула теперь будет гласить: всякий должен говорить правду согласно своему имеющемуся всякий раз знанию ее или убежденности в ней. – Но тем самым всеобще-необходимое, в себе значимое, что хотели выразить этим положением, обратилось, напротив, в совершенную случайность. Ибо то обстоятельство, что говорится правда, предоставлено случаю: знаю ли я правду и могу ли я убедиться в ней. А этим сказано только то, что истинное и ложное будут высказываться без разбора, как кому придется их знать, иметь в виду и понимать. Эта случайность содержания обладает всеобщностью только в форме предложения, в которой она выражена; но в качестве нравственного положения оно обещает некоторое всеобщее и необходимое содержание, а из-за случайности содержания оно противоречит себе самому… Это непосредственное определение ее есть такое содержание, которое оказалось, скорее, совершенной случайностью и которое, будучи возведено во всеобщность и необходимость так, чтобы знание получило выражение закона, – напротив, исчезает.

Разница между утверждениями «Каждый должен говорить правду» и «Каждый должен говорить правду, насколько она ему известна» (с присоединением само собой понятной оговорки) выглядит несущественной или даже пустяковой. Между тем Гегель, как видим, пускается в довольно пространные рассуждения, ибо для него скрытые здесь тонкости существенны. Да и в самом деле, оговорка означает ведь, что вообще-то истина доступна не всем. Так что данная установка на деле должна быть отнесена не к разряду хзаповедей, а к разряду напыщенных декламаций, как выражается Гегель в другом месте. Очень важно взять отсюда на заметку: разбираемая нами «Феноменология» уделяет внимание логическим тонкостям. Они буквально пронизывают все ее изложение. Этим, надо думать, объясняется и то, что любые преобразования мысли обозначаются помимо уместного здесь термина «опыт» еще и словм «движение» или негация (при отрицательных результатах преобразований). Дело тут, видимо, в том, что при столь крохотных изменениях, каковые оказываются объектами внимания, про них ничего другого и не скажешь кроме того, что что-то изменилось в ту или другую сторону. «Диалектика чувственной достоверности есть не что иное, – говорится в самом начале раздела „Сознания“, – как простая история движения этой достоверности или ее опыта, и что чувственная достоверность сама есть не что иное, как только эта история. Поэтому само естественное сознание постоянно движется в направлении к этому же результату и узнает на опыте о том, что составляет истину чувственной достоверности, но только так же вновь и вновь забывает об этом и начинает движение сызнова». А внимание к тонкостям, в свою очередь, объясняется тем, что Гегель не просто раскрывает обсуждаемые им темы, он стремится развернуть свое изложение как непрерывную дедукцию, в которой все последующее однозначно обоснованно предыдущим и выводится из него. Из этого панлогизма и проистекают все те особенности данной работы, включая наклонность автора к иносказаниям, порождающие трудности ее постижения. В частности, и повышенное внимание к упомянутой уточняющей оговорке объясняется тем, что при таком дедуктивном подходе приходится помнить о возможных следствиях, каковые могут разрастаться неограниченно и становиться принципиальными; в данном случае она допускает случайность и произвол в использовании. Тем самым в качестве заповеди разобранное изречение отрицает само себя.

Столь радикальный рационализм заставляет вспомнить о системе Б. Спинозы. Метод изложения своей «Этики» он так прямо и называет геометрическим. Каждый раздел в этом его главном труде начинается с набора определений и аксиом, за которыми идут пронумерованные теоремы. Так что вся обширная книга представляет собой сплошную дедукцию, складывающуюся из длинной череды «математически строгих» рассуждений. Но Спиноза в своих построениях целиком и полностью держится в рамках аристотелевской логики, ядром которой выступает силлогистика, немецкая же философская классика настойчиво ищет пути ее обновления и комментируемая нами работа заходит в этом направлении дальше всех других, не исключая и «Науку логики». Силлогизм или рассуждение с тремя терминами покоится на отношении подчинения общему частного, благодаря которому делаются выводы от первого ко второму, а с помощью отрицательных суждений возможны выводы и от второго к первому. Только тем, кто не изучал логику, надо знать, что в чистом виде силлогизм встречается исключительно редко, потому что в наших рассуждениях нам удобно его сокращать, оставляя часть всего рассуждения лишь подразумеваемой. И часто бывает, что силлогизм вкраплен в рассуждение в произвольном порядке, так что сначала высказан, допустим, вывод, потом в виде подкрепляющих доводов посылки и все это перемежается привходящими замечаниями. Короче говоря, силлогизмы, как и большая часть умственных операций, в обиходных беседах пускаются в ход полуинстинктивно и встречаются чаще всего в переплетении с другими видами умозаключений. Их экспликация в чистом виде обычно требует специальных усилий.

Как бы то ни было, но упомянутый геометрический метод Спинозы не создает особых трудностей для ознакомления с его «Этикой». Про гегелевский же метод развертывания системы такого сказать ни в коем случае нельзя и именно потому нельзя, что, начиная с Канта, аристотелевская или школьная, как он ее называл, логика выглядит в глазах его наследников слишком несовершенным орудием познания и они стремятся ее пополнить неведомыми дотоле способами строить рассуждения.

К числу таких обновлений и обновлений весьма серьезных надо в первую очередь отнести уже упомянутую соотносительность, сознательное использование которой для логических операций началось с Фихте. Вместо отношения подчинения по объему основой для умозаключений становятся отношения противоположностей. Левое предполагает правое, там, где есть преступник, там есть и потерпевший, добро кажется немыслимым, там, где не знают зла, счастье очень трудно мыслить себе как одно безоблачное блаженство, так что не существует ничего несовместимого с ним и не приходится преодолевать противодействие. Противоположности, короче говоря, взаимосвязаны, между ними возможны какие-то логические взаимоотношения, они могут даже в некотором смысле оказаться отождествимыми. Правда, такие отношения между предметами рассматривались также и Аристотелем в «Категориях» и отнюдь не бегло, но у него мы не находим стремления выработать на их основе особый логический прием. Встречается также и инстинктивное употребление соотносительности в произведениях всех эпох, чаще всего дабы украсить изложение парадоксальными фразами и хлестко закрученными оборотами.

Именно из того и проистекает первейшая и самая бросающаяся в глаза трудность с постижением «„Феноменологии“, что предпринятая ее автором грандиозная затея дедуцировать, наподобие Спинозы» всю систему знания везде и во всем опирается на этот способ рассуждения в те времена еще только полуинтуитивно постигнутый его творцами, к тому же, оказалось, и не столь действенный, как это им хотелось. Больше всего и чаще всего в нескончаемой череде дедуктивных операций мелькает в качестве их логической основы диалектика субъекта и объекта, если пользоваться современным (а не гегелевским) языком. Хорошо известная в философии обоюдная зависимость предмета и направленного на него сознания приводит к тому, что в гегелевской «Феноменологии» одно и то же может выступать то как сознание, погруженное в предмет, то как предмет, погруженный в сознание. Иной раз даже и в одном предложении предмет оказывается и формирующим знание, и формируемым им, хотя, конечно, не в одном и том же смысле. Они попеременно уточняются, заставляя каждый раз (в результате «проделанного опыта») иначе оценить сопряженную сторону, так что каждый раз шаг за шагом совершенствуется и познавательная способность, и уточняется предмет в широком смысле слова, пока не дойдет до стадии абсолютного знания и будет достигнут последний мыслимый предел. Целые длинные абзацы порой сплошь заполнены непрерывными «движениями» и «отрицаниями» и в результате рождается «некоторый познавательный опыт», передвигая познание на новый уровень. И мы должны со всей отчетливостью подчеркнуть, что далеко не все в таких построениях однозначно и доказательно, как хотелось бы создателю этого обширного и оригинального труда. Нечего и думать проследить за ходом мысли на каждой из нескончаемого ряда логических звеньев. В очень многих случаях однозначно можно понять только канву рассуждения – от чего оно отправляется, к чему приходит. Аргументация же в каждом огтдельном шаге может быть и натяжкой, а иной раз и просто непонятной. Не следует забывать, что методика дедуктивного развертывания системы философского знания не нашла продолжателей ни у почитателей Спинозы, ни у почитателей Гегеля. Да и у самого прославившегося тогда автора она была по сути дела отброшена в поздних работах.

Под эту манеру логического следования вырабатывается и специальные язык – целый набор необычных выражений, оборотов и понятий (появившихся, правда, отчасти сначала у его предшественников). Этот язык шокирует многих начинающих знакомиться с его системой. Беглое чтение основных философских произведений вообще-то прекрасного стилиста Гегеля без основательного усвоения введенных им языковых средств исключается сразу же. Тут настоящее философское эсперанто. Впору словарь заводить.

«Самодвижение». Содержание понятия «Самодвижение» относится к числу несложных для понимания. Оно примерно соответствует тому, что в логике называют законом достаточного основания – логическая мысль обязательно выведена, доказана, обоснованна. Таким образом всего лишь подчеркивается, что в логике, сказав «а», скажут и «б», или, говоря подробнее, признание какой бы то ни было данности обязательно означает признание и всех вытекающих из нее следствий. Причем вполне возможно, что их извлечение требует специальных познание и доступно только всей науке, но не каждому отдельному мыслителю, но заданы они все же однозначно при надлежащему уровне изученности предмета. Вот это и называется самодвижением. «Дело идет о том, чтобы взять на себя напряжение понятия, говорится в предисловии. – Это напряжение требует внимания к понятию как таковому, к простым определениям, например, в-себе-бытия, для-себя-бытия, равенства с самим собой и т. д.; ибо они суть такие чистые самодвижения, которые можно было бы назвать душами, если бы их понятие не обозначало чего-то более высокого, чем они». Наполненность понятий движением передается также словами «беспокойство понятия», «напряжение понятия», «текучесть», «становление». Иногда выведенное и доказанное называется положенным. О вырванном же из контекста может говориться как о равнодушном, покоящимся, соотносящимся только с собой, внеположенном или рядоположенном. В силу приведенных обстоятельств чрезвычайно большую роль играют понятия опосредствованного и непосредственного. Первое тоже означает обоснованное, а второе соответственно остающееся пока еще безосновательным. Только эта сопряженная пара применяется гораздо чаще, потому что может относиться не к понятиям, а к любым утверждениям или отрицаниям вообще. Но нам лучше завершить весь этот разговор, когда мы доберемся до обсуждения понятии в предисловии. Ибо смысл того, что называют понятием, у Гегеля значительно отличается от общепринятого.

Текучесть мысли выводит «Феноменологию» на старинные проблемы логического следования (чаще называвшегося в немецкой идеалистической классики тождеством). Увлечение методом раздвоения единого, с таким энтузиазмом пускаемого в дело Фихте, Шеллингом и Гегелем, породило у создателя «Феноменологии» уверенность, будто внесенное ими логико-методологическое обновление существенно обновляет иэту область знания. Обсуждаться они начали еще со времен Аристотеля и относятся к настолько глубинной основе логической мысли, что уместно будет отнести эту область к самому началу всей нашей познавательной способности, к той ее границе, где только зарождается способность мыслить логически. Глубинные стороны как тождества, так и различия представляют собой туго сплетенный клубок невыразимо тонких и к тому же смутно задаваемых понятий. Сразу же заметим, что за тысячелетия ничего, кроме мнений выдающихся логиков, в прояснении проблем логического следования не было получено, хотя по временам они все же привлекают к себе внимание. Обсуждение этой проблематики можно найти также и у непосредственных предшественников Гегеля Фихте и Шеллинга. Фихте, например, пытается вывести закон тождества (обычно полагаемый аксиомой) в формулировке «А равно А» из положения «Я есть Я». Поскольку его субъективно-идеалистическая философия полагает наше индивидуальное сознание единственной достоверно существующей реальностью (внешний источник наших ощущений, согласно такому воззрению, может, даже и не существует вовсе), то указанное выражение о равенстве себя самому себе играет роль основополагающего принципа; все остальное должно извлекаться из него. Для целей доказательства логического закона тождества проводится анализ содержания первого и второго из названных двух приравниваемых между собой «А», рассматривается вопрос о том, какой смысл вкладывается в то и другое. Возможно, здесь имеются кое-какие остроумные замечания. Но каждому непосредственно ясно, что во всех таких рассуждениях, призванных раскрыть смысл тождества и различия, встает вопрос об их определении. Между тем через что же их определять, коль они беспредельно всеобщие и ничего шире их нет? Так или иначе, получается, рассуждения на такие темы уже с самого начала имеет полуинтуитивные представления и о тождестве, и о различии. Объяснение поэтому по большому счету вертится в логическом кругу. В целом все эти размышления Фихте имеют только одно значение: они вписывают данную проблематику в его наукоучение. То же самое можно сказать также и о подходе Гегеля к данной проблематике. Если не интересоваться теорией логики, то вникать в такие тонкости не обязательно. Вы, правда, встретите кое-где непонятные для вас упреки автора «Феноменологии» в адрес тех, кто, по его мнению, поверхностно понимает процедуры выведения, однако непонятными будут только именно тонкости вывода, но не то, что выводится.

Положение здесь такое же, как в математике, где до сих пор нет строгого обоснования глубинных основам дифференциально-интегрального исчисления, но это не мешает с успехом использовать дифференциалы и интегралы для вычислений. Аналогично и в логике, хотя каждый легко усваивает силлогизм и строит потом с его помощью умозаключения, но вообще-то вокруг его первооснов, скажем, аксиомы силлогизма, ведется немало споров.

Попробуем в качестве некоторого упражнения прокомментировать одно замечание Гегеля по поводу упоминавшейся уже нами триадичности, каковая появилась сначала у Канта, но которой тот отводил куда более скромное место, чем его последователи. «После того как кантовская, лишь инстинктивно найденная, ещё мертвая, еще не постигнутая в понятии тройственность (Triplicitat), говорится в третьем пункте предисловия, – была возведена в свое абсолютное значение, благодаря чему в то же время была установлена подлинная форма в своем подлинном содержании и выступило понятие науки, – нельзя считать чем-то научным то применение этой формы, благодаря которому, как мы это видим, она низводится до безжизненной схемы (Schema), до некоего, собственно говоря, призрака (Schemen), а научная организация – до таблицы».