Без иллюзий

После того, как Настя вернулась на работу, она при случайной встрече с Михаилом во дворе предложила посидеть с ним на лавочке перед фасадом старинного особняка возле цветочной клумбы. Выглядела Настя прекрасно – ничуть не хуже, чем до родов, а может быть, и лучше.

– Как твой сын? – спросил он.

– А что ему? Ест, спит и растет.

– То, что и требуется, – улыбнулся Михаил.

Настя улыбнулась в ответ и тут же поделилась:

– Пестерев встретил меня, поздравил, спросил, как я себя чувствую.

И никаких вопросов о том, кто отец ребенка.

– Нас с тобой вяжут?

– Вяжут! – кивком подтвердила Настя, показывая, что еще как!

Они дружно рассмеялись.

– А как же твой липецкий избранник?

– А его давно уже нет. Однажды заявил нам с матерью – либо делайте мне постоянную прописку в Москве, либо я ухожу. Ну, я и сказала: «Если так – уходи».

– Он ушел?

– Да, конечно.

– Однако, наверно, рассчитывал, что его позовут обратно.

– Не знаю. Возможно. Но я не позвала.

Настя снова улыбнулась, взглянув ему прямо в лицо.

– А вы как тут живете?

– Да плохо. Пестерев ведет себя довольно истерично, и хотя порой выказывает ко мне уважение, хорошо заметно, что хамить мне ему куда приятнее, чем уважать. Феодосьев гадит исподтишка, потому как теперь он мне больше не начальник, Кольцову нет смысла воевать из-за меня с директором. Он ведь прежде всего прагматик.

– У вас с ним прежде были плохие отношения?

– Нет, вполне хорошие. Но он уже понял, что мы крутимся по разным орбитам, и ему нет резона обременять себя поддержанием хороших отношений со мной. Спасибо еще, что пока активно не вредит. А с тобой он как?

– Со мной – хорошо!

– Ну и Слава Богу! Вон, видишь, на лавочке за клумбой уселась дама?

– Вижу.

– Это Пестерева протеже. Паевская. Приставлена наблюдать за мной и обо всем ему докладывать. Ей сейчас ужасно хочется слышать, о чем мы говорим. А приходится делать вид, что она поглощена чтением своих бумаг.

– Вы ее не жалуете.

Михаил пожал плечами:

– Было бы за что. В делах она, смею утверждать, ноль во всех измерениях, как говорил мой приятель по первой работе Соломон Мовшович. Правда, она тоже имеет степень кандидата технических наук, как и ты, и заведует сектором системных разработок. К счастью, от нее в мой адрес не исходит ни советов, ни указаний. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо.

– Ну ладно, теперь я в курсе насчет ваших дел.

– В общих чертах.

– Может, теперь будете к нам заходить.

– Может быть, если позовете.

– Я уже пригласила.

– Нет, это пока только декларация о готовности терпеть мое общество у себя в секторе, – объяснил Михаил.

Ему не улыбалось показаться перед сотрудницами Анастасии как будто бы по своей инициативе, тогда как той с очевидностью хотелось, чтобы дело выглядело именно так.

– А что от меня требуется еще? – вроде как недоумевая, спросила Настя.

– Приглашение. С указанием времени, когда вы будете свободны для беседы. Если у меня будет возможность, зайду.

– Договорились.

Михаил вернулся к себе, размышляя о разговоре. Перед ним опять открывали путь к общению, только что ему было толку пользоваться им? Делать ее своей любовницей он все равно не собирался, как и прежде, и дело тут было в Марине, а не в ней. Настя не стала ни лучше, ни хуже, чем была прежде, однако ее натура сохраняла для него лишь умозрительно – познавательный интерес. А чего хотелось достигнуть ей? Показать, что она в состоянии управлять его волей? А зачем? Неужели ее так заело, что она до сих пор жаждет сатисфакции? По крайней мере во мнении работающих с ней женщин? Он подумал, что не сглупил, настаивая на публичном приглашении. Что-то шло не так, как хотелось бы Насте, но что? То, что ей нужен не он, а победа над ним, Михаил не сомневался. Значит, осталось одно стремление – то самое, знакомое, прежнее: доказать – ее не покидают, пока она сама не выставляет за дверь. Ну что ж, достойная позиция для любого самолюбия.

– «Но ведь и мне блюсти собственное достоинство важно ничуть не меньше, – напомнил себе Михаил. – И вряд ли какая-то сторона отступит. Но если кто и отступит, то это буду не я. Уж постараюсь».

В тот момент он еще не знал, насколько близок к истине.

Настя пригласила его зайти на следующий же день.

Все поздоровались с друг другом, как будто бы не было долгого перерыва. Разговор зашел о ребенке. Когда Настя сказала, что купает своего Диму не в ванне, а в детской ванночке в комнате, Михаил удивился вслух. Сделать стерильно чистой ванну в собственной, а не коммунальной квартире трудов не составляло. Но дамы поддержали Настю. Татьяна начала объяснять, что дело не только в том, в чем купать, но и где. – «Михаил Николаевич, вы бы видели ванную комнату в современных домах. Свободное пространство между ванной и стеной совсем небольшое. Поэтому, когда Анастасия Николаевна наклоняется над водой, она сразу упирается в стену, я извиняюсь, попой. Ну что тут сделаешь?» – «Я? Я вон что: буду, по примеру армянского радио, когда ему задали вопрос, что делать, если женщина не пролезает в хула-хуп?: три дня щелкать языком и с восторгом повторять? «Какая женщина!».

Все засмеялись, а Таня особенно.

– Да ну вас, причем здесь «такая женщина»! Просто пространство слишком узенькое. Вон, посмотрите на эту маму.

– А я как раз о том и говорю, – защитился Михаил.

И снова всем стало весело.

Немного поговорив еще, Михаил поднялся и пригласил Настю заглянуть к нему, когда будет охота. Потом попрощался со всеми и ушел, ничего не загадывая: «придет», «не придет». Через несколько дней она действительно нанесла ему визит. Проговорили долго и с обоюдным интересом. Михаил даже дал Насте прочесть кое-что, написанное по поводу их знакомства. – «Это все?» – спросила она, передвигая кончиками пальцев несколько уже прочитанных листков туда-сюда. – «Нет, – улыбнулся Михаил, – это малая часть». – «Так дадите мне увидеть остальное?» – «Дам, но только здесь». – «А с собой не дадите?» – «Нет». На том и расстались. Но теперь Настя не шла. Думала, скорей всего, что он в своем авторском раже не выдержит и сам принесет ей бумаги. Конечно, любопытство и ее подталкивало к нему, но она решила настоять на своем, тогда как Михаил решил не допустить ее победы. Стоять на своем ему теперь было совсем не сложно. Вероятно, как и ей.

Вскоре все подтвердилось. Татьяна Анатольевна, столкнувшись с Михаилом в скверике перед институтом, спросила, чего он больше не заходит, добавив: «В прошлый раз, сказав, что идет к вам, Настя предупредила, что пробудет не долго, всего минут десять. А сама проговорила с вами два часа».

Он поблагодарил Таню. Она дала ему ценные недостающие сведения. Недостающие для того, чтобы сделать безошибочный вывод: Анастасия опять позволяет себе небрежность по отношению к нему, на сей раз, правда, за спиной. «Всего на десять минут», – воспроизвел про себя Михаил голосом Анастасии – немного странным голосом, в котором среди низких нот внезапно прорывались высокие, даже немного визгливые. – «А голос не обманывает насчет сущности человека и его искренности – напомнил самому себе Михаил. Подобное явление, но в куда худшем варианте, было особенно присуще голосу Титова-Обскурова, которому почти ни в чем нельзя было безоговорочно верить, хотя тот был и наблюдателен, и умен. Много позже Михаил нашел прямое подтверждение своей уверенности в правоте на этот счет не у кого-нибудь, а у самой Елены Петровны Блаватской – уж ей-то точно было известно, что фальшь в вибрациях, исходящих из человеческого голоса, говорит о фальши его нутра. И пусть у Насти в голосе это сквозило не всегда, но это не умаляло уверенности Михаила в том, что там далеко не все настолько благополучно, как ей кажется и в первую очередь неблагополучно для нее самой. А ведь она вполне искренне признавалась ему, что больших грехов за собой не знает. Ну что ж – прекрасное чувство, создающее комфортные условия для пребывания на этом свете ВНУТРИ СЕБЯ. Оставалось пожелать Насте только одного – чтобы это чувство не испарилось. Может, тогда и Наверху ее признают праведницей. Но пока в этом можно было сомневаться. Впрочем, для таких сомнений у Михаила становилось все меньше и меньше времени.

По всем признакам борьба с институтским начальством вступила в заключительную фазу. По этой причине интерес к явлению по имени «Анастасия» отодвинулся далеко на задний план.

Михаила уже много лет занимало: почему, когда человек способен принести пользу обществу и даже делает это, официальная власть относится к нему как минимум с серьезным недоверием, а обычно – попросту враждебно, ставя всевозможные препятствия на его пути и последовательно изживая из той сферы, где он себя последовательно хорошо проявил, в то время, как та же власть всемерно поддерживает бесполезных по существу людей, не наделенных никакими творческими способностями и не стремящихся что-то создать, если они выглядят лояльно настроенными к власти и всегда готовы быть ее осведомителями или провокаторами. Таким она оказывает благодеяние почти в любом случае.

Советская власть в этом смысле принципиально не отличалась ни от какой другой, просто в ней описанная практика осуществлялась особенно последовательно, а лучше сказать – почти неукоснительно. Почему она сажала в тюрьмы и губила таких творцов как Николай Иванович Вавилов, Андрей Николаевич Туполев, Сергей Павлович Королев, Владимир Николаевич Мясищев и множество других очень известных и неизвестных Кондратенко, Лангемаков, а обласкивала, награждала и выдвигала на руководящие должности доносчиков, лжецов, плагиаторов, профанаторов, но непременно льстивых демагогов и организаторов собственного успеха по алгоритмам, соответствующим социальной моде? Академик Лысенко среди этих последних казался едва ли не главной и уже символической фигурой, но на самом деле он не был ни главной, ни наиболее известной фигурой среди них. Разве Ворошилов и Буденный для советского общества значили меньше Лысенко или были менее известны, чем он, а ничтожества типа Жданова обладали меньшими возможностями и властью, чем любимый академик Сталина и Хрущева? Само явление такого рода было слишком масштабным и слишком систематичным по частоте встречаемости, чтобы не почувствовать за ним, в его основе, совершенно определенной закономерности, социального принципа, если угодно, то и внутрипородного приоритета.

Здесь, в этом выводе о наличии закономерности, не было ошибки – это Михаил знал уже давно. Оставалось проявить ее и облечь в определяющие ее сущность слова. Михаил погрузился в размышления. Надо было отправляться от какой-то логической «печки», но какую из них избрать? По всему выходило, что танцевать надо от чего-то определяюще важного для любого сущего. А что могло быть в большей степени важным для тех, кто существует, чем само существование, то есть жизнь? «Вот оно», – догадался Михаил. Жизнь в обществе, члены которого подчиняются биологическим законам, но не только! Если в природных сообществах существ разных пород побеждает и главенствует физически сильнейший, то в условиях хотя бы начальной цивилизации, как правило, побеждает и властвует уже другой. Самый умный? Вовсе не обязательно – и даже весьма редко. Самый беззастенчивый в выборе средств? Это уже ближе к действительности, но это недостаточно определенная характеристика поведения, чтобы прояснить суть успеха. А что именно из всех допустимых и недопустимых с точки зрения бытовой морали и совести средств наиболее регулярно служит успеху умственно серых и слабых? Правильно, в основе их желания выбраться в дамки на социальной шашечной доске лежит их желание жить, как ухитряются, по их мнению, самые умные, с которыми они никогда не смогут сравниться со своими мыслительными способностями. А что нужно для того, чтобы жить не хуже умственных умельцев? Нужно просто подчинить их себе, своим интересам и воле, создать для них такую зависимость от себя и себе подобных, чтобы они и пикнуть не могли бы против воли хозяев своих выдающихся мозгов. А тут что необходимо пускать в ход? Лесть, предательство, сговоры против особенно сильных и умных с менее сильными и умными, но столь же желающими жить. Дарвин прав – выживает сильнейший, но среди людей это и не сильнейший мускулами, и не главный действительный герой. Это интриган и систематический лжец, фальшивый человек и беззастенчивый плагиатор чужих идей, ни одной из которых он сам не предан, поскольку у него есть только одна постоянная, зато своя и вполне эгоистичная – все должно быть обращено во благо исключительно мне – как говорится – по силе возможности. А затем, после достижения минимального успеха нужна диктатура в «подведомственном» масштабе, но не более того – не то обратишь на себя внимание и гнев более сильного, чего до времени не приведи Бог – наоборот, надо лестью и готовностью покорно служить ему в альянсе с несколько более сильными, чем ты, против самого сильного в данное время – чувство меры должно быть в этом случае безукоризненным, как и интриганское искусство на грани фола, но не за ним, поскольку последнее было бы слишком неосмотрительным, а главное, оно потребовало бы такой смелости, какой у даровитого интригана вообще не может быть.

Идеальным исполнителем такой алгоритмической партии следовало считать товарища Сталина, хотя не его одного (скажем, чем Сталин был лучше Мао? – ничем!). Даже когда он сделал вроде бы глупость – обхамил и оскорбил Надежду Константиновну Крупскую, жену еще живого Владимира Ильича – преждевременно обхамил, да и только! Но нет! Очень даже своевременно – великий вождь был еще жив, но уже ничего не мог, а потому как нельзя удачней было одним плевком попасть сразу в две физиономии, наперед зная, что за это «тебе ничего не будет», А Владимир Ильич, горный орел по определению товарища Сталина, еще успеет осознать, как славно его уделали вчистую. Глумление над поверженным врагом, равно как и обессилевшим благодетелем, всегда входило в число самых желанных удовольствий, какие только мог доставить себе долготерпеливый льстец – карьерист, поскольку он жаждет возмещения ущерба, столько лет наносимого его самолюбию. Но это всего лишь заключительный аккорд триумфальной увертюры, а собственно главное действие, точнее деятельность победителя из числа посредственностей по уму (но не по интриганскому искусству!) начинается потом. Срочно, не откладывая ни секунды, надо начинать заниматься устранением (желательно физическим) любого, кто может или хочет занять место главного, даже больше того – кого главный может себе вообразить в виде нового главного независимо от того, действительно ли этот некто хочет стать таковым или нет. Вот уж тут воистину начинается самое сладострастное истребительское радение. Крылья вырастают за спиной от сознания, что для дальнейшего глумления – истребления-сокрушения действительных и мнимых врагов больше нет никаких препятствий. Можно делать еще и многое другое, но это – самое важное и приятное. Видимо, потоки крови жертв и в самом деле индуцируют в ауре заказчика жертв какие-то в высшей степени приятные и поддерживающие их статус, даже само их существование, эффекты. Михаил полагал, что суммарное число жертв сталинского режима из своего народа составило порядка восьмидесяти миллионов жертв, включая и погибших в ходе Второй Мировой войны, как о том говорят честные исследователи, и оно по крайней мере НЕ ЗАВЫШЕНО, а это значило, что при наличии, в одном человеческом организме около четырех литров крови, сталинский кровавый поток составил 80.000.000x 4 л. = 320.000.000 литров, то есть 320.000 кубических метров. Если представить себе, сколько потребовалось бы железнодорожных цистерн по 50 м 3 каждая, то для жертв кровопийцы потребовалось бы 6400 цистерн или шесть с половиной тяжеловесных поездов из ста цистерн каждый. Кладбища с их рассредоточенным распределением по лику Земли трудно себе представить как одно общее вместилище для жертв репрессий, войны, голода, и гонений, но шесть-то поездов по сто цистерн в каждом представить все-таки можно, если другие образы не колышут сознание сторонников и поклонников Сталина, обожающих его за «порядок» и за наведения страха на весь мир. Недоумки, они радовались и радуются страху, который по логике вещей должен был ужаснуть их самих раньше, чем кого-либо другого.

Но ведь все это вылакал, выпил, использовал не один живоглот, у него, как и у всякого главы государства, имелась целая армия живоглотов и кровопийц, построенная по иерархической системе с убыванием кровепотребления на каждой ступени подчинения. И там находилось место даже для такой мелочи, как директор магазина и ресторана, конструкторского бюро и завода, главный врач больницы и зав. отделением, командир взвода и отделения, в том числе, в виде конкретных частностей – Пестеревых, Феодосьевых, Плешаковых и т. д. и т. п.

Но это все же был командно-начальственный уровень. А что было делать умственно неспособным и непробившимся в самом низу? Вот тут и следовало бы вспомнить о Зоське. Тем более, что она и сама напомнила о себе, причем не раз.

Однажды еще при Болденко, сотрудница Михаила Юля случайно услышала от их общей приятельницы Нины Миловзоровой, что Зоська буквально послезавтра будет стараться через суд восстановиться на работе в их отделе. Михаил немедленно обратился к директору, чтобы узнать, как намерена действовать в связи с этим администрация. Выяснилось, что дело находится в руках Плешакова, а в том, что он незримый и явный покровитель Юдиной, сомневаться не приходилось. Михаил напомнил Болденко, что за фрукт эта Зося и в самой категорической форме потребовал, чтобы Плешакову было указано, как себя вести, и Болденко пошел ему навстречу. Через своих райкомовских коллег он добрался до судьи, и ей разъяснили, чье дело она вот-вот будет рассматривать. Копия искового заявления Зоськи хранилась у Плешакова в глубокой тайне от Горского. Прочитав его, Михаил понял, что оно составлено не самой Юдиной, а профессиональным юристом и что, тем не менее, в нем есть явно необычная, находящаяся вне рамок профессионализма особенность.

Среди обычных персональных данных, описывающих истицу, содержалось буквально следующее: «Юдиной Зоси Андреевны, 19… года рождения, проживающей …, племянницы Академика Юдина…» Михаил задумался. Оказывается, суду, вопреки нормальной практике судопроизводства, официально давали понять, чья она племянница. А дядя ее меж тем был хорош: в сталинских расправах он служил не последней спицей в колеснице, занимая пост чуть ли не председателя Верховного Суда СССР. По расчету Зоськи и ее адвоката это уже должно было произвести сильное впечатление на судью, но главным назначением ссылки на родственную связь с могущественным палачом недавнего времени было все-таки, скорей всего, другое. Это была страховка на случай провала Зоськиного дела в суде первой инстанции. Зоська была готова дойти и до высшей, чтобы доказать, что в своем паразитизме она всегда права. Поэтому, имея в виду, как «внимательно» рассматриваются апелляции в надзорных судах, Зоська и воткнула буквально в первые же строки искового заявления, кто она Верховному Суду, чтобы бывшие коллеги ее покойного дяди соответствующим образом отнеслись к ее делу.

Ну что ж, отказать ей в знании того, что, как и почему делается в советской судебной системе, было нельзя. Значит, следовало использовать против Зоськи другие особенности советской демагогической системы, нетерпимой к социальному паразитизму на словах. Михаил получил согласие Болденко на присутствие в суде, чем Плешаков был нескрываемо недоволен, и сам предварительно поговорил с юрисконсультом института, которая должна была представлять институтскую сторону в суде. Эта дама легко поняла, кто будет ее противником и тоже настроилась на серьезный лад.

В суде все пошло не так, как желали Зоська с Плешаковым, хотя она в качестве свидетельницы и притащила на заседание свою тетку, вдову академика сталинского террора, хотя ее показания не имели никакого отношения к рассматриваемому делу. Выходит, ее присутствие и допрос должны были просто подтвердить, что Зоська действительно племянница академика, а не самозванка. А дальше основная нагрузка легла на плечи Михаила и юрисконсульта института.

Ему не составило труда объяснить, какими манипуляциями Юдина пользовалась для того, чтобы незаконно продлевать себе отпуск, что в рабочем смысле она была бесполезна, за что ее перевели в другой отдел, где могли быть использованы якобы имеющиеся у нее знания английского языка, но где сразу с очевидностью обнаружилось, что переводить она не способна, а учиться делу не хочет, что зам. директора по кадрам и режиму Плешаков старался внушить, что Юдину нельзя увольнять из института, поскольку она получила в нем производственную травму, хотя здесь же, в суде, уже было разъяснено, что обязательства института перед ней сохраняются и в случае увольнения; наконец, то, что Юдина не работает нигде целых два года и в течение всего этого времени желает только одного – восстановиться на том месте, где она никакой пользы делу принести не может и где ее присутствие весь коллектив отдела считает издевательством над правилами внутреннего распорядка, трудовой дисциплиной и моральным кодексом строителя коммунизма (к счастью, был и такой), что и подтверждается протоколом профсоюзного собрания отдела, на котором рассматривались действия Юдиной. Зоськин адвокат пел куда менее убедительные песни, апеллируя к необходимости защиты права трудящейся Юдиной на труд, но тут уже дама – юрисконсульт высмеяла и саму «трудящуюся», которая целых два года нигде не работает, хотя безработицы в стране нет и не может быть, а последствия производственной травмы не вызвали у нее никакой потери трудоспособности, как было доказано медэкспертизой. А еще она высмеяла и Зоськиного адвоката, использовавшего художественный образ Маленького Мука из сказки Гауффа – гонимого всеми на свете существа. Кончилось тем, что суд отказал Юдиной в восстановлении на работе. О том, подавала ли она протесты в высшие инстанции, Михаил не слыхал. Однако примерно через год в институте высадился десант из четырех юристов из аппарата ВЦСПС с намерением защитить незаконно пострадавшую от административного и судебного произвола члена профсоюза Юдину. Естественно, они прибыли с заявлением не только от члена профсоюза, но и от племянницы академика Юдина. На сей раз оно было адресовано председателю ВЦСПС товарищ Бирюковой, в котором, опять-таки вопреки норме, описывалось, какое впечатление произвели на Юдину великолепные человеческие и женские качества этой в высшей степени высокопоставленной дамы.

Старший из прибывших юристов в кабинете Плешакова провел инструктаж насчет того, как осуществить проверку данных из заявления Юдиной, и «если что – восстановить». Михаилу инструктаж такого рода очень не понравился. Проверку явно стремились провести внезапно и быстро, чтобы ошеломить противника, то есть в том числе и его, Михаила Горского, и воспользоваться возникшей растерянностью.

Если сама главная хозяйка профсоюзов по заявлению какой-то девки, каких в ее ведении десятки миллионов, прислала целую бригаду юристов с прямым заданием «восстановить ее в правах», то, значит, ее чем-то заинтересовали или возбудили. В любом случае следовало безотлагательно заняться этой комиссией, отложив любые другие дела. Глава комиссии, тучный коренастый человек, был явно старше своих коллег и потому считал себя вправе отдохнуть после того, как лично им были розданы поручения юристам менее значимого калибра. Молодой, относительно молодой – который больше других глянулся Михаилу, подошел к нему и поинтересовался, какую общественную работу вела Юдина. – «Никакую», – ответил Михаил. – «Как так?» – удивился юрист. Судя по акценту, да и по виду тоже, он был армянин. – «Она никогда не была замечена в подобной деятельности, продолжал настаивать Михаил. – А если вас интересует ее активность как члена профсоюза, защитой которого она так жаждет воспользоваться, то, увольняясь, она даже не пожелала взять с собой профсоюзный билет. И ни разу не заплатила с тех пор членских взносов даже в размере двадцать копеек за месяц». Встретив недоверчивый взгляд армянина, Михаил взял трубку местного телефона, попросил профорга МилюЧашкину, и сказал «В институт прибыла комиссия ВЦСПС по делу Юдиной. Принесите, пожалуйста, ее карточку и профбилет в кабинет Плешакова».

Через пять минут Миля появилась с затребованными документами. Армянин просмотрел их. В лице его отобразилась крайнее изумление. – «Так что, она фактически не была членом профсоюза?» – наконец, спросил он. – «По уставу ее могли официально исключить из членов, – подтвердил Михаил. – Но вот, оказывается, профсоюз ей вдруг почему-то понадобился. У вас есть еще вопросы к профоргу?» – «А перед ее увольнением вы ей напомнили взять профбилет?» – «Напомнила, – сказала Миля. – Мне он совершенно ни к чему». Армянин что-то явно старался сообразить в связи с открывшимся обстоятельством принципиально важного плана, но, как видно, нужного решения не находил. Михаил вновь обратился к нему: – «Если у вас больше нет вопросов к профоргу, я попрошу вас отпустить ее». – «Да-да, конечно. Пока вопросов нет». Когда за Милей закрылась дверь, Михаил предложил: «Если вы хотите узнать, что думают о Юдиной ее коллеги, можете побеседовать с каждым сотрудником в отдельности без меня. Ваш визит в институт был для всех неожиданностью, и «подготовить» общественное мнение у меня не было никакой возможности». – «Нет, не надо» – ответил армянин, все еще пораженный тем, что сюда пригнали целую комиссию от высшего органа профсоюзов для защиты и восстановления даже не члена профсоюза. Об этой новости надо было сообщить кому-то наверху. Действительно, положение, в котором оказался этот думающий и добросовестный человек, выглядело просто дурацким – по определению. Профсоюзы всей мощью устремились в поддержку человеку, которому до сей поры было на них совершенно наплевать. И действительно, что для Зоськи, спекулянтки и осведомительницы органов госбезопасности, могла значить «школа коммунизма?» Она ее давным-давно окончила и прошла. И, тем не менее, новость, ошеломившая юриста, не произвела на высшее профсоюзное руководство никакого впечатления. По крайней мере старший из бригады созвал своих ребят на новый инструктаж (на нем опыть-таки присутствовал Михаил) и фактически повторил прежние указания – быстро произвести расследование, а Юдину затем восстановить.