То, что помню

И вот там-то было самое интересное, а именно – ЦГЛ. Это, если полностью, Центральная Генетическая Лаборатория, а совсем по-человечески – мичуринский питомник. Скажете – генетика была в совдепии запрещена? Так это когда было, а я про шестьдесят восьмой год рассказываю. Помню, были мы осенью в гостях у бабушки, родители сказали что-то насчет того, что хорошо бы яблок купить побольше, и бабушка говорит: "А вы в ЦГЛ съездите, благо на машине, там у них и палатка есть, где яблоки продают. " Мы удивились – питомник, научная работа – и вдруг торговля яблоками. А когда все-таки приехали – все поняли.

Яблоня начинает плодоносить в лучшем случае в пять лет, и яблок в первые годы на ней вырастает с десяток. По-настоящему она входит в силу годам к десяти, а когда выводят сорт, выращивают не по одному экземпляру яблони, и не один вариант сорта, а много. И сортов много, и исследователей немало (во всяком случае, тогда было), и не одно поколение яблонь вырастить надо, чтобы получить сорт с устойчивыми свойствами, и главное свойство – урожайность. В общем, сад там был почти до горизонта, и каждое дерево усыпано яблоками, и эти яблоки рабочие уносили в склад. Палатка была, как нарочно, закрыта, но рабочий сказал, чтобы мы сходили в склад, там завхоз нам яблоки продаст. И вот пошли мы туда, а там…

Железный ангар с круглой крышей (сейчас в таких торгуют стройматериалами или другой продукцией оптом) тянется метров на пятьдесят, высотой не меньше пяти, и весь заставлен ящиками с яблоками. А яблоки – ни одного сорта даже мама, любительница и знаток яблок, не смогла угадать! Одни – полосатые, как коричные, но запах похож на антоновку. Другие – ярко-красные, вытянутые – вроде бы пипин, но вкус – кисловато-прохладный, и мякоть не желтая, а белая. А были вообще удивительные – нежно-кремовые, круглые, размером в два кулака, и со всех сторон наливные, золотисто-прозрачные! Обычно наливными бывают антоновки, и не каждая, и не вся, а только те, которые растут на солнце, и только с одной стороны. А тут все подряд, и со всех сторон. А на вкус – сладкие с кислинкой, такие, что хоть килограмм сразу съесть можно! Я, собственно, так и сделала, хотя женщина-завхоз меня предупреждала о последствиях… Но при чем тут последствия, когда таких яблок я не видела больше никогда! Как назывался этот сорт, не знаю – возможно, еще никак не назывался, потому что это был эксперимент. Разводили ли эти чудо-яблоки потом – тоже не знаю. Но помню.

И ЦГЛ помню.

В девяностых годах казалось, что больше никакой лаборатории нет, и не будет, но пару лет назад я увидела заметку (возможно, в "Науке и Жизни", но не уверена), что в ЦГЛ выведен новый сорт яблок. А ведь что значит – выведен сорт? Не только то, что у него сохраняются устойчивые признаки, но и самое прозаическое – что сорт зарегистрирован официально. Значит, питомник все-таки жив.

13. Гороховые черепейники

А это уже не совсем мои воспоминания, точнее, совсем не мои, а моей мамы. Сейчас вряд ли найдется кто-нибудь, помнящий двадцатые годы двадцатого века в провинциальном Козлове, который теперь Мичуринск, и очень немного людей, которые от хороших рассказчиков слышали что-то, прямиком пришедшее из времен конца НЭПа. Поэтому, пока совсем не забылось, вот немного мелочей жизни.

На углу около школы частник торговал конфетами поштучно.

– Покупайте конфеты, покупайте!

– А они у вас вкусные?

– Отличные! Во рту тают, к зубам прилипают!

Мороженщица в то время не заводскими брикетиками и стаканчиками торговала, а прямо здесь, на улице, ложкой зачерпывала мороженое, клала на круглую вафлю и другой вафлей расплющивала. Вафли не успевали размокнуть, потому как съедались мгновенно.

Существовало такое торговое учреждение, которое назвалось "Торгсин". Мы, взрослые люди, знаем, что это расшифровывается как "Торговый синдикат" и там скупали у населения ценные вещи, оставшиеся с лучших времен, для перепродажи. Первоклассники расшифровывали это как "Торговля с иностранцами", потому что в провинции того времени мало было зажиточных людей и казалось, что настолько богатыми, чтобы ценное что-то покупать, могут быть только иностранные путешественники.

С моей мамой за одной партой сидела дочь купца Самохвалова, до революции он, нажив деньги торговлей, построил кирпичный завод. Я сама, приезжая в Мичуринск во времена своего детства, застала кирпичи в стенах и цветочные горшки в сарае у бабушки – с овальным штампом "Заводъ Самохвалова". В двадцатых годах хозяин кирпичного завода, как ни странно, никуда не уехал и не погиб, а остался в России, в городе и на заводе – директором своего завода. Что было с ним потом – не знаю.

В школу еду брали с собой, буфетов в школах не было. Что придется брали – бутерброд с маслом, сдобную булку, яблоко, кусок хлеба в газетке или прямо в кармане. Одна ученица, небогатая и неаккуратная, приносила прямо в кармане кусок густой, затвердевшей, холодной пшенной каши на воде. И ничего, нормально каша съедалась.

Был такой сорт яблок – Медведка, это старинный зимний сорт, яблоко ярко-зеленого цвета, с кулак величиной, приплюснутое, кисло-сладкое и очень жесткое. Хранить его можно было хоть до Нового года. Чтобы его нормально есть, первоклассники стучали яблоком о притолоку двери и потом размягчившееся место кусали. Это называлось "отбивные яблоки". Кажется, именно от этого сорта произошел современный сорт "Слава Мичуринска". У нас на даче есть такая яблоня. Очень сладкие красно-зеленые яблоки, вкус немного напоминает даже грушу, но в отличие от предка, плохо хранится.

Чулки носили хлопковые, штопали на деревянных грибках. Один такой грибок и у меня сохранился, на крышке выжжен пейзаж, на ножке узоры, внутри ножка пустая, можно класть клубочки ниток и иголки. Это грибок моей прабабушки. Вот он на снимке.

Дошкольники (а иногда и первоклассники) зимой любили тихую игру в бирюльки. Сейчас это фигура речи, а тогда это был набор мелких деревянных игрушек, сантиметра полтора в длину – у меня где-то сохранился крошечный желтый кувшинчик с красной полоской по краю – и удочка с крючком. Игрушки насыпали кучкой на столе, а крючком осторожно подцепляли игрушку, но так, чтобы не пошевелить соседние. Пошевелил – передаешь удочку другому, и выигрывает тот, кто больше вытащит игрушек.

А что гороховые черепейники, обещанные в начале? Ну, это совсем просто. На рынке в то время продавалась такая простая еда. Густой гороховый суп (или кисель) заливался в глиняные горшочки ("черепки") и застывал. Потом его вынимали из перевернутых горшочков, и получались такие желейные конусы со срезанным концом. Вот это и были гороховые черепейники.

14. В старину учились предки…

Кто теперь помнит «закон о кухаркиных детях»? Может быть, только тот, кто недавно прочитал «Кондуит и Швамбранию», да и то вряд ли кто ее сейчас читает. Я-то читала в детстве, но понятия не имела, что это имеет отношение ко мне самой, потому что именно по этому закону училась в гимназии моя бабушка.

А закон этот был такой: если родители ученика представят справку, что доход у них на одного члена семьи не выше определенной суммы (какой, я не знаю), а сам ученик вступительные экзамены в гимназию сдаст на все пятерки, и впоследствии будет учиться так же, то пройдет весь курс обучения совершенно бесплатно. Вот таким талантливым учеником и была моя бабушка. Денег в семье моего прадеда, начальника маленькой железнодорожной станции с девятью детьми, определенно не было, а вот способности были. И моя бабушка так проучилась все гимназические годы – на одни пятерки, и в четверти, и на экзаменах в конце каждого учебного года. Чтобы шумные братья не мешали заниматься, уходила на улицу или в лес, и учила там. И каждый год получала подарок от дирекции – какую-нибудь книгу с надписью красивым старинным почерком на внутренней стороне обложки – «Ученице 1-го класса за успехи…», «Ученице 2-го класса…».

Две или три такие книжки я читала, когда приезжала к бабушке с родителями. Те книги, которые я помню, были сборниками рассказов для девочек (так и было сказано в заголовках – «для девочек»), один сборник разных авторов, а другой – только Чарской. Кстати говоря, сколько бы ни издевались над Чарской люди с тонким литературным вкусом, рассказы были интересные. Хотя для современного читателя, даже не взрослого, кое-то звучало курьезом, например, такое: «Теперь они с маменькой узнали, что такое настоящая бедность, ведь они жили в маленьком домике всего с одною служанкой…». Для моей бабушки, которая каждый год представляла справку о том, что в семье денег на гимназию нет, это, должно быть, тоже звучало не лучшим образом.

Но как бы там ни было, она окончила гимназию с золотой медалью и поступила на Высшие женские курсы, теперь это Тимирязевская академия. Там была та же система – пока ты учишься на пятерки, ты учишься бесплатно, а не можешь – плати. Бабушка не платила, а в обед вместе с другими небогатыми студентками, из соображений экономии не брала в столовой суп или горячее, покупала только чай и вместе с чаем жевала хлеб с горчицей, потому что и то, и другое стояло на столах бесплатно.

Доучиться, правда, ей не пришлось. За год до окончания курсов пришлось возвращаться домой, потому что умер отец, и растерянные мать с тетей стали просить ее вернуться. Бабушка не могла отказаться, но жалела об этом до старости. Впрочем, три курса она все же закончила, и всю жизнь преподавала в школе химию и биологию.

А потом была революция, и тридцатые годы, и эксперименты в школе, моя бабушка уже давно преподавала, а мама училась в седьмом классе. И вот в школе, где училась мама, устроили дивный эксперимент, который назывался «бригадное обучение». Было это вот что. В целях воспитания в учениках коллективизма и ответственности, подросткам 13–14 лет предлагалось учить уроки коллективно, бригадами по 5–6 человек, а отвечать за всех должен был кто-то один, причем по собственному желанию. В основном, как говорила мама, это касалось истории, географии, биологии и тому подобного. На русский и математику эксперимент не распространялся. В реальности из этого благого начинания получилось то, что должно было получиться: на пять человек находился один любопытный и толковый ученик, которому было интересно учиться, он и читал то, что задавали, пересказывал бригаде и выходил к доске отвечать. Всегда, разумеется, один и тот же, у которого это хорошо получалось. А остальные (и моя мама в том числе) слушали со стороны и ничего в результате не знали. Эксперимента хватило только на один учебный год, учителя быстро поняли, к чему это приведет. А ученики, как моя мама, еще и через тридцать лет вспоминали это время экспериментального безделья.

15. Козлятница

Взрослые звали ее в разговоре Варварой Анисимовной, а мы, дошкольники – Козлятницей, разумеется, за глаза. Она была и то, и другое.

Я жила с родителями на даче у знакомых, а Козлятница жила постоянно на соседнем участке, по ту сторону забора, как за государственной границей. Там, за глухой двухметровой дощатой границей стояли рыже-зеленые корабельные сосны и выглядывали из травы грядки с луком. Среди этой небогатой растительности красовался серый некрашеный дом с забитыми окнами и покосившийся сарай без окон вовсе. Хозяйка жила в сарае, за перекошенной дверью. В соответствии с прозвищем компанию ей составляли пять коз, три собаки и утка. Как говорили, спали все они вместе на сене, а может, и на соломе. Во всяком случае, судя по виду Козлятницы, это было вполне возможно. Зимой и летом она носила темный платок до бровей, длинную коричневую юбку, калоши на босу ногу и черный бархатистый жакет – моя мама называла его "плюшевым". Все было мятое и в собачьей шерсти.

В воскресенье утром, одевшись таким образом, Варвара Анисимовна отправлялась на рынок – торговать. На веревочке она тянула за собой маленькую тележку, на которой стоял бидон с козьим молоком и лежал небольшой мешочек лука. Следом бежали все три собаки, а замыкала шествие утка. Козы, по видимому, оставались дома. Сама хозяйка ни с кем не здоровалась, смотрела сердито из-под своего платка, шла не по возрасту быстро. Мы бежали за ней, пока она не оборачивалась и не ворчала что-то сердитое. Тут мы сразу отставали – общаться с ней было страшновато.

Мы ее вообще боялись, и когда играли на улице, старались держаться около своих участков, а к хозяйству Козлятницы не подходить. Она и сама за этим следила. Стоило мячу улететь через загородку из жердей (со стороны улицы у нее забора не было – повалился в незапамятные времена) – как прибегали и начинали лаять собаки, а потом и она сама выскакивала, бурча что-то непонятное.

Как-то во время игры в "садовника" я была садовником, и в самом конце, когда надо выполнять желание, пожелала, чтобы соседский Сашка дотронулся до жерди в загородке козлятницы. Сашка тут же завопил, что это нечестно – заставлять человека делать такие жуткие вещи. Но правила игры не допускали отказа, и потому мы пошли к забору все вместе – человек пять старшего дошкольного возраста, хихикающих, ойкающих и пихающих друг друга под бока. Сашку подтолкнули к загородке, он прикоснулся, и мы все с дикими воплями кинулись в разные стороны. Самое странное, на наши крики никто не среагировал – ни хозяйка, ни собаки, ни козы с уткой.

А еще как-то я забралась на оставленную с нашей стороны у забора лестницу и заглянула через границу, а там по траве в открытую среди бела дня бежала рыжевато-серая крыса. Козлятница, наклонившись, копалась в грядке с луком. Услышав мой шорох на заборе, она разогнулась и закричала что-то, чего я не поняла, да и понимать не хотела. Слетела с лестницы и бегом помчалась на другой конец участка.

О Козлятнице ходило много слухов. Хозяйка дачи, на которой мы жили, пересказывала их моей маме, а я слушала, хотя не все понимала. Получалось, что Варвара Анисимовна была из семьи царского офицера (возможно даже, генерала), и до революции в юности получила хорошее образование и определенное воспитание. В пожилые годы она иной раз считала своим долгом поучить окружающих вежливости. Скажем, приходил к ней однажды осенью насчет прописки участковый, остановился около грязной канавы перед загородкой и кричит: "Варвара Анисимовна, подойдите сюда!". А она встала на крыльце заколоченного дома и ему в ответ: "Подойдите Вы сами сюда, милорд! Я все-таки дама!". Он так и прыгнул в грязь.

Были у нее вроде бы и "женихи", как выражалась хозяйка дачи, где мы жили, но ни с одним судьба не сложилась. Не было и детей, во всяком случае, о них ничего не было известно. Известно было только то, что во время гражданской войны получилось так, что семья уехала за границу, а Варвару Анисимовну оставили в России.

И вот главным содержанием ее жизни стало отвращение. Отвращение к серости и убожеству окружающих, к их скудным интересам, к их безбожию и невежественности. Она ни с кем не поддерживала знакомства, к ней не приезжали и не приходили родственники, она ни с кем не разговаривала на улице. Когда во время Отечественной войны соседки вязали из шерсти своих коз варежки для фронта, для бойцов, и предлагали ей тоже вязать – она отказывалась: "Не буду вязать антихристам!". Уже на моей памяти, годах в шестидесятых, однажды горел дом в конце нашей улицы. Все мужчины бегали с ведрами воды по улице (гидрантов тогда не было), воду из колодцев на участках скоро вычерпали, и кто-то попросил у Варвары Анисимовны разрешения взять из ее колодца. Она сказала: "Нет!", повернулась и ушла в свой сарай.

И вот так она жила, разговаривая с собаками и козами, дрессируя утку и презирая людей. Я до сих пор не могу понять, с чем же это я столкнулась в начале своей жизни? То ли это гордая преданность своим убеждениям и несгибаемая стойкость? То ли желание оправдать нескладность своей жизни возвышенными причинами? А может, просто, как говорится, сдвиг по фазе?

16. Воспоминания столетней давности

Мне было шесть лет, а она была почтенной вдовой за шестьдесят. Теперь мне за шестьдесят, и я помню ее рассказы – то, чему уже больше ста лет.

Звали ее Кларой Ивановной, и родом она была из богатой купеческой семьи. Теперь мне кажется, что на самом деле она была не Кларой, а Клавдией: вряд ли в консервативном купеческой семействе пожелали бы окрестить дочь именем, которого нет в святцах. Рассказывала она, конечно, не мне, а моей маме, когда мы жили у Клары Ивановны на даче. Я не все понимала из того, что говорили взрослые, да и мама гоняла меня – «Не слушай взрослые разговоры!» – но многое запомнилось.

– Танечка, – говорила Клара Ивановна, перебирая собранную смородину, – почему вы, родители, разрешаете ребенку называть вас на «ты»? В мое время мы звали родителей только «вы, маменька» или «вы, папа». Я и своих детей так же воспитала!

Действительно, ее собственные дети, которым тогда уже было за тридцать, всегда звали ее «вы». Впрочем, это не мешало дочери делать матушке замечания, и вполне решительно: «Мама, зачем вы своей ложкой в кастрюлю лезете?».

В другой раз Клара Ивановна говорила:

– Раньше, до революции, люди не такие были, как теперь, измельчали теперь люди. Вот мой отец какой сильный был человек – когда я уже лет семи была, так он одной рукой за одну ножку поднимал стул, а на стуле я сидела.

Я пыталась представить себе эту эквилибристику, и удивлялась, как это Клара Ивановна не падала при этом со стула. Может, и падала, но об этом умалчивала. И рассуждала дальше.

– Раньше, бывало, девушка, если где-то в общественном месте, так глаз не поднимет, скромно стоит. А теперь вон на автобусной остановке – только стреляет глазами во все стороны!

Ну, этому даже я в шесть лет не особенно верила – должно быть, думала я, скромная девушка просто незаметно «стреляла глазами».

После шли воспоминания о гимназии.

– Нас было три подруги, всегда втроем дружили. Нас звали «Рюмка, Стопка и Бокал». Рюмка была типа моей невестки – фигуристая такая, быстрая. Стопка – маленькая и толстая, совсем некрасивая. А Бокалом была я – самая высокая и худая.

Насколько я помню, Клара Ивановна не была особенно высокой – во всяком случае, это не бросалось в глаза. Но подруги, должно быть, были совсем невелики.

А потом – воспоминания о замужестве.

– Приданое – это очень была правильная вещь. Как же иначе жених поймет, хозяйственная ли невеста? Вот, помню, мы с маменькой как-то весной развешивали мое приданое, проветривали, а мой Андрей Михайлович шел мимо, увидел, и через неделю посватался.

Я потом всю жизнь удивлялась – неужели Клара Ивановна была настолько скромной, что не допускала влюбленности в себя Андрея Михайловича? Кстати говоря, тогда он был молодым унтер-офицером, а при советской власти дослужился и до генерала. Что дало повод Кларе Ивановне с важностью говорить по разным поводам:

– Уж мы-то, жены генералов, знаем…

Вот и все, что я помню из жизни столетней давности. Не картинка, не подробный отчет, а только эхо давно прошедшей жизни…

17. Дача Паулюса

Фельдмаршал Паулюс вместе с остатками своей армии попал в плен под Сталинградом в начале сорок третьего года и пробыл в плену десять лет. В разных воспоминаниях говорится о разных местах, где его содержали – бывший монастырь в Суздале, сталинская дача в Кунцево, правительственная дача в Томилино. А я помню еще одно место – возможно, истинное, где он прожил последние годы своего плена.

Это станция Ильинская. Она, между прочим, недалеко от Томилино – то ли следующая, то ли через одну. Станция эта до сих пор есть, ехать надо с Казанского вокзала. Если ехать из Москвы, то сходить с платформы надо было на левую сторону от путей по ходу поезда.

Видела я этот участок году в шестидесятом или шестьдесят первом. От станции до него было минут десять ходу, и мы с мамой всегда проходили мимо него, когда шли со станции на дачу. На первый взгляд в участке не было ничего особенного – посеревший от времени дощатый глухой забор метра в два высотой тогда в Ильинском не был редкостью, корабельные рыжие сосны росли почти у всех, между соснами виднелись над забором верхушки яблонь и темная крыша и серый мрачный фронтон дома. Но если присмотреться, над каждым углом четырехугольного участка виднелись среди зелени небольшие, метров по пять, вышки – из таких же посеревших досок, как забор, с перилами и четырехугольными крышами. За забором всегда было тихо, никто не ходил, не разговаривал, из ворот – таких же высоких и глухих, как весь забор – ни разу не выезжали машины. На вышках тоже никого никогда не было видно.

Мне всегда хотелось посмотреть хотя бы в щель, что же там внутри за забором, но мама не разрешала, да и забор был сделан добротно, без щелей. Однажды я спросила, что там такое, и мама ответила: "Дача Паулюса. Он здесь в плену жил." Я спросила про вышки, и узнала, что это для часовых, чтобы пленного охранять. В пять или шесть лет я не знала, кто такой Паулюс, и почему он был такой важный человек и должен был жить под охраной часовых на даче в Ильинском, но все-таки запомнила, и этот участок был всегда для меня "дачей Паулюса".

Теперь я думаю, что это действительно было одно из мест, где держали неудачливого фельдмаршала. А может быть, последнее, где он жил уже после окончания войны, когда тщательно охранять уже не было необходимости. В шестидесятых годах там, скорее всего, и вправду никого не было, а теперь, я думаю, много лет как нет и самой дачи – Ильинская недалеко от Москвы, и земля там пустовать не может.

18. Сорок два грибочка

Всякий у меня отдых бывал, но такого, как летом шестьдесят девятого года, не было ни до, ни после. Экзотика!

Сначала были куплены на всех троих путевки в дом отдыха. Отец сказал: особый дом отдыха, жить будем на пароходе или на дебаркадере, но плыть мы не будем. Звучало интересно, а происходило еще интереснее. Для начала надо было доехать до этого самого парохода, на котором не надо плыть. Пароход должен был стоять на Пяловском водохранилище. Сначала ехали на электричке, потом на автобусе, потом выяснилось, что до самого дома отдыха автобус не дойдет, лето сырое, дорогу размыло. Поэтому всех отдыхающих высадили на противоположном берегу, и через водохранилище вместе с вещами нас перевозил местный житель на лодке.

Пароходов оказалось два: они оба стояли около деревянной пристани, на которой был выстроен небольшой домик (возможно, когда-то в нем жил начальник пристани или кассир или кто-то в этом роде). Эта пристань с домиком и называлась дебаркадером, и в ней тоже можно было жить, но нам достались места в каюте парохода. Это было и к лучшему – в дебаркадере, как говорили, было очень сыро. А пароходы были просто загляденье – маленькие, слегка перекосившиеся, с большими колесами по бокам. По кожуху колеса – некогда золотистая, но уже обшарпанная надпись, название. Наш, если не ошибаюсь, был "Дзержинский", второго названия не помню, но если честно, обоим пароходикам вполне подошло бы название "Севрюга", как у того, который плавал в фильме "Волга-Волга". Наши, правда, не плавали, только держались на воде. Двигатели у них, похоже, с довоенных времен не работали.

Мы с мамой поместились в двухместной каюте, отец – не помню как, кажется, тоже в двухместной с каким-то соседом. Койки в каюте были узенькие, не больше полуметра, созданные как мягкие, но на самом деле довольно жесткие и выпуклые в середине, так что даже на вечной стоянке с них можно было скатиться. В стене каюты был, разумеется, маленький круглый иллюминатор, намертво закрытый – хорошо, что лето было холодное.

И хорошо, что лето было сырое! Вокруг водохранилища был лес – он и теперь там еще сохранился, несмотря на бурное размножение коттеджных поселков. На нашем берегу был лес еловый и осиновый, на противоположном – березовый с примесью осины. И это было замечательно, потому что в еловом и осиновом лесу в сырое лето выросло невиданное количество грибов. Грибы были белые и подосиновики, и никаких больше. Вообще. Зато даже такие неважнецкие грибники, как мы с отцом, собирали их десятками. Даже не всякий увиденный гриб брали – если мелкий, то оставляли до завтра, приметив место, пусть еще подрастет. Другие грибники носили белые грибы корзинами. Один особенно темпераментный товарищ по утрам, вернувшись из леса, докладывал всем с дебаркадера: "Представляете, сорок два грибочка! Сорок два отличных беленьких грибочка!"

Сначала мы их пытались сушить, но на воздухе они червивели и гнили, поэтому все отдыхающие ходили в столовую к повару и просили для своих ниток с грибами места на печке. Потом, когда стало ясно, что сохранить подсушенные грибы в течение трех недель будет трудно, решили их есть сразу. Купили в местном магазине хлеба, алюминиевую кастрюльку и пачку масла, и жарили на костре эти грибы, а потом ели с одним хлебом. На обед в столовую можно было уже не ходить.

Да, столько грибов одновременно мне за всю жизнь пришлось видеть раза три-четыре.