Надвигается буря

Де Перигор кивнул:

– Да, я так считаю. По моему мнению, монархия, хотя она и пришла в упадок, зиждется на слишком прочной основе, чтобы ее можно было свергнуть, и этого не желает никто, кроме кучки экстремистов. Но как только штаты наконец соберутся, можете быть уверены, они не ограничатся полумерами.

– Я согласен с тем, что вы говорите о монархии, но как насчет ее нынешнего представителя на троне? Существует ли возможность, что герцог Орлеанский попытается занять его место или, по крайней мере, захочет стать заместителем главнокомандующего на правах регента?

Выразительные глаза коварного священника неожиданно стали совершенно пустыми, и он ответил небрежным тоном:

– Его высочество герцог Орлеанский несомненно стремится играть более заметную роль в государственных делах, но я не могу поверить, чтобы он замышлял измену королю.

Роджер не сомневался, что его друг лжет, а значит, почти наверняка он в какой-то мере сам замешан в орлеани-стском заговоре, поэтому он не стал настаивать и вместо этого спросил:

– Вы, случаем, не знаете господина де Сент-Урюжа?

– Близко я с ним не знаком. Кажется, он принадлежит к окружению короля, а я уже давно не являюсь персоной грата при дворе. Но почему вы спрашиваете?

– Потому что перед отъездом из Англии мне дали рекомендательное письмо к нему, – солгал Роджер, – а я пока еще не мог узнать его теперешнего адреса.

– Попробуйте в Пале-Руайяле, – посоветовал де Пери-гор. – Сам я не часто там бываю, но на прошлой неделе случайно оказался и по дороге в кабинет его высочества встретился с де Сент-Урюжем, выходившим оттуда. Возможно, кто-то из секретарей сможет сообщить вам, где он живет.

Если покровителя мерзавца де Рубека видели выходящим от герцога Орлеанского, это еще не доказывало, что он и сам – орлеанист, но, безусловно, подтверждало теорию Роджера, что тот мог им быть. При явном нежелании Перигора обсуждать герцога Роджер чувствовал, что ему очень повезло с этой крупицей информации. Поблагодарив епископа за совет, он добавил:

– Как бы там ни было, придется справляться о месте его пребывания у третьих лиц, так что, боюсь, я не успею разыскать его и засвидетельствовать свое почтение; ведь в самом скором времени я уезжаю из Парижа.

– В самом деле! – Де Перигор поднял брови. – Очень жаль это слышать. Вы не были в Париже так долго; я с особенным удовольствием был бы рад снова наслаждаться вашим обществом.

Роджер поклоном выразил свою благодарность за изысканный комплимент, а епископ продолжал:

– Право, вы должны задержаться хоть немного, чтобы присутствовать при открытии Генеральных штатов. Это будет преинтересно, и я буду счастлив представить вас всем знакомым депутатам.

– Я благодарен вашей милости за вашу доброту и за весьма соблазнительное приглашение, – отвечал Роджер с вполне искренним сожалением. – Но, увы, я вынужден отклонить его. Неодобрение дуэлей со стороны ее величества выразилось в моем случае не только в том, что мне пришлось провести ночь в Бастилии. Сегодня утром, отпуская меня на свободу, комендант сообщил, что мне приказано покинуть Париж не позднее как через сорок восемь часов.

– Что за ребяческая тирания! – с досадой воскликнул епископ. – Куда же вы отправитесь?

– В Прованс. Я никогда не видел великих городов этой провинции и тех, что на Средиземном море; говорят, тамошнее побережье особенно прелестно в это время года.

Де Перигор взял еще понюшку.

– Конечно, мудро отойти в сторонку на несколько недель. Но пусть это не помешает вам вернуться сюда в июне, если таково будет ваше желание. Авторитет короля уже настолько ослабел, что с ним почти не считаются. А когда начнут заседать Генеральные штаты, со стороны двора будет куда как благоразумно не раздражать их зря, настаивая на выполнении таких вздорных приказов.

– Так вы уверены, что штаты все-таки будут работать и что король не распустит их после нескольких заседаний, как случилось с Собранием нотаблей?

– Он не посмеет, если хочет сохранить корону. – В звучном голосе епископа вдруг послышались надменные нотки. – Население пока еще чтит короля, а большинство даже любит его. Но в Генеральных штатах будут представлены ум, кровь и плоть Франции; и, если король попытается распустить их, он в одночасье станет врагом всего королевства. Своим решением о созыве Генеральных штатов он отдал себя в руки своих подданных; стоит им только собраться, их уже нельзя будет распустить, кроме как по их собственной воле. В этом я абсолютно уверен.

Глава 6

Дело Ревейона

Возвращаясь в Париж, Роджер чувствовал, что у него есть все основания для самодовольства. Многое из сказанного епископом Отенским он знал и раньше, но получил и много нового, и никогда прежде ему не приходилось слышать прогноз грядущих событий от кого-нибудь, кто мог бы сравниться с де Перигором по знанию нынешнего состояния дел, политической прозорливости и остроте ума. Вдобавок Роджеру удалось нарисовать столь искусно искаженную картину обращения с ним королевы, что, если его собеседник перескажет кому-нибудь его слова, это будет даже к лучшему; а сие было весьма вероятно, ибо де Перигор слыл великим сплетником. Только комендант Бастилии мог бы опровергнуть его рассказ о ночном заключении, а предстоящий отъезд в Италию подтвердит историю о его изгнании. Поэтому в будущем его станут причислять к тем, кто обижен на королеву, но никого не удивит, что он снова на свободе; и сам де Перигор советовал ему через несколько недель вернуться в Париж.

За беседой Роджера с епископом о политике последовали полчаса приятной болтовни об общих знакомых, и Роджер покинул домик в Пасси с твердой уверенностью, что, если кто во Франции и сумеет изловить свою рыбку в бурных водах Генеральных штатов, так это его хитроумный хозяин.

Вернувшись в наемную карету, Рожер велел кучеру отвезти себя в гостиницу, где он ночевал и завтракал, поскольку было уже пять часов вечера, и он решил лучше поужинать там, чем в каком-нибудь ресторане в центре Парижа, где можно было столкнуться с кем-нибудь из знакомых и пришлось бы снова рассказывать выдуманную историю о своем недавнем аресте. Кроме того, его все еще немного беспокоило, что шпионы герцога Орлеанского могли знать о находившемся у него письме королевы, и он не хотел давать им возможность установить за собой слежку.

Сегодня вечером ему предстояло много дел, и все его мысли уже занимали предстоящие труды. Когда карета добралась до сада Тюильри, он едва заметил, что из ворот сада выходит пехотная колонна, направляясь на восток необычайно скорым шагом; не больше внимания обратил он и на другой пехотный полк, спешно строившийся перед Лувром. Но когда карета повернула на юг, собираясь пересечь Сену, до его сознания вдруг дошли отдаленные звуки выстрелов, доносившиеся с другого берега, из восточной части города. Стрельба была беспорядочная, но время от времени раздавались мушкетные залпы, свидетельствовавшие о том, что происходит нечто серьезное.

Когда карета, перебравшись через реку, приостановилась у въезда в узкую улочку, Роджер высунул голову в окошко и окликнул группу зевак на углу:

– Из-за чего стрельба? Что там происходит в предместье Сент-Антуан?

Видя золоченую отделку у него на шляпе, большинство зевак отвечали ему лишь угрюмыми взглядами, но один рослый парень, похрабрее, крикнул:

– Там разоблачили шпиона королевы – одну из тех свиней, кому она платит за то, чтобы они снижали заработную плату рабочим, – и теперь жгут его дом, где он затаился. Чтоб он сгорел дотла!

Для Роджера была очевидна нелепость предположения, будто королева нанимает агентов, чтобы сбить заработную плату; но весь этот эпизод произвел на него тягостное впечатление, потому что у рослого парня было открытое, честное лицо и он явно верил в то, что говорил.

Добравшись до своей гостиницы, Роджер снова стал расспрашивать о причинах беспорядков, но ни от кого не мог добиться связного ответа. По-видимому, дело началось прошлым вечером как производственный конфликт на одной из фабрик, а на следующее утро вспыхнуло с новой силой и перешло в настоящий бунт, для подавления которого пришлось вызвать войска. Никто из тех, с кем он говорил, не мог ему объяснить, каким образом королева могла оказаться замешанной в подобном деле, но большинство были убеждены, что от нее-то все и пошло.

Раздраженный и возмущенный их готовностью верить злобным, ни на чем не основанным слухам о королеве, Роджер заказал ужин, съел его в мрачном молчании, потом поднялся к себе в комнату.

Распаковав вещи, купленные утром у торговца письменными принадлежностями, он разложил их на столе. Затем достал из вместительного кармана камзола письмо королевы и принялся за работу.

Задачу он поставил перед собой непростую: создать шифр внутри шифра, так что, если бы послание попало в руки кому-нибудь, кто уже знал личный шифр Марии Антуанетты или был так же искусен, как мастер-шифровальщик мистера Питта, все равно они бы не смогли расшифровать письмо, это в первом случае, а во втором, – если и смогли бы разгадать его шифр, то лишь с очень большим трудом. В то же время шифр должен был быть достаточно простым, основанным на нескольких несложных правилах, которые Роджер мог бы хранить в голове, чтобы, доставив повторно зашифрованную копию великому герцогу, объяснить ему, как можно будет вернуться к шифру королевы. Дело осложнялось еще и тем, что он не решался слишком сильно изменять начертание значков и их расположение, иначе, если бы у него похитили копию, всякий, знакомый с шифром королевы, с первого взгляда распознал бы подделку.

Больше часа он пробовал различные перестановки, пока не добился насколько возможно лучшего результата; затем начал чертить знаки на своем пергаменте, тщательно выписывая каждую букву, так что готовая перезашифрованная копия внешне напоминала оригинал. Закончив, он откупорил бутылку вина, принесенную с собою, промочил горло и занялся другими делами. После чего вложил копию в толстый конверт, где прежде находилось письмо королевы, подогрел с нижней стороны снятые им восковые печати и снова тщательно запечатал письмо.

Эта работа заняла у него добрых пять часов, так что полночь уже давно прошла, но Роджер еще и не думал ложиться спать. Вместо этого он снова сел за стол и начал письмо к мистеру Питту. Перед отъездом из Парижа в Фонтенбло он уже отправил одну депешу с общим отчетом о положении в стране, насколько он тогда мог его оценить. Но с тех пор у него состоялась неоценимая беседа с де Перигором, он говорил с самой королевой и целый вечер выслушивал мнения людей, принадлежавших к числу ее самых близких друзей. Кроме того, необходимо было объяснить причину, по которой он собирался временно забросить свою миссию и отправиться в Италию; так что письмо получалось довольно длинным.

К счастью, на бумаге он изъяснялся с той же легкостью, что и в устной беседе; его перо уверенно заполняло мелким почерком страницу за страницей, и все же было уже почти три часа утра, когда он наконец встал из-за стола и начал раздеваться.

В результате он проспал допоздна, но и проснувшись, не спешил вставать. Позвонив, чтобы ему принесли завтрак, Роджер неожиданно обнаружил, что мысли его обратились к сеньорите д’Аранда.

Он не вспоминал о ней с тех пор, как они расстались, но теперь ее продолговатое лицо и поразительные черные брови удивительно живо предстали перед его мысленным взором. Он праздно размышлял о том, что могло бы выйти между ними, если бы она осталась при дворе и, вернувшись из Италии, он последовал бы своему внезапному порыву продолжить знакомство с нею. Хотя знакомство это было очень кратким, она с самого начала не пыталась скрыть своего интереса и симпатии к нему. Очевидно, она не была кокеткой и отличалась прямотой, так что, если бы он повел осаду, весьма возможно, между ними мог бы начаться роман.

Роджер не стремился к браку, но, если бы у него и было такое намерение, он понимал, что нечего было и думать жениться на Изабелле д’Аранда. Для него это была бы блестящая партия, потому что она была дочерью одного из величайших людей Испании после короля Карлоса и семья ее владела несметными богатствами. Но по этой самой причине они никогда не позволили бы ей выйти замуж за простого дворянина со скромными средствами, каким был Роджер. Кроме того, будучи испанкой, она наверняка была католичкой, он же – протестант, а смешанные браки в те времена неизменно осуждались обеими сторонами.

Роджер отлично знал, что платонические чувства не могли бы надолго заинтересовать его, но не был уверен, что ему удастся сделать ее своей любовницей. Она долго пробыла во Франции, где в высшем обществе дозволялась постоянная безнравственность, чуть прикрытая изящным плащом тщательно соблюдаемых условностей, так что, вполне возможно, сеньорита уже побывала любовницей одного или нескольких мужчин, и в этом случае соблазнить ее не составит особого труда. Но, с другой стороны, она была не замужем, а значит, в силу принятых условностей, являлась запретным плодом для более щепетильных кавалеров; к тому же было известно, что королева относится очень строго к малейшему нарушению нравственности со стороны своих фрейлин. По зрелом размышлении Роджер счел маловероятным, чтобы у Изабеллы уже была любовная связь.

Конечно, выйдя замуж, она заведет любовника. Женщины ее круга выходили замуж за избранника своих родителей, для любви в подобном союзе не было места; выглядело бы неестественным, если бы после этого они не обзаводились целой чередой любовников. Но Роджер как-то не мог себе представить, чтобы Изабелла ложилась в постель то с одним, то с другим мужчиной. Она слишком сильно чувствовала, чтобы быть неразборчивой в связах. Скорее уж, думал он, она отчаянно влюбится в какого-нибудь мужчину, наделенного не только красивой внешностью, но и умом, и будет хранить ему верность, может быть, всю жизнь или, во всяком случае, пока он будет верен ей. Затем, когда он умрет или покинет ее, сердце ее какое-то время будет разбито, но, в конце концов, она справится со своим горем и найдет утешение в детях.

Если так, то будет не очень-то легко сделать ее своей любовницей, даже если бы представился случай. И все же сама сила и глубина ее чувств показывали, что, если ее пробудить, она будет способна на великую страсть; а Роджер, после того как узнал Джорджину, предпочитал женщин страстных, во всем идущих навстречу мужчине.

Но пока было не так уж важно, позволяла ли себе Изабелла галантные развлечения. За день до этого она покинула Фонтенбло, как и намеревалась, и теперь, вероятно, уже окончился первый этап ее долгого путешествия в Испанию. Он прикинул, что она, должно быть, остановилась на ночь в Петивьере или даже, возможно, добралась до самого Орлеана. Во всяком случае, когда он отправится в Италию, они с каждым днем будут удаляться друг от друга, так что незачем тратить время на пустые размышления.

Оставив эти мысли, он закончил завтракать, затем не спеша завершил свой туалет. В четверть одиннадцатого вышел из гостиницы и, как и накануне, не найдя поблизости наемной кареты, отправился омнибусом к Новому мосту. Там он снова прошел по набережной Лувра и пересек сад Тюильри. Затем зашел в маленькое кафе, сел за столик и заказал бокал хереса. Было около одиннадцати часов, и он явился на встречу, назначенную накануне.

Если бы он, выдававший себя за француза, был несколько раз при входе в британское посольство замечен одним из своих знакомых или полицейским на углу, это могло бы вызвать самые нежелательные подозрения; но ему было необходимо поддерживать с посольством постоянную связь и для того, чтобы время от времени получать от них деньги, и для того, чтобы передавать им свои отчеты, которые затем пересылали в Лондон вместе с неприкосновенной дипломатической почтой.

Для разрешения этого затруднения у него существовала договоренность с мистером Дэниелом Хейлсом, который был единственным сотрудником посольства, кроме самого посла, знавшим о тайной деятельности Роджера. Они разработали своеобразный шифр, выбрав несколько небольших кафе, каждое из которых располагалось по соседству с одним из публичных садов или парков. Если Роджер посылал мистеру Хейлсу конверт с листьями каштана, это означало: «Ждите меня в кафе в Пале-Руайяле»; дубовые листья означали кафе на краю Венсенского леса; листья платана – кафе против Тюильри и так далее. Количество листьев обозначало час; если к листьям был приложен прутик, это означало «завтра», два прутика – «послезавтра» и так далее. Поскольку мистер Хейлс каждое утро заходил побриться к месье Оберу, Роджеру было проще простого оставить там для него конверт с твердой уверенностью, что, даже если завтра будет воскресенье, мистер Хейлс получит письмо с самого утра.

Так можно было встречаться вообще без всяких письменных сообщений; и, даже если бы у месье Обера кто-то вскрыл конверт, они не имели бы ни малейшего понятия о том, что означают эти листья и прутики, и не могли бы подослать на место встречи соглядатая подслушивать сугубо секретные беседы.

Роджер просидел в кафе всего несколько минут, когда появился мистер Хейлс, солидный господин средних лет, и, приветливо кивнув, присел за его столик. Дипломат сдержанностью манер напоминал богатого торговца и одевался значительно скромнее, чем было принято среди иностранцев с его положением, имеющих дела при дворе. Но он уже давно прекрасно сработался со своим начальником, герцогом Дорсетским, благодаря чему британское посольство в Париже в то время работало особенно эффективно. Посланник был человек остроумный, модный и богатый; он пользовался необычайной популярностью в парижском свете, и даже королева посещала «чай с танцами», который стал одним из постоянных развлечений зимнего сезона в Париже. А первый секретарь посольства держался на заднем плане, но от его внимания мало что ускользало, ибо он был умен и чрезвычайно проницателен. Итак, пока его светлость бодрствовал целыми ночами, завоевывая расположение высокопоставленных особ, мистер Хейлс трудился целыми днями, обеспечивая разумное руководство и разрабатывая направления политики.

Роджер и мистер Хейлс приветствовали друг друга по-французски с таким видом, словно встретились здесь совершенно случайно; затем последний, заказав себе вина, проговорил с лукавой улыбкой:

– Ну что же, мой любезный шевалье? Что вы хотите от меня на этот раз? Надеюсь, не денег; ведь я вручил вам пятьсот экю не далее как на прошлой неделе.

– Вы попали в самую точку, – усмехнулся Роджер. – Чтобы хоть немного утешить вас, признаюсь, что большая часть этих денег все еще у меня, но мне понадобится еще по меньшей мере тысяча, и я предпочел бы получить их не звонкой монетой, но в виде переводных векселей, так как отправляюсь в Италию.

– С какой целью, позвольте спросить?

– Дело касается дамы, одной из самых прекрасных среди всех, кого я встречал.

– Примите мои поздравления, – ответил мистер Хейлс довольно сухо. – Но в таком случае, боюсь, вам придется поискать другие средства для оплаты своих расходов.

– Напротив. Это дело косвенным образом касается короля, и потому я считаю себя вправе просить вас, как представителя его величества, обеспечить меня финансами.

– Могу ли я узнать имя дамы?

Роджер наклонился к нему и понизил голос:

– Мария Антуанетта.

Мистер Хейлс и глазом не моргнул; он просто сказал:

– Продолжайте, прошу вас, я весь внимание.

Роджер без дальнейших предисловий приступил к рассказу о своих недавних приключениях. Затем вручил собеседнику свой отчет и письмо королевы.

Какое-то мгновение мистер Хейлс безмолвствовал, но, спрятав оба пакета в карманы, заметил со своей суховатой улыбкой:

– Думаю, мистер Питт не зря платит вам жалованье. Хватит ли тысячи экю? Вы можете получить больше, если нужно.

– Благодарю вас, – отвечал Роджер, – но этого вполне достаточно, так как я не намерен оставаться в Италии дольше, чем будет необходимо; к тому же у меня есть в запасе собственные средства, которыми я смогу воспользоваться в непредвиденном случае.

Мистер Хейлс кивнул:

– Значит, решено. Куда прислать деньги?

– Не знаете ли вы торговца лошадьми, который был бы чуть менее плутом, чем это у них водится?

– Его светлость недавно купил пару серых для своего нового ландо у человека, который торгует рядом с таверной «Три фляги» на улице Бобер, и цена не показалась мне чрезмерной.

– Тогда пришлите с деньгами одного из курьеров посольства, чтобы он встретил меня там сегодня в три часа дня. Мне нужно купить лошадь для путешествия, так почему бы не поспособствовать торговле поставщика его светлости?

После краткого молчания мистер Хейлс сказал:

– Я одобряю ваше решение взяться за это поручение, но все же тысячу раз жаль, что вы покидаете Париж как раз тогда, когда назревают столь значительные события.

– И я сожалею о своем отъезде по тем же причинам, – согласился Роджер. – Но скажите, чем были вызваны вчерашние беспорядки? Вы – первый, с кем я разговариваю сегодня утром, а вчера вечером я не мог ни от кого добиться вразумительного рассказа.

– Это было самое серьезное возмущение из всех, какие происходили в Париже до сих пор, хотя, судя по тому, что я слышал, бунт, разразившийся в Марселе несколько недель тому назад, имел еще больший размах. Но и здесь дело было достаточно скверное; несколько человек убиты и среди солдат, и среди толпы. Раненых разместили в больнице «Отель Дье» и говорят, их число доходит до нескольких сотен.

Роджер смотрел на своего собеседника с немалым изумлением:

– Да это же настоящая битва! Но откуда взялась искра, что воспламенила эту пороховую бочку?

– По-видимому, рабочие некоего месье Ревейона, довольно крупного производителя бумаги, обратились к нему с требованием о повышении заработной платы, ссылаясь на повышение цен на хлеб, но хозяин отказал им. Рассказывают, что он публично заявил, будто пятнадцати су в день более чем достаточно на жизнь, и что возмущенные подобным высказыванием рабочие собрались в понедельник вечером перед его домом, чтобы сжечь чучело хозяина. Появление на сцене французских и швейцарских гвардейцев на время удержало их, но вчера к полудню они собрались опять в самом дурном расположении духа.

Предместье Сент-Антуан, где расположена фабрика Ревейона и где живет он сам, славится самыми ужасными трущобами в городе, так что к рабочим скоро присоединилось всевозможное отребье, а толпа все увеличивалась благодаря притоку сочувствующих, марширующих на подмогу со всех концов предместья. Ввиду вчерашних беспорядков на подходах к дому Ревейона стояли подразделения войск, так что они не смогли добраться до предмета своей ненависти, но вскоре после полудня все улицы в окрестностях заполнила толпа в несколько тысяч недовольных.

Мистер Хейлс отхлебнул вина и продолжал:

– Как вы, вероятно, знаете, через этот квартал проходит дорога в Венсенский лес. Случилось так, что вчера его высочество герцог Орлеанский выставил своих рысаков на состязание со скакунами господина графа д’Артуа, которое должно было проходить в этом самом лесу, и потому туда направлялись многие высокопоставленные особы. Вид их нарядных экипажей еще более раззадорил толпу; несмотря на усилия дополнительных военных отрядов, спешно присланных на место действия, многие экипажи были вынуждены повернуть назад, а между войсками и народом начались серьезные столкновения.

Так продолжалось несколько часов, и военным удавалось поддерживать кордон вокруг жилища Ревейона почти до пяти часов вечера. Затем к одному из заграждений подъехала герцогиня Орлеанская, возвращавшаяся со скачек. Она просила пропустить ее карету, и офицер, по-видимому, не решился отказать столь важной особе. Едва заграждение открыли, толпа хлынула внутрь вслед за каретой и началась всеобщая свалка.

Войскам удалось не допустить весь этот сброд в дом Ревейона, и с помощью соседей он спасся, но они вломились в дом этих соседей, вытащили на улицу и сожгли все их имущество. Многие из бунтовщиков были застрелены, но другие залезли на крыши и, срывая черепицу, швыряли ее вниз, целясь в военных, бунтовщикам удалось многих серьезно ранить. В конце концов порядок был восстановлен, но для этого пришлось поставить под ружье весь парижский гарнизон, так что вы можете судить о масштабах этих волнений.

– Что за человек этот Ревейон? – поинтересовался Роджер. – Он действительно столь плох для рабочих?

– Напротив! Это и придает всей истории такую таинственность. Он славный, честный малый, сам начинал бедным рабочим и нынешнего своего богатства достиг исключительно тяжелым трудом и незаурядными способностями. Зная на собственном опыте, что такое бедность, он заботится о приличной оплате труда своих рабочих несравненно больше остальных владельцев фабрик, у него никто не получает меньше двадцати четырех су в день. Больше того, прошлой зимой во время сильнейшего кризиса в торговле он всех их держал у себя из милости, хотя его фабрика несколько месяцев не работала. Вот почему невозможно поверить, чтобы он говорил, будто любой рабочий может прожить на пятнадцать су в день.