Мое убийство

– Не они. – Ферн пожала плечами. – Может быть, у меня и нет родителей. Может, я сама по себе. Может, у меня свой собственный гимн. – Она приосанилась. – Скажи, у тебя есть свой собственный гимн, Лу?

– Я не знаю, как тебе на это ответить.

Ферн улыбнулась.

– Вот именно.

Первым делом после выписки из больницы Ферн вернулась в свою квартиру, аренду ей исправно оплачивали не-родители. Опустошила шкаф, избавившись от коллекции винтажных платьев в цветочек и свитеров с вышивкой, которую она, прежняя Ферн, собирала на протяжении нескольких лет. Нынешняя Ферн, Ферн из настоящего, распихала весь этот бесценный груз по мусорным пакетам и вынесла на помойку. И даже ухом не повела, когда следующим утром под окнами загромыхал мусоровоз. Нет, к тому моменту она уже успела прогуляться до ближайшего магазина и купить семь одинаковых комплектов одежды, состоявших из темных джинсов и свитеров, – собственно, в одном из них она была и сейчас – я уже заметила, что она всегда носит одно и то же.

Что еще? Ферн передвинула стоявшую вдоль стены кровать в самый центр квартиры. Переложила подушку в бывшее изножье, начала спать ногами к изголовью. Раздала детективные романы, стопка которых высилась в углу комнаты, и вступила в лигу любителей фэнтези. Ударилась в веганство. Вместо горячего душа стала принимать едва теплые ванны. «Как борщ», – подмигнув мне, сказала она. А еще Ферн начала подкладывать монетку себе в туфли: она где-то вычитала, что так делал один знаменитый актер, когда ему нужно было изменить походку для какой-нибудь роли.

На прошлой неделе, сообщила мне Ферн, она завела кота (чтобы он проникся к ней любовью, пришлось откармливать его консервированным тунцом с рук), хотя страдала аллергией на кошек и иной одежды, кроме темной, не имела – все семь комплектов которой теперь были в рыжей шерсти. В подтверждение она обвела рукой саму себя, всю в кошачьем пуху.

– Ложка знает только меня, – сказала Ферн.

– Ложка – это кот?

– Я назвала его в честь первого же предмета, какой попался мне на глаза. Она бы долго ломала голову над кличкой, она назвала бы его какой-нибудь Франческой, Аделаидой или Друзиллой.

– Другая ты назвала бы кота Аделаидой?

– Могла бы. Она была туповата. О, а еще я переспала с хозяйкой Ложки. То есть с его бывшей хозяйкой. Когда она принесла его мне. Она не хотела его отдавать, но в здании, где она живет, запрещено заводить питомцев, и домовладелец услышал, как кот мяукает за дверью. Она была ужасно расстроена. Плакала. Хлюпала носом и все такое. Она была хорошенькая, даже в соплях. Это меньшее, что я могла для нее сделать.

Прежняя Ферн отдалилась от девственности всего на шаг. Этот шаг имел форму ее бойфренда из университета – студента факультета связей с общественностью по имени Уэнделл.

– Он учится на специалиста по связям с общественностью как раз потому, что его зовут Уэнделл, – сказала Ферн. – По крайней мере, такова моя теория. Когда мы занимались сексом, он спрашивал меня – цитата – «Можно в тебя войти?»

– Фу. Да как же так?

– Можно в тебя войти? – с серьезным видом повторила Ферн.

Я потянулась к бокалу с джином – тот был пуст. Выпит. Подошел бармен со шваброй, напоминавшей какое-то светящееся морское создание, и спросил, не желаем ли мы еще по одной.

Ферн взглянула на меня с заговорщицким видом и спросила у него:

– Можно в тебя войти?

Бармен нахмурился.

– Это что за коктейль? С ромом?

Тут я не выдержала. И расхохоталась. Просто безудержно. Я с извиняющимся видом развела руками, но успокоиться не смогла. Я чувствовала, что Ферн и бармен смотрят на меня – с удивлением, которое затем сменилось тревогой, но смех все рвался и рвался наружу, пока не начало казаться, что это уже и не смех вовсе, а нечто исторгаемое моим телом из собственных недр.

Благо, Ферн заказала еще один скотч, и бармен ненадолго отошел. К его возвращению я сумела взять себя в руки.

Ферн приняла скотч, постучала по бокалу ногтем и сказала бармену:

– Мне он вообще не нравится, знаете ли. Никак не могу проникнуться вкусом. Говорят, некоторым удается, но я, видимо, не из их числа.

– Я ведь уже вам налил, – сказал бармен. – Надо предупреждать заранее.

– Нет-нет, я все равно его буду. Просто говорю, что мне противен вкус. Кстати, раз уж вы здесь, можно еще один заказать?

– Еще один скотч, который вам противен?

– Да. Если можно.

Бармен закатил глаза, даже не отвернувшись от нас. Ферн ослепительно ему улыбнулась, то ли не заметив его раздражения, то ли радуясь этой реакции – сказать сложно. А потом посмотрела на меня и подняла бокал.

– Skoal![4] – весело провозгласила она.

После трех порций скотча – обед так и не состоялся – Ферн захмелела настолько, что я решила поехать с ней в автотакси, хотя управлять транспортным средством предстояло компьютеру. И хорошо, что я так решила, ибо Ферн вряд ли добралась бы до дома сама. Казалось, будто алкоголь обошел стороной ее голову и направился прямиком в ноги, отчего те бесконечно подкашивались и заплетались, пока я волокла ее вверх по лестнице.

Ферн жила в одном из многоэтажных студенческих человейников напротив кампуса – это были здания ярких оттенков, корпусы общежития с цветистыми названиями. Сто лет и три этажа спустя мы наконец достигли ее квартиры. Желейная болезнь, поразившая ноги Ферн, распространилась и на шею: когда она пыталась удержать глаза вровень с камерой на двери, голова то и дело заваливалась набок.

Я придержала ей голову. Кости черепа, ушные хрящи, пряди волос – все это было в моих руках. Я представила, что ее череп – это круглая твердая миска, наполненная жизнью, как террариум с вьюнами и гусеницами, как наутилус c белесым влажным созданием в глубине завитка раковины.

Камера мигнула, замок открылся, и мы ввалились внутрь.

– Свет, – сказала я. Тот так и не вспыхнул. – Свет.

– Это дешевка. Нужно орать, – пояснила Ферн и завопила: – Включить! Свет!

Тьма рассеялась, и я поняла, что прежняя Ферн, видимо, была чистюлей, поскольку в квартире, где мы оказались, царил полный бедлам. Посреди комнаты громоздилась вышеупомянутая кровать, но путь к ней был усеян кошачьими игрушками в виде мышей и ленточек, мисками от завтраков с торчащими из них ложками, темными горками свитеров и джинсов, словно Ферн сбрасывала их там, где ее осенила мысль раздеться, – именно так, догадалась я, она, скорее всего, и поступала.

Я двинулась вперед через бедлам, ведя Ферн за собой. Она рухнула в кровать, как только мы к ней приблизились, – желейность наконец-то сработала в ее пользу. Я положила ее ноги к себе на колени и принялась стягивать ботинки. Задача оказалась не из легких – лодыжки у Ферн по-прежнему были пьяны.

– Может, принести тебе воды? – избавившись от ботинок, спросила я.

Ферн в ответ застонала.

– А может, таз, чтобы тебе было куда блевать?

На сей раз стона не последовало, и я приняла это за «да».

На кухонном столе я нашла большую миску для салата, в которой красовались отнюдь не остатки молока и хлопьев, а пачка неоткрытых писем. Я выложила почту на стол и вернулась с миской к Ферн – та терлась лицом о подушку. В конце концов она прекратила это занятие – косметика вокруг глаз размазалась, и вид у Ферн был как у бандита в маске. Она уставилась на миску, которую я ей выдала, словно дно у нее было где-то очень, очень далеко, как у самого глубокого колодца.

– Ты же не расскажешь об этом в группе? – тонким голосом попросила она.

– О чем?

– Если меня стошнит.

– Не расскажу, – пообещала я и убрала челку у нее с глаз.

Ферн зажмурилась.

– Лу?

– Да?

– Они все еще мои родители.

– Я не…

– Помнишь, что я сказала? Они все еще мои родители.

– Окей.

– Ты мне веришь?

– Конечно, верю.

Ферн откинулась на постель, миска осталась у нее на животе.

– Если бы ты могла не воспринимать меня как…

Я ждала продолжения.

– Если бы ты могла не воспринимать меня как… – начала она снова – и снова, тяжело вздохнув, осеклась.

– Я не воспринимаю, – заверила я ее. – Я тебя таковой не воспринимаю. – Правда, я понятия не имела, что она собиралась сказать.

Ферн подняла голову и посмотрела на меня осоловелым взглядом, потянулась ко мне, будто хотела погладить по щеке, хотя до моего лица было далеко. Глаза у нее были полуприкрыты, поблескивали из-под ресниц. Раскрасневшаяся, лохматая, она пахла чем-то звериным, потом, скотчем и постельным бельем. Я думала о том, что наши с ней тела, ее и мое, на самом деле где-то далеко отсюда, где-то под землей, где насекомые превращают их в землю, из земли они попадут в стебли растений, затем – в капилляры листвы, которая рано или поздно раскроется навстречу солнцу.

Я посидела с Ферн и, когда она уснула, вернулась на кухню. Я перебрала стопку конвертов, лежавших в миске, и вынула тот, который, кажется, уже где-то видела. Да, на нем красовался знакомый логотип «Смит, Пинеда и партнеры» – название юридической фирмы, представлявшей Эдварда Ранни.

Я отсмотрела всю стопку и нашла еще два конверта от «Смит, Пинеда и партнеры». Все три были запечатаны. Я ощутила на себе чей-то взгляд. И обернулась, отчасти ожидая увидеть стоящую у меня за спиной Ферн, но она по-прежнему спала в кровати. Ощущение чужого взгляда не отпускало. Я подняла взгляд. С холодильника на меня смотрел рыжий кот.

Я посмотрела на кота.

Кот не сводил с меня глаз.

– Привет, Ложка, – шепнула я.

– Лу? – пробормотала Ферн с постели.

– Я тут, – сказала я.

– Спасибо, что проводила.

– Без проблем.

– Теперь за ребенком пойдешь?

– Что?

– Ну, в ясли? Тебе же дочку забрать надо.

– Да, точно. Пойду за ней, да.

Я сунула один из трех конвертов в карман.

Дыхание Ферн выровнялось, и я на цыпочках направилась к выходу. У самой двери я услышала ее голос:

– Ты, должно быть, очень хорошая мать.

Дом пустовал: Сайлас все еще был в офисе, Нове предстояло провести в яслях еще час. Я все равно заперлась в ванной, села на коврик и пустила воду на случай, если Сайлас вернется раньше обычного – пусть подумает, что я принимаю душ. Достав конверт из кармана, я надорвала его и вытащила машинописный лист.

Письмо юриста было написано лаконичным и элегантным языком – да и набрано столь же изящным шрифтом. Письмо начиналось с упоминания предыдущих писем Ферн и слов сочувствия ее положению. Однако, писал юрист, он – в очередной раз – с сожалением вынужден отклонить просьбу Ферн о встрече с его клиентом. Обсудив этот вопрос, они с мистером Ранни пришли к мнению, что и с юридической, и с психологической точки зрения будет лучше, если имя Ферн останется за пределами списка лиц, допускаемых к мистеру Ранни.

Я еще раз прочла письмо, но ничего нового там, разумеется, не выискала. И все же я не понимала, о чем идет речь. Ферн убеждала меня, что стала другим человеком. Она – так Ферн называла ту версию себя, которую убили, – это другая я. Так зачем Ферн тогда встречаться с ним – именно с ним?

Я попыталась сложить письмо как было, но линии сгиба почему-то меня не слушались. Кое-как справившись с этой задачей, я поднялась с пола, вышла из ванной, пересекла спальню и открыла шкаф. Достала оттуда зеленую сумку, расстегнула молнию и сунула письмо внутрь. Затем застегнула молнию, задвинула сумку в самый дальний угол, захлопнула дверцу и села, прислонившись к ней спиной.

Как там говорится? Сердце ушло в пятки. Но сердце мое было вовсе не там. Оно не вдавливало меня в землю всей своей тяжестью. Я вся была собственным сердцем, от пяток до самой макушки, все мое существо вибрировало с каждым его ударом. Все мое тело говорило мне: беги от него. Беги прочь.

Ранни

Довольно долго мы не знали его имени. Нам хотелось, отчаянно хотелось узнать, кто он. Кто оставляет за собой след из женщин по всему Мичигану, будто разбрасывает серебристые фантики от конфет – на лавках, дорогах, детских площадках. А рядом с женщинами ставит их туфли, чтобы мы знали: это он, это его рук дело.

Мы не знали имени этого человека, но все равно его обсуждали. А как иначе? Мы просыпались и обнаруживали упоминания о нем в утренней ленте новостей и шокированно переглядывались с домочадцами.

Еще одна?

Еще одна.

Он был дрожью, пробиравшей нас в супермаркете, где мы, ожидая в очереди на кассу, перекидывались парой слов с теми, кто стоял за нами, и качали головами, молча соглашаясь: да, этот мир испорчен. Да кто способен на такое?..

Он был пузырьками воздуха, всплывающими в офисном кулере, когда кто-то наливает себе воды. Представить не могу, каково…

Он въелся во все наши экраны, и, даже когда мы не обсуждали его, он, как соринка в глазу, постоянно маячил в поле зрения – пусть даже мы понятия не имели, как он выглядит.

Нам нужно было узнать, кто он. Мы пытались выяснить его имя. Мы исследовали тела мертвых женщин вдоль и поперек в поисках хоть одного отпечатка его пальца, хоть капли семени. Мы писали коды алгоритмов и заставляли их сканировать армейские базы данных, жалобы на сотрудников, кредитные истории. Мы косо смотрели на мужчин, которые выгуливали маленьких собак (отвлекающий маневр?), перебивали нас на собраниях (агрессия?), делили с нами постель (можно ли на самом деле узнать другого?). Он был никем. Он мог быть кем угодно. Он был мужчиной в мире, презирающем женщин.

В конце концов мы узнали, что его зовут Эдвард Ранни. Звучит как выдумка, но это его имя. Такое имя дала ему мать – Эдвард Ранни, нечто из мира старомодных рок-баллад, гитарных рифов, хриплых голосов и скорбных мотивов.

Иногда я думаю о его матери. Мне не нравилось думать о нем самом, но о его матери – почему бы и нет? Я ничего о ней не знаю и видела ее только на видеозаписях из зала суда. Я не читала заметок об этой женщине, не смотрела интервью с ней. Даже ее имя было мне неизвестно. Мамаша Ранни – так я мысленно ее прозвала.

Мамаша Ранни явилась на оглашение приговора сыну. Я смотрела трансляцию на экране. В зале суда она сидит в первом ряду прямо за сыном и поднимается вместе с ним и адвокатами, когда наступает время узнать, сколько лет ему впаяют. Ей не следует вставать. Судья вежливо просит ее сесть на место, но она лихорадочно мотает головой, и в конце концов ей разрешают слушать стоя. Когда ее сына приговаривают к пожизненному, она кивает – так и знала. Когда объявляют, что срок Ранни включает сорок лет обскурации – хотя это тоже не должно было стать для нее сюрпризом, – она закрывает лицо ладонями, как ведущий в прятках. И начинает всхлипывать.

Иногда мне нравится ее себе представлять. Ну, не то чтобы нравится. Иногда я ее представляю. Просто так получается. Я представляю себе мамашу Ранни, но не пожилую женщину в зале суда, прижавшую к лицу руки с розовыми костяшками. Нет, я представляю ее своей ровесницей в однотонном синем платье на пуговках спереди. Почему именно в синем? Почему на пуговках? Не знаю. У меня самой никогда не было такого платья. В моем воображении мамаша Ранни сидит в кресле, волосы падают ей на лицо, у нее на руках младенец. Кто-то открывает дверь, из коридора в комнату льется свет, и она поднимает голову, чтобы взглянуть, кто там. Вот и все, что я себе представляю.

Она дала сыну имя Эдвард, зная, что у него будет фамилия Ранни. Возможно, ей нравилось, как это звучит. Иногда я прижимаю колени к груди и раскачиваюсь взад и вперед. Иногда я думаю о том, каково это – расстаться с собственным ребенком навсегда, знать, что не увидишь его до конца своих дней, хотя оба вы живы. Иногда я выскакиваю на улицу и иду так быстро, как только могу, не переходя на бег. Иногда я представляю ее себе, ту женщину – как она поднимает голову, услышав что-то за дверью.

5

– Вот и проблема явилась, – сказал Хави. И улыбнулся мне своей самой доброжелательной улыбкой.

Проблема. То есть я. Дело было на следующий день, в будни, и я стояла в коридоре возле кабинета Хави, разглядывая его силуэт сквозь дымчатое стекло. Я прекрасно знала, почему меня вызвали на беседу: речь пойдет о том, что произошло с мистером Пембертоном, о том, как я накосячила. Спустя примерно вечность – всего несколько минут – силуэт Хавьера резко вырос, дверь распахнулась, и на пороге возник он сам: в вязаном жилете, с тонкой полосой щетины над верхней губой, похожей на молочные усы.

– Проблема с кислым лицом, – притворно насупился Хави. – Ох, проблема, что же ты натворила?

Он пытался меня подбодрить. Я бы улыбнулась ему, если бы могла, но шутки Хави милыми не назовешь, и я знала, прекрасно знала, что он вполне способен уволить меня с неизменной улыбкой на лице.

Хави жестом пригласил меня в кабинет, и я села в кресло для посетителя. Хави устроился по другую сторону стола и сцепил пальцы.

– Окей. Рассказывай.

– Что рассказать?

– Вот именно: что? Что у тебя там приключилось?

Вразумительного ответа на этот вопрос у меня не было.

– Ничего. Не знаю.

Месяц назад я вышла на работу – в симпатичном, но скромном платье, подходящем для первого дня. Коллеги устроили для меня символический праздник в комнате отдыха. Хави купил капкейки: шоколадные с надписью «С возвращением» и ванильные с надписью «На работу», по две штуки на каждого. Все были очень милы. Никакой неловкости. Бенджамин отвесил комплимент моему платью, Зевс рассказал о своей новой игуане, а Сарэй изобразила, как Хави объедает крем по периметру капкейка, после чего делает большой кусь по центру. Когда сладкое закончилось, Хави проводил меня к рабочему месту и нахлобучил шлем мне на голову. Опустив визор, он сказал:

– Я рад, что ты к нам вернулась, бубочка.

И мне вдруг показалось, что, может быть, именно так все и было. Что меня не убил маньяк, не выбрала правительственная комиссия и не клонировала команда врачей. Что я просто заблудилась в лесу, а потом долго брела по чаще, пока не заметила среди деревьев тропинку, и уже по ней выбралась наружу. В этот момент включился шлем, и я вошла в сеанс. Физически я по-прежнему сидела на рабочем месте, но, открыв глаза, обнаружила, что нахожусь у себя в Приемной. Интерьер был настроен на стандартное оформление: со вкусом обставленная гостиная с двумя диванами и камином. Я опустилась на диван и кликнула в меню «включить камин». Затрещало пламя, лицо ощутило тепло. Здесь мне было спокойно. Хорошо.

На дисплее шлема мигнуло уведомление: через десять минут у меня клиент. Приемная изменилась под настройки клиента – все вокруг помутнело и расплылось, и комната преобразилась в тускло-зеленую палату хосписа. Я тоже преобразилась: оглядев себя, я обнаружила, что стала пожилым мужчиной с узловатыми кистями и плотным брюшком, обтянутым пижамой в горошек. Я легла в больничную кровать и принялась ждать. Зашел мужчина в возрасте. Он устроился в кровати рядом со мной, я обняла его и, когда он прижался ко мне и заплакал, начала медленно, круговыми движениями поглаживать его по спине, как папа гладил меня, когда я болела.

Следующей моей клиенткой оказалась субтильная женщина. Приемная превратилась в залитое солнцем поле, а я приняла свой стандартный рабочий облик. Женщина прикрыла глаза, когда я стала гладить ее по вискам.

Следующим был подросток в обличье полуребенка-полукота. Когда я его обняла, он напряженно замер.

Такая у меня была работа – обнимать людей. Просто обнимать, и все. Хотя говорить «просто» не очень правильно. Вы не хуже моего знаете, что это совсем не просто. Те, кто занимается этим, понимают, что их работа требует точно таких же усилий, как и труд парикмахера, повара или продавца; для нее важны опыт и навыки. Ты учишься считывать настроение людей, догадываться, когда следует ослабить объятия, когда сжать покрепче, а когда отпустить.

Я трудилась в Приемной уже несколько лет, и работа меня устраивала. Может, даже больше, чем просто устраивала. Хави давно ставил мне плотные смены и направлял ко мне сложных клиентов. Отзывы приходили хорошие. У меня было несколько завсегдатаев. То есть все это было у прежней меня. У другой меня, как сказала бы Ферн. У меня же, существующей здесь и сейчас, все шло наперекосяк.

– Ты подзабыла методику? – спросил Хави, барабаня пальцами по столу.

– Да помню я методику, – ответила я.

Хави нахмурился. Он бросил мне спасательный круг, но я за него не ухватилась.

– Может, проблема в моих руках. – Я опустила взгляд на его кисти. – Может, их свело.

Мы с Хави оба понимали, что это чушь собачья, и, более того, понимали, что оба это понимаем. Хави закусил губу с тонкой полоской усов, затем тяжко вздохнул, словно только что придумал выход.

– Что же мне с тобой делать? – тихо протянул он. – Что же мне делать с Лу?

– Можешь уволить меня, – сама предложила я, чтобы не услышать это от него.

Я представила, как приду домой и скажу Сайласу, что меня уволили. Представила, как его лицо изобразит сочувствие, за которым кроется радость. Сайлас не хотел, чтобы я возвращалась к работе в Приемной. Дело не в возвращении к работе, говорил он, а в самой работе, в Приемной, в разных обликах, в том, что ради клиентов мне придется задвинуть собственную (пока еще хрупкую – не сказал он) личность на задний план. Я не стала говорить Сайласу, что именно по этой причине мне и хотелось вернуться на службу, что превращаться в ту, кто дарует утешение, само по себе будет облегчением.

Я упомянула идею возвращения на работу на собрании группы, уверенная, что остальные женщины меня поддержат. Мне даже было немного неловко – словно я прошу единодушной поддержки. Но женщины отреагировали совсем не так, как я ожидала. Они забросали меня общими фразами. Возьми передышку. Ты это заслужила. Успеешь наработаться – у тебя еще вся жизнь впереди. Анжела заверещала громче остальных: «Неужели ты не будешь скучать по малышке?» Все мы с удивлением уставились на нее, а она лишь пожала плечами: «Будь у меня ребенок, я бы любила его так, что не захотела бы с ним расставаться». В тот момент липкий стыд пробрал меня до самых пят, и я подумала, что если сейчас встану и выйду отсюда, то оставлю за собой на полу цепочку влажных следов.

В приливе уверенности (который, вероятно, был всего лишь волной раздражения) я попросила Хави назначить мне смены. Но, разумеется, все были правы, а я ошиблась. Разумеется, мне не стоило возвращаться к работе; не стоило мне есть капкейк номер один.

– Можешь уволить меня, – повторила я, ожидая, что Хави согласится.

Я задумалась о том, каково будет снова осесть дома и проводить там дни напролет – дни, похожие на пылинки, парящие в солнечных лучах, дни, когда Нова будет заходиться ревом при любом моем прикосновении, при любом взгляде на нее, сигнализирующем, что я вот-вот к ней прикоснусь. Долгие дни, когда детские колыбельные играют на повторе. Не для ребенка, а для меня. Я часами слушала колыбельные по кругу и слышала их, даже когда они не играли – в тишине, рядом с тихо похрапывающим мне в ухо Сайласом.

Тем самым утром я вытряхнула все содержимое сумки на рабочий стол, и вместе с помадой и контейнером для обеда оттуда выпал полосатый носочек Новы. «О-о! У меня было так же, когда я вернулась в офис, – сказала проходившая мимо Сарэй и поймала носочек на лету. – Я месяцами хранила в кармане носочек Хлои». Я понимающе улыбнулась – надеюсь, вышло убедительно. Я не могла найти в себе сил признаться, что носок попал туда случайно.

– Я не плохая мать, – вдруг вырвалось у меня.

Хави быстро заморгал.

– Что? Никто ничего такого не имел в виду.

Я закрыла лицо руками.

– Не увольняй меня, – попросила я сквозь пальцы.

Я услышала, как Хави вышел из-за стола и присел рядом со мной.

– Лу, эй. – Он постучал по тыльной стороне моей кисти. – Лу, прекрати. Тебя никто не увольняет.

– Нет?

Хави благодушно развел руками.

– Неужели ты думаешь, что я увольняю всех, на кого поступают жалобы? Да я бы тогда в Приемной один работал.

– Но ситуация ведь так себе? Натворила я дел? – Я выдернула платочек из коробки на столе у Хави и вытерла лицо.

– Носом хлюпать точно не стоит.

– Он сильно рассердился?

Хави склонил голову набок.

– Переживет.

– Значит, очень рассердился.

– Значит, «не бери в голову». Я принес извинения от твоего лица. А у меня настоящий талант извиняться.

Мистер Пембертон впервые посетил Приемную неделю назад. Он явился в облике стройного кудрявого мужчины средних лет в изумрудном свитере с высоким горлом. Заказал просто подержаться за руки. Мы сели на диван, и я взяла его за руки. Поначалу те дрожали, но я уверенно сжала их, и через несколько минут они расслабились. Когда полчаса истекли, мистер Пембертон пробормотал «спасибо» и отнял руки. Я не знала, что дал ему тот сеанс («Мы даруем людям не что-то конкретное, а возможность оного», – сказал бы Хави), но, видимо, что-то все-таки дал, потому что мистер Пембертон назначил повторную встречу.