Сиреневая драма, или Комната смеха

в лабиринты.

В лабиринтах не так, как, например, в комнате смеха – когда захотел, тогда и

вышел. В лабиринтах зашёл и назад дороги нет – испытай до конца; и Лиза

зашла.

И что она там видела-думала?

А что там можно видеть и думать? несёшься с грохотом в жестяной ладье по

рельсам, по туннелю и лабиринтам; жуткие пещеры с пауками в паутине, очень

похоже сотканной театральным бутафором; за каждым поворотом поджидают с

выпученными глазами крокодилы, кривые разбойники, потрясающие кривыми

же ножами и саблями, кинконги, конкинги и… голлумы; сначала, всякий раз,

раз всякий, за каждым (поворотом) ждёшь чего-то хорошего, радостного – и

всякий раз, всякий раз! – то крокодил, то обезьяна, то разбойник, то разбойник с

ножом – и дальше, потом, когда уже знаешь, что ничего хорошего тебя там, за

поворотом, не ждёт, что там ждёт ужас и кошмар и очередная неудача… всё

равно – идёшь, бежишь – а куда деваться?

Вот, новый поворот…1

А вот и Лизанька. И на Лизаньке нет лица. Может ей, снова там явился

господин в фиолетовом берете?

1«Машина времени»

29

Сценаседьмая

Очень короткая, о том как влюбился молодой человек Эраст.

А вот и Лизанька; и кого она там видела в Лабиринтах? никто не знает…

L’Historie ne dit point (История молчит об этом (фр.)1)… Поэтому и я об

этом помолчу, помолчу пока, из боязни сказать неправду, ложь сказать ( Je m’en

tais donc aussi de crainte de pis faire (фр.)2) .

На Лизаньке нет лица, но постепенно оно приходит, и Лиза снова

направляется к будке «Касса».

– Эраст, – представляется внучке кассир. Как же ещё могли звать героя, если

героиня у нас Лиза3,

Лиза ещё раз называет себя Лиза и протягивает денежную купюрку.

Эраст берётся за купюрку, но теперь не выкручивает её, а длинно смотрит на

Лизу, и, не очень понятно, то ли он неожиданно без памяти влюбился, то ли

ждёт, пока девушка скажет на какой, же аттракцион теперь ей хочется (мы-то

знаем, что, ни на какой), хотя, из сейчас работающих, оставшихся, осталась

только «Комната смеха».

Время остановилось и стоит, стоит, стоит и никто его не подгоняет. Всех это

устраивает.

Лизанька улыбается (но почему-то снова, как лилии в сновидении. Почему?

ведь всё хорошо случилось) – она чувствует что-то и в то же время чувствует,

что то4, что должно было случиться, случилось; и кассир улыбается, потом даже

смеётся: «Вам, тебе, наверное, в «Комнату смеха»? потому что других

аттракционов у нас больше нет… сирень, сладко, цветёт, везде, в этом году, её

запахи…» – при этом кассир втягивает тонким (не мог же у него быть толстый)

носом воздух, в котором (в воздухе) растворён аромат, который исходит от неё

(Лизы), которая пропитана запахом сирен5 и метеол.

Конечно же – он влюбился! С первого взгляда!

Сц е на в о с ь м а я

О том как буколические стихотворства создают цельные и мечтательные

характеры. О зимних снах краснопёрок и рассуждениях почтенных снегирей.

1Из Лафонтена.

2Тоже из Лафонтена.

3Хочу предупредить, что на этом сходство с известной «Бедной Лизой» заканчивается.

4Не спеши, читатель: здесь без дефиса; не что-то, а что то.

5Как у Пушкина.

30

Наш герой родился там – где роща, речка, сады и огороды; и от этого,

наверное, у него случился такой… как бы это приличнее сказать?..

пофигистский характер (мне жалко Лизу).

Неистощимые источники душевного умиротворения: зелень дерев (помните,

я предупредил, что о зелени дерев – отдельно), синь неба, кружевной малахит

листвы, жёлтые мели и изумрудные глубинки Чернавки, улюлюканья птиц и

звонкие звоны кузнечиков, дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки,

луна, звёзды над головой, шёпот трав и треск откушенного яблока – такие

буколические стихотворства…

Зреет рожь над жаркой нивой,

И от нивы и до нивы

Гонит ветер прихотливый

Золотые переливы.1

…сложили характер цельный, мечтательный и, что для нас главное,

углублённый в самоё себя…

Эраст был самодостаточен (De tout un peu, c’est comme elle faut l’entendre

(прошу понять меня правильно)) в своих желаниях и счастливо (ударение

лучше поставить на «а», потому что если на «и», то может получиться что-то,

вроде «Пока! «Привет, ромашки!»), Эраст был счастливо ограничен в своих

действиях и, если он, когда пришло время, и уносился в мечтах к неизведанным

ласкам, обречённый на них, как и любой другой, то ласкал обязательно, конечно

же, лишь пастушку…

Ах, зачем я не лужайка,

Ведь на ней пастушка спит.2

…в колыханиях дерев, сини неба и малахите листвы, а сам себя

представлял, как сказано в стихах, лужайкой.

В детстве речка Чернавка не была такой широкой3. Прозрачные струи

Чернавки не скрывали ещё жёлто-песочное дно с вертунами, воронками,

коловоротами и водяной травой у берегов. Ещё тогда, в детстве, маленький

Эрастик выгонял из травы-зарослей у берегов пескарей и вьюнов и ловил их в

обычную старую корзину, с которой когда-то ходила его бабушка на рынок-на-

базар. Уже подросший потом Эрастик, а потом и Эраст, просиживал всё своё

время (вы, конечно, обратили внимание, что я не сказал: всё своё свободное

время – это потому, что даже когда он и занимался чем-либо другим – всё равно,

в своём воображении, он был всегда там, под большим ивовым кустом с

удочкой (мы уже знаем, что внучка не заметила нашего героя-рыбака во время

своих попыток с другой стороны Чернавки… хотя, и без всякого sköne Ocko

1А.А. Фет.

2Из песенки Джованни Баттисты Перголези, на стихи поэта Рибутта

3Потом уже, в устье построили плотину, и Чернавка стала глубже и шире.

31

честного механика Коппелиуса, она могла бы его разглядеть и узнать…

сидящего под ивовым кустом… Но судьба была – не тогда…) Итак, Эраст

просиживал под кустом, ронявшим глубокую тень на глубокую воду, на

водомерок, на зелёную стрекозу, в больших задумчивых глазах которой,

помещались все (не всё, а все), от самых древних и до наших дней,

глубокомысленные размышления о природе вещей…

Всю, самоё по себе, составляют природу две вещи,

Это, во-первых, тела, во-вторых, же, пустое пространство…1

В этом же русле, в этом же потоке, об этом же, размышлял-думал

беспрестанно Эраст, лишь изредка, боковым зрением поглядывая на поплавок и,

как бы снисходя, улыбаясь, когда, блеснув блестящим боком и красным

плавником, широкоротый окунёк соскальзывал с крючка или краснопёрки с

красными каемчатыми, как блюдечки глазами, виляли на прощанье хвостиком,

мол: пока, счастливо (здесь ударение на «и»), счастливо оставаться!..

внутренним же, главным взором, рыболов-философ, подобно той же стрекозе

(дитя природы), проникал: зелень дерев, синь неба, кружевной малахит листвы,

жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки; дожди, громы, молнии, туманы,

рассветы, сумерки, луну, звёзды над головой; улюлюканья птиц, звоны

кузнечиков, шёпот трав и треск откушенного яблока…

На лужайке спит трава,

На деревьях спит листва…

Спит осока у реки,

Спят сомы и окуньки.2

…или вот ещё прелесть:

Над водой тихо, тихо

В небе звёзды висят.

Спит на дне карасиха

И семь карасят.

Карасятам приснился во сне червячок,

Карасихе большой ряболовный крючок.

Карасиха прижала к себе карасят,

Над водой тихо, тихо

В небе звёзды висят.3

Зимой, когда каким-нибудь свежим утром Чернавка застывала вдруг, будто

удивлённая: холод проникал в неё – колюче и дерзко… да так и оставался в

1Тит Лукреций Кар, «О природе вещей», кн. 1.

2Детская колыбельная.

3Е.Евтушенко.

32

ней… внезапно она чувствовала себя не такой, как накануне, когда стремилась,

отбивалась и не давалась – теперь, вроде бы что-то сковывало её свободу и

движение… схватывало и слово в устах, но зато и давало покойное и

неспешное, и ласковое наслаждение удивлением; зимой, когда подруги

краснопёрки уплывали туда, где поглубже, чтоб в оцепенелых мыслях

прокручивать картинки прошедшего лета, с играми в стайки, когда надо было

синхронно, по чуть уловимому знаку главной, поворачивать вправо ли, влево,

вглубь или вверх, и не с играми, когда приходилось брызгами разбрызгиваться в

разные стороны, чтоб убежать от появившегося вдруг невесть откуда, зубами

щёлкнувшего щурёнка – ходили слухи, что не все щурята насильники и убийцы

– есть среди них и те, которые могут сделать твоё счастье, но, поди, разбери

их… во всяком случае, своё счастье искать никому не возбранялось; зимой,

когда снег падал так, что хотелось стать полем, чтоб под мягкой одеяловой

тяжестью мечтать о синем небе и жарком солнце; зимой, когда красноголовые

щеглы, наклевавшись зёрнышек конопли, начинали раньше времени петь

весенние песни, а снегири бочкогрудо рассуждать о щеглах, которые начинали

петь весенние песни раньше времени; зимой наш юный Эраст, как и вся

природа (дитя природы), несколько засыпал, или окоченевал (как подруги

краснопёрки, если хотите), глядя в заиндевевшее окошко, и, в окоченевшем его

воображении виделись ему не прошлогодние зелень дерев, синь неба,

кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки,

дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луна, звёзды над головой,

улюлюканья птиц, звоны кузнечиков, шёпот трав и треск откушенного яблока;

не прошлые, а будущие: зелень дерев…

Вот такой, цельный, мечтательный, под влиянием среды, сложился

характер… и всё бы было хорошо (много ли встретишь таких задумчивых,

симпатичных и тонко чувствующих зелень дерев молодых людей…), но для

нашей внучки, для нашей Лизы это было, как нож в сердце. Для неё ведь было

главным, что он не замечал ее, а она и не знала, что он не замечает вообще

никого, кроме зелени дерев.

Поэтому, конечно, молодой человек, кассир Эраст не косил глазом в

палисадник – глаз его косил всегда, ах!..

На лужайке спит трава,

На деревьях спит листва…

…не подозревая даже, что рядом поселилось к своей бабушке, не спит и

страдает от любви его счастье.

С ц е н а д е в я т а я

О разговоре, состоявшемся на улице Тупичковой и об ошибках, которые

случаются, когда автор позволяет себе расслабиться.

33

Зачем нужны миру писатели, поэты, музыканты и вообще всякого рода

художники? Не миру тому, который «совокупность всех форм материи в земном

и космическом пространстве»1, а миру тому, который есть «человеческое

общество, как единство, характеризуемое определённым общественным строем,

культурными и социально-историческими признаками»2.

Сначала, конечно, боги создали просто человека. И, почему-то, все

очевидцы утверждают, что создавали его из всякой чуши и гадости: из пыли, из

грязи, из глины, из паразитов на теле Пан-чу, из яйца, снесённого необычной

птицей, из червей, которые завелись в трупе, из крови луны, которую ранил

злой дух, из дерева пандара, у которого есть соски, чтоб кормить… из слюны,

которую сплюнули в сосуд… и, ещё говорят, произвели его, чтоб только таскать

тяжёлые корзины, которые другие боги (младшие) таскатьотказались. Но потом

стали боги наделять любимое (именно любимое, потому что человек

полюбился богам), возлюбленное ими творение всякими способностями: один

(бог) научил воровать, другой – совокупляться, Каин стал земледельцем, Авель

пастырем овец… Иавал стал отцом живущих в шатрах со стадами, а Иувала

сделали отцом всех играющих на гуслях и свирелях, в то время, как Тувалкаина

научили ковать орудия из меди и железа.

Ковать орудия и пасти овец, воровать, совокупляться, как и пахать землю –

понятно. А вот играть на гуслях и свирелях?.. Зачем? А ещё были злющие (или

не злющие, как для кого) цверги Фьялар и Галар3, которые поили людей кровью,

смешанной с пчелиным мёдом, чтоб они (люди) становились мудрецами и

скальдами… Зачем, зачем, ещё раз спрашиваю, им это было нужно? А потом

ещё Один, вечно пребывающий в течке (читай в любовной страсти и в

поэтическом вдохновении), великий обольститель и мудрец (единственный глаз

которого погружён в источник Урд, вытекающий из под корней Иггдрасиля),

который научил несчастных сочинять стихи… Зачем это?

Я понимаю летописцев, которые составляют хроники наших дней; понимаю

историков, которые летописи летописцев исследуют и представляют «единству»

как примеры для подражания или наоборот. А художники? что они

представляют миру, или «единству»?

Случился тут, как-то, разговор на улице Тупичковой:

– Что ты можешь сказать мне, Микилл, – спросил Микилла Ликин, – по

этому, как раз самому поводу?

– Для начала, – ответил Ликину Микилл, – я скажу словами Протагора, что

человек – мера всех вещей…

– Этим ты хочешь сказать, что для определения художника, как такового, и

для понимания его необходимости человечеству важно, кто определяет, и кто

пытается понять.

– Да, именно это я и хотел сказать.

1Современный толковый словарь русского языка.

2Там же.

3Цверги, которые убили мудрого (сделанного из божественных плевков, в знак примирения), Квасира и, смешав

его кровь с мёдом, поили кого не попадя. Так что можно считать, что философы и поэты ведут своё

происхождение прямо из божественных плевков. (Из «Младшей Эдды»).

34

– То есть, твоё философское суждение, в данном случае, и твоё философское

понимание такого явления как «художник», будет обязательно

субъективировано и связано накоротко со свойствами (нравственными,

этическими, профессиональными и т.д.) размышляющего, определяющего? И,

что самое главное, это понятие или, теперь правильнее будет сказать – эти

понятия могут быть во многих случаях не схожи друг с другом, а порой и

противоположны?

– Именно так, Ликин.

– Ты, Микилл, совсем как Менон у Платона, который, рассуждая о

добродетели, считал, что добродетель разная у мужчины, у женщины, у

ребёнка, у старика, у свободного и у раба. То есть и столяр, и плотник, и всякий

работник, знают каждый для себя своего художника, писателя, поэта, на дуде

играющего, на свирели свистящего и на сопели сопящего, хоть это – один и тот

же человек – и оделяют его каждый своей мерой?

– Да, Ликин, именно так. Пытаясь рассмотреть художника, как явление,

сначала мы заметим, что в отношении к нему разных людей и разных групп

людей мы находим много вариантов этих отношений – другими словами,

художник двоится, троится и множится, и является нам многоликой гидрой,

одна из голов которой нас восхищает, другая потешает, третья сводит с ума,

четвёртая скрашивает, пятая приобщает, шестая наталкивает, седьмая

раздражает, восьмая угнетает, девятая доставляет удовольствие… Эта -

колыбельная, чтоб заснуть, та – будильник, чтоб проснуться, есть и такие,

которых ненавидят, такие которых избегают, есть и такие, на которых вовсе не

обращают внимания будто это пустяковое, детское занятие, а есть такие,

которых на высоких собраниях осуждают и предают поношению.

Есть люди, скажу тебе, Ликин, о которых написано «обабившиеся,

лишённые слуха, художественного вкуса и понимания прекрасного»1, которых,

как говорит там же, в «Застольных беседах» Аристоксен, «рвёт желчью, когда

до их извращённых ушей донесётся что-нибудь гармоничное».

– Вот так! скажу и я, Микилл, как сказал Сократ Менону: «я искал одну

добродетель, а нашел как бы целый ряд добродетелей…» вместо того, чтоб

разъяснить дело, ты его запутал ещё больше. Неужели, теперь нам придётся,

вместо того, чтоб как это свойственно современным философам, с налёту дать

должное определение явлению, придётся разбирать нам по косточкам каждый

из тысячи тысяч случаев, находить в каждом что-то для всех общее и тогда

только делать заключение?

– Может и не надо, Ликин. Может, поговорим лучше о другом? Ведь всё

равно, скоро те люди, которых «рвёт желчью» (и я, вместе с Аристоксеном, не

удивлюсь этому), вовсе искоренят то, что называется гармонией и художеством

– ведь бабство2 преобладает.

– Может и не надо, Микилл, но ты же знаешь, что это не моя затея. Это

автору зачем-то понадобилось размышлять о художнике и его месте в жизни. У

1Плутарх.

2Почему бабство? (перевод Я.М. Боровского) Я не нашёл ответа на этот вопрос, но, может так, во времена

Плутарха называли тех, кому было недоступно художественное восприятие мира.

35

автора ведь одна задача – подступиться к тому, о чём ему сейчас надо сказать;

как-то начать. Но… «как тяжело найти правильное, оригинальное и

захватывающее начало!.. Ко многому необычному и удивительному должно

сначала приготовить читателя.

Однажды… – банально!

В маленьком провинциальном городке С. жил… – чуть лучше»1.

Хватит, хватит! Спасибо, вы уже достаточно сказали: в тысячах и тысячах

случаев человеку нужен художник: ублажать, приобщать, наталкивать,

раздражать, угнетать, сводить с ума, чтоб ненавидеть его, избегать его, не

обращать на него внимания, осуждать его, предавать его поношению и блевать

на него жёлчью. Даже, чтоб рожать красивых детей, беременным женщинам

нужен художник: не зря древние считали, что не только красивые статуи

обязанысуществованию красивых людей, но и красивые люди рождаются у

девушек, которые с ребёночком в животе прохаживаются и глядят на красивые

статуи. В древних повествованиях, рассказывают о том, что матери великих

людей: Аристомена, Аристодама, Александра Великого, Сципиона, Галерия и

других, будучи беременными, были днём окружены прекрасными статуями и

картинами, изображавшими Вакха, Аполлона, Меркурия или Геракла, а ночью

им эти статуи снились, а в результате получились удивившие мир детки.

Художник может поведать о том, что не под силу угадать ни летописцу, ни

историку (да им и не положено угадывать). Художник об истории может

говорить в сослагательном наклонении: «Вот так! – говорит художник, – могло

бы быть. Вот такой – должна была быть история». Художник может говорить о

высшей истории – истории, в которой должно было случиться как надо, как

лучше, а не как случилось. Своим воображением, опираясь лишь на своё

художественное чутьё, художник может проникнуть за стены, за решётки, в

чужую постель, в гроб, в могилу, в потаённые мысли и… вот мы и вырулили на

прямую дорогу… проникнуть своим взором в «Лабиринты», после которых

наша внучка Лиза вышла с таким изумлённым лицом… Но ещё два слова,

прежде чем мы возвратимся к нашей сиреневой истории. Художник, вечно

голодный и обездоленный, бездомный и одинокий, есть та жертва, которую

платит человечество за возможность видеть своё собственное лицо (как раз

поэтому, большинство и блюёт желчью при одном только его упоминании); его

(художника) постоянно раздирают на части, как гигантского Пурушу, и из его

частей бесконечно возникает мир… который, всё-таки, наверное, перестанет

существовать если те, среди которых бабство преобладает, искоренят его. Ведь

всё-таки – «бабство преобладает».

Рассказать о том, что произошло с внучкой в «Лабиринтах» оказалось

необходимо, потому что я заметил какое-то, вдруг, чуть изменившееся, новое её

1… wieschweristeshier, denrichtigen, einenoriginellen, ergreifendenAnfangzufinden!

DerLessermussaufsovielSeltsamesvorbereitetwerden.

Es war einmal… – zu banal!

In der kleinen Provinzstadt S. lebte… – etwas besser. (Э.Т.А.Гофман, пер. домашний)

36

(внучки) отношение к Эрасту. Я понял это по её поведению и понял, что какая-

то подробность, которая должна сыграть какую-то роль в нашей драме,

случилась, и мною пропущена, и не учтена. Эта подробностьслучилась где-то

рядом, близко, потому что до этого я очень внимательно наблюдал за Лизой. И я

понял, что это произошло в «Лабиринтах», когда, ещё в пятой сцене, я решил

чуть расслабиться, помните: «И что она там видела-думала?» – заявил я как-то

легкомысленно, даже пренебрежительно как-то. «А что там можно видеть и

думать?» – ещё самонадеянней, будто мне известно всё на свете. Ошибся!

Но теперь, ты, читатель, знаешь, что нет ничего тайного для

художественного проникновения, и я, исправляя свою ошибку, проникаю в

«Лабиринты», в то как раз время, когда внучка болталась там по тёмным

переходам и пещерам в жестяной тележке и восстанавливаю ускользнувшую

было, по моей легкомысленности, реальность.

Уже тогда, когда Лиза ещё только шла туда, в «Лабиринты», у неё в головке

снова зазвучало: «Вдруг всё замерло… мотылек, прихлопнутый неожиданной

ладошкой; парок над взбудораженной клумбой; Chiloglottis, которая совращает

Thynnine wasp… и часы, больше похожие на часовой механизм».

Господин с зонтиком, в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и

фиолетовыми манжетами вынырнул вдруг из-за очередного поворота и сел с

ней рядом в лодку, тележку ли, вагонетку. И розовая невеста почувствовала еле

уловимый, ух! травный запах – это был бергамот, можжевельник, пачули,

розмарин, пихта, кедр, имбирь, кипарис, чабрец, корица, сандал, майоран –

притягательный, возбуждающий сначала необъятную радость, потом

необъятное ощущении гармонии с миром, потом необъятную любовь, а потом

необъятную, нескромную страсть, ах! как затрепетало и рванулось в груди и не

только в груди, и ладья, прокричав валторной «Вперёд, жизнь!», сорвалась с

тормозов. Мимо понеслись георгины с мушками, пауки с паутиной, анемоны с

выпавшей на их долю честью, но всё это теперь было неважно. Он обнял её и

укутал, он ласкал её… – а где-то, где-то – в-ж-жик – пронеслись отравленные

ветреницами василистники, – он шептал ей на ушкό и прикасался горячими

губами так, что мурашки бегали по всему телу… – а где-то – в-ж-жик –

мелькнули лилии с кривыми ножами ли, саблями, надзирающие за

тонкокрылыми эльфами, чтоб они не улетели смотреть на закаты и рассветы… -

ах! дыхание – его не хватает… Оле-ай! ах! сознание – да ну его… Оле-ой! и всё

же колосс – могучий и неотвратимый… Оле-ай! Оле-ой! Оле-э!

Она дрожала; его прикосновения, будто прикосновения воспоминаний;

издалека, из ещё утробного существования: снаружи скрипы, шорохи,

причудливые завитки звуков, узнаваемые, но надо ли сейчас их разгадывать,

сейчас, когда блаженство жизни трётся о тебя, входит в твоё тело, наполняет его

мириадами пощипываний, руки обретают способность трогать, губы научаются

чувствовать, тело – желать ласк.

Она извивалась на кончиках его пальцев; их прикосновения, как

прикосновения ещё детства, молочного, будто грёзы в туманах; туманы бледные

и лазурные, восхитительные и золотистые; в глубине туманов – тайна – опасная,

37

но неотвратимая; губы научаются принадлежать поцелуям, тело научается

встречать ласки.

Теперь уже никто не махал саблями – теперь все только таращили глаза.

Всем хотелось увидеть и подсмотреть. Кто-то из-за плеча, кто-то из-за плеча

другого, кто, скосив глаза, а кто, заведя глаза под лоб, кто из-под руки, кто меж

пальцев. Не шептались и не шушукались уже, а только таращились: розы и

васильки, одиссеи и пенелопы, дафнисы и хлои, брисеиды, хрисеиды и снова же

шизонепетки многонадрезные.

Она млела и готова была на всё, потому что его прикосновения были

мечтой, потаённой и вырвавшейся теперь наружу, его прикосновения были

осуществлением живых снов, так мучивших её, а теперь воплощаемых,

исполняемых, утоляющих жажду, умаляющих голод, омывающих жар,

укрывающих стыд; губы на поцелуи – научались отвечать поцелуями, тело на