Сиреневая драма, или Комната смеха

накликали: хлынул ливень, гроза – целую бурю напризывали!

И подумайте теперь, господин влюблённый Кабальеро с зонтиком -

вспомните самого себя – там: «…где луга расстилаются под ногами, тёрн и

всякое терние отступают и удивляются, а источники шипят от

прикосновений…» – вспоминаете?.. «…туда, в прохладу роз, в тень тамарисков,

в ямочку, в ложбинку…» – вспоминайте!.. «Началось с дождя. Надо было

спрятаться. Этого им хотелось. Спрятаться. И дождь помог».

Вспомнили? Этого Вы хотели? Да-да, мы всегда думаем, что делаем то что

хотим, а оказывается – делаем то, что написано… по пьесе.

Вы, господин Репейное Семя, напризывали гром и молнию, и ураган, и

ливень, а бабушка не проснулась; и не слышала она ни грома за окном, ни

молнии с неба она не видела; и не заметила бабушка, ах, бабушка! как

прокрались на цыпочках мимо неё мокрые молодой человек с внучкой… не

заметила и только лишь, думала: «Вот и пришло время»… («…смешные эти

люди» – думало в это время Время) и ещё думала бабушка: «Статный гость к

крыльцу идёт… Кто? Жених Светланы» (а Время продолжало думать: «…

смешные эти люди»).

А Вы, господин чародей, стучитесь теперь и рвётесь шквалами ветра и

дождевыми потоками в окошко, Вы дребезжите стёклами в оконных рамах… но

кто Вас пустит, Вас уже просто не слышат, потому что любовь… – у неё свои

бури и свои громы и молнии во вздыбленных, взбивающихся и

76

соскальзывающих от невообразимости простынях, в пырскающих от смеха

подушках и даже, если хотите, в скрипящей кровати, будто это не кровать уже, а

фрегат – по волнам, по морям, прорывающийся, пробивающийся сквозь

чудовищных Скилл и ужасных Харибд; так что – какие там Ваши дребезжания;

Любовь, как уже было сказано много раз, не видит и не слышит ничего вокруг -

только губки, щёчки и всякие округлости.

И ещё один поступок Вы совершили, господин Неприкаянный

Влюблённый…

Сцена пятая

О чудесном утре, обесчещенном сиреневом кусте и пустоте внутри.

Лучик солнца протиснулся сквозь замутневшее от ночного насилия, ещё в

каплях крови дождя, окошко. Ночник побледнел, даже и не пытаясь спорить с

посланником дня и света. Набираясь сил у восходящего светила, лучик

принялся исследовать внучкину спальню и вот, уже пробежал искоркой,

заискрился на внучкиных ресничках и пробрался оранжево-розовой зыбью

сквозь закрытые веки: «Какое прекрасное утро, – прошептал лучик, – Какое

удивительное утро, – сказал лучик чуть громче, – Какое утро, восхитительное!»

– во весь голос воскликнул лучик и Солнце, как будто перевалив через какую-то

тучу или прянув из-за какой-нибудь печной дымоходной трубы, хлынуло в

полную свою силу в комнату и заблистало, и засверкало, и внучка открыла

глаза, и в глазах… Что же было в глазах? Счастье? Радость? Недоумение?

Сомнение? Получалось теперь, что она не проснулась, как раньше, от смеха и

крика, а, наоборот, насмеявшись и накричавшись, заснула, улыбаясь и

разнежившись, и ей ничего не снилось, и кто-то, может тот же лучик,

посланный Фебом, по секрету сообщал ей сейчас, что что-то изменилось в

мире, что-то ушло, а что-то новое пришло, да и сама она чувствовала, словно

речка Чернавка, застывшая подо льдом, покойное и неспешное, и ласковое

наслаждение удивлением.

Внучка открыла окошко, а за окошком: изумруды, брильянты и всякие

драгоценные камни, названия которым Лиза и не знала; на всяком листочке, на

каждой веточке, поворачиваются то правым бочком, то левым и брызгают

хрустальными голосочками: Ах, как я хороша! Ах, как я красива! Ах!.. Ах!..

Ах!.. Ах, какое чудесное, дивное утро! И вдруг, внучка увидела Куст…

Сирень…

Да-да, господин Кабальеро с зонтиком Репейное Семя, Вы совершили ещё

один поступок. Вы ещё растерзали, неистовствуя, сиреневый куст; Вы, как

злобный демон, переломали ветки, сорвали и расшвыряли по земле цветки -

Куст стал похож теперь на обесчещенное кошмаром существо, повергнутое в

77

отчаяние и в трудные думы о несостоявшемся счастье… ни одного цветка – все

– и с пятью венчиками, и с четырьмя, перемешанные и измятые – по всему

двору и уже неживые, и уже никакого, никакого сиреневого умопомрачения, и

что?.. закончилось наваждение?.. и уже отцвела Любовь?

…и ни томления, ни страдания?.. никаких Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй?

Ничего не жгло, не пылало там внутри, не щемило и не замирало… вот

только куст?.. Ах, бабушка!

А бабушка, после ночных потрясений, после того как она от грома и молний

всю ночь не могла уснуть, спала. Бабушка спала, а внучка смотрела в потолок,

как бывало во времена сиреневых эволюций (как бывало, да ни как бывало). Ни

как бывало потому, что тогда, на потолке ей воображались или рисовались, как

хотите, то кассир Эраст в зелёном кассовом окошке, то господин Репейник в

сиреневом берете, то оба, вместе, и она не могла выбрать, и мучалась от этого, и

страдала, и призывала бабушку, а сейчас? сейчас и выбирать не из чего было –

только белый потолок и пусто внутри, и бабушка спит, и Солнце, тоже, умерило

свой пыл и приглушило свет, а может просто зашло за тучу.

Мы-то с вами знаем, что тучи, Солнце «умерило пыл» – всё это лишь наше

разыгравшееся воображение. На самом деле, театральный осветитель медленно

начал убирать свет, чтоб на затемнении закрыть занавес и закончить второй акт.

з а н а в е с

К О Н Е Ц В Т О Р О Г О А К Т А

Акт третий

Сцена первая

О беззаботной публике, коварных зеркалах, Алисе из «Приключения Алисы»

и о том как мыши хоронили Кота.

Внучке Лизе было не по себе. Не по себе не так, как раньше не по себе, а как

не по себе, как сейчас, как не по себе, когда чего-то не хватает, когда что-то

понятное, простое и ясное ускользает, будто вода сквозь пальцы,будто сквозь

сито песок, будто сквозь сомкнутые ещё веки сновидение, ускользает, и хочется

всё-таки прояснить ясное и понять понятное и досмотреть сон.

Публика же, казалась беззаботной, безответной, безоглядной, безалаберной,

безрассудной, беспамятной, бестолковой, бесчувственной и без царя в голове.

Без царя, да с царём, потому что у каждого свой царь, пусть и не такой, как у

тебя, но свой или, но царь. Публика смеялась в лицо солнцу, посылала знаки

небу, пробовала на свежепокрашенность зелень дерев, прислушивалась к

шелесту Зефира, переговаривалась, друг с другом бог весть о чём, ела

78

мороженое, замороженную сладкую клюкву, сладкие хрустящие вафельные

палочки; другие ели чипсы; здесь была барышня в шляпке, доктор в белом

халате, старик со старухой, парни в вывернутых овчинных шубах, художники,

гудошники, борцы, танцоры, коза, животные, страшилища, поводырь с

медведем. Мом с рюмкой коньяка (читай амврозии) здесь был; боги, нимфы – в

Парке Культуры и Отдыха было воскресенье – стояли в очереди за билетами;

внучка тоже купила билет – кассир заметался, увидев её, но это никак не

подействовало на Лизу, и она только улыбнулась, как лилия.

На входе стояла афиша.

КОМНАТА СМЕХА

(к о в а р н ы е з е р к а л а)

изготовлены по спецзаказу

совместная фирма

«П Е Р С А Ф И Н А»

Рассаживались по местам…

Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла – всё кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

…да, и занавес, на котором крупной вязью тоже быловышито «Комната

смеха», взвился, и публика тут же захохотала, заплескалась… «ой, не могу! Ой,

умора какая! Ой, смотри, «смотрикакие клоуны», – как сказано! Гыыыы…

Кто-то вышел из зала, сообразив, наверное, сразу, что не туда попал… (хотел

на «за здравие», а попал на «за упокой» или, наоборот). Лиза тоже хотела

выйти, но вдруг там, на сцене, увидела себя…

Она была, будто Алиса из «Приключения Алисы», которая выпила

полфлакончика и съела пирожок, и стала высотой до потолка. И Лизина голова

(той, которая на сцене) торчала из вытянувшегося в высоту тела под самыми

падугами; внизу же, действительно – мыши хоронили кого-то, двигаясь по кругу

по сцене в похоронной процессии вокруг ног внучки, и пели, при этом, «За

упокой»…

…злонамеренные, мямлили так (может специально), чтоб Алиса, чтоб

Лиза не могла ничего расслышать, мямлили и явно притворно рыдали, и

строили рожи, будто они хоронили Кота, и показывали из-подтишка пальцами

вверх, туда, туда вверх, где у Лизы было лицо. Публика ухахатывалась.

Лиза (которая на сцене) пыталась согнуться, рассмотреть или хотя бы

расслышать кого хоронят, ей это было до слёз важно, потому что казалось, в

этом она сможет найти ответы на понятное и простое. Пробовала и так, и так -

ничего не получалось… то упиралась головой в софиты, то руки оказывались

где-то за кулисами. Она переступала ногами, пытаясь как-то приспособиться,

79

но только давила при этом мышей, которые тут же, с жалобным писком,

испускали дух, и которых тут же сгребал в совок трудолюбивый гном, и

которые оказывались совсем не мышами уже, а раздавленными венчиками с

пятью загибами, и которых он (гном) стряхивал в гроб. Публика от этого

заходилась в смехе. Гыыыы…

Лиза (та, которая в зале) оглянулась вокруг. Посетители взорвались новым

Гыыыы… оттого, что Лиза (та, которая на сцене) тоже оглянулась (ну и личико

у неё было) и присела на корточки, и стала похожа… ах! на кого она стала

похожа? Она стала похожа на того, от кого в испуге разбежались в разные

стороны мыши, утащив за собой гроб и, вместе с ним, служителя парка с

совком. Гыыыы…

Не смеялся только Мом. (Такой он былзанудный человек, такое он было

занудное божество – когда все смеялись – он не смеялся). Обеим Лизам тоже

было не до смеха. Обе были в ужасе. Лиза, в зале, была в ужасе оттого, что Лиза

на сцене казалась такой уродиной, и что все смеялись над ней, а Лиза на сцене –

оттого, что Лиза в зале была в ужасе от того, что Лиза на сцене была уродина.

Ужас, как вы знаете, искривляет и растягивает лицо, и призван вызывать

сострадание ужаснувшемуся, но вызывал у зрителей неудержимый смех.

Осветитель убавил свет, может у него, всё же, возникло сострадание, но

оказалось ещё хуже. Теперь Алиса (да – пусть будет Лиза, та которая на сцене –

Алиса, а Лиза, которая в зале – Лиза… так меньше букв писать), теперь Алиса,

пробираясь в темноте, натыкалась постоянно на какие-то шкафы, буфеты, углы,

на клумбы с шизонепетками и всякими терниями, и куриной слепотой, на часы

с лунным и солнечным календарём, на аполлонов с клитиями и посейдонов с

амфитритами. Радист с удовольствием озвучивал фонограммой: то «Хрясь, то

«Хряп»; в зале от смеха уже рыдали. Алиса совсем заблудилась в кулисах и

задниках и стала аукать, и взывать о помощи. Представили вы себе как у неё

вытягиваютсяв трубочку и в целую трубу губы (А-у-у, А-у-у), как таращатся

глаза, пытаясь увидеть, как вытягивается и сокращаетсяснова, согласно кликам

«А-у-у… А-у-у», её тело, как… да что там говорить… все смеялись и

радовались, и радости не было конца (не было, да был).

Смеялось даже Время, господин Время, и говорило Мому:

– А что же ты не смеёшься? Неужели не смешно?

– Смешно, – говорил Мом, – но, сколько же можно над одним и тем же

смеяться? – и господин Время снова подозревало, что зловредный «приложил к

этому руку».

Между тем, искривлённая и несимметричная, усечённая, вывернутая… да

что там говорить – искажённая во всех своих физических и моральных

признаках и свойствах Алиса добралась, ах! гроб уже закопали, и мыши, будто

какие-то кортасаровские хронопы, или фамы, или надейки, танцевали на

могилке стояк и коровяк. Алиса засунула пальцы в рот и свистнула что было

сил, но свиста не произошло – свистнула ещё раз, но свиста не было…

свистнула, что было сил, и радист, наконец, дал фонограмму. Зал вёл себя, уже

80

нипадецки. Мыши разбежались, а Алиса распростёрлась над свеженасыпанной

могилкой.

Вдруг, земля на могиле стала подниматься, подниматься, в одном месте

образовался бугорок, будто крот там рыл свой ход и вот, на самой вершинке

бугорка образовалась дырочка, как круглая норка, и из неё выскочил и пустился

наутёк маленький господин в фиолетовом берете с веткой сирени в руке. Алиса

протянула руку, которая вытянулась аж до противоположной кулисы и поймала

маленького господина. Теперь он прыгал и скакал у неё на ладошке и танцевал,

как показалось Лизе в зале, тоже коровяк, только высоко задирая ножки и

срывая с ветки и глотая венчики с пятью загибами. Лиза, та, которая Алиса,

плакала и страданиям её не было границ, как не было границ веселью в зале. Не

было, да были, потому что веселящихся и добравшихся в веселье «до опушки

бреда», появившиеся служители парка – монтировщики и машинисты сцены -

начали складывать на тележки и вывозить из зала. Другие монтировщики стали

разбирать сцену, снимать крышу, размонтировать, складывать планшетами и

увозить стены. Увезли и Алису, вместе с танцующим господином на ладошке, и

богов, и гудошников. Хотели увезти и Мома, но Мом оказался не куклой, и Лиза

подумала, что он, наверное, представитель совместной фирмы – да и вообще,

как бы не он это всё сам и придумал… это всё… только вот… чтоб кому

отомстить?.. Искали господина Время, но господин Время ушло уже дальше, и

Лиза встала и пошла вслед за ним.

У кассы стояла большая очередь, ещё больше, чем в начале.

Сцена вторая

Которая, собственно, и не сцена, а так… маленькое добавление,

размещённое в программке к спектаклю «Сиреневая драма, или Комната смеха

(сиреневая драма)».

Первого сентября Бабушка Света проводила внучку в институт учиться на

учителя биологии. Время, проведённое за книжками, Studien в пекле сиреневой

любви, привели к положительному результату, и внучка стала студенткой.

Отставного доцента кафедры ботаники, господина Кабальеро с зонтиком

пригласили снова на преподавательскую работу в институт, в связи с нехваткой

молодых специалистов.

«Блез Паскаль французский математик и философ,– начал вступительную

лекцию для студентов первокурсников господин доцент Репейное семя, – Блез

Паскаль, называя человека „мыслящим тростником“, подразумевал, что у

настоящего тростника никаких мыслей нет и быть не может. На сегодняшний

день для многих ботаников и нейробиологов справедливость этого

безапелляционного утверждения уже не столь очевидна. Чем больше учёные

узнают о жизни растений и об их весьма нетривиальных отношениях друг с

81

другом и с окружающим миром, тем больше видят в их жизнедеятельности

признаков разумного поведения»1.

***

И в заключение несколько эпиграфов, которые из-за того, что не успели

попасть на своё, положенное им в начале книги место, попали в её (книги)

конец и превратились, таким образом, в эпилоги или эпитафии, как хотите.

Но, не оставаться же им просто так. Они же – эпиграфы.

… когда вокруг стрекочут цикады и воздух

наполнен ароматом цветов.

Космополит, (в форуме «Правды. Ру»)

…Здесь несчастье – лживый сон;

Счастье – пробужденье.

Василий Жуковский.

Расцвела сирень-черёмуха в саду

На моё несчастье, на мою беду…

Автор текста – А.Софронов,

музыка – Милютина Ю.

И погружаясь в сонный мир видений,

Вплетаю я в безумный свой венок

Увядшие фиалки наслаждений,

Прозрачный лютик, призрачный вьюнок.

Виктория Русскова.

И челн, веселый, легкий, юный

Скользит мечтательной лагуной.

П. Верлен.

И, опоздав в свой улей возвратиться

Ночует в колокольчике пчела.

И. Комаров.

Оторвали ведьме крылья и сожгли в корзине кошку…

Drakonka_666 (в журнале ЖЖ).

1Киви Берд, «Как договориться с растениями».

82

"Я восхищаюсь писателями, которые могут представить запутанное

простым, но мой собственный талант заключается в том, чтобы превратить

простое в запутанное"

Джон Барт.

занавес

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО АКТА

К О Н Е Ц

8 марта 2006 г.

Document Outline

Истории