Сиреневая драма, или Комната смеха

ответила: «Ещё не время». И ответ прозвучал так, будто бабушка вошла в

тайное и молчаливое соглашение (ах, бабушка!) с молодым кассиром (мол,

когда придёт время, дам знать), и у того, теперь, на лице, когда он отбывал свою

очередь у штакетника с окатывающим афродизиаками сиреневым кустом, был

написан всегда один и тот же мучительный вопрос: «Ещё не время?»

Бабушка явно была на его стороне… как это тонко: «Ещё… не время…».

А время, как мы не раз уже читали у разных авторов, да и сами не раз

убеждались в жизни, штука вредная и своевольная.

Восковые свечи (парафиновые – для этого были непригодны) бабушка,

вместе с иконкой Святой Великомученицы Параскевы, специально купила в

маленькой, голубо-луковичной церковке, той же, Святой же, Великомученицы

Параскевы (что в переводе на русский – значит, Пятницы), целительницы

душевных недугов, а также и телесных: таких как лихорадка и зубная боль;

помощницы от наваждений дьявола, охранницы семейного благополучия и

счастья, защитницы полей и домашних животных, которой молятся о

сохранении скота, в особенности же от Коровьей Смерти; святительницы

всякого рода плодов, а также покровительницы браков: «Матушка, Пятница-

Параскева! покрой меня поскорева» (поскорее). Воск от восковой свечи, значит,

пролитый в каёмчатое, как глаз у краснопёрки блюдечко, будил и разыгрывал

воображение, которое подстёгивала, будто жокей лошадок в цирке, своими

шептаниями бабушка, и зелёная лампа ещё, вместе с мерцающими аргусовыми

глазками, вышитого на картине павлина, поддавала мороку и чувства

расплывчасти в пространстве. Выходило, правда, часто, так, что фантазии у

бабушки и у внучки возникали разные. Если бабушка, например, видела на дне

блюдечка, под водичкой, сгустившийся из воска слесарный молоток, который

требовал избегать заведомо неправильных поступков, то внучка разгадывала в

изображении рой с пчёлами, что говорило о надежде на успех; если у бабушки

появлялся дракон кусающий себя за хвост, тоЛизе он казался (извините)

Александром Македонским на коне, если… Словом, сама Параскева, тут же

прислонённая к подставке для книг, украшенная разными ленточками,

цветочками и монисточками, когда бабушка отшатывалась от блюдца, будто там

разрывался снаряд, а внучка лишь смущённо отводила глаза от того что там

являлось – сама Параскева-Пятница, заглянув на дно, находила там всякие

интересные запятые и точки, звёзды и медуз, сквозь прозрачные тельца которых

были видны перевариваемые в желудке, которым и было всё тельце, останки

маленьких жаброногих или, может, это были головоногие. Это говорило, надо

полагать, о всепоглощающей любви, и Параскева улыбалась, и совсем не

58

походила на ту, которую иконописцы изображают на иконах суровой

подвижницей с колючим венцом на голове и свитком нерушимых законов в

руке; Параскева улыбалась… ей всегда нравились люди, наделённые такой

свободной, лёгкой, летучей и улётной фантазией.

А кто скажет про себя, вот, мол, де, мол, у меня улётная фантазия? В

приличном обществе никто не решится (всё равно как, если тебя спросят:

веришь ли ты в Бога? – а ты ответишь: Я верю в Одина или, скажем, в Мардука).

Засмеют. Это поэты, писатели, художники – фантазёры. Они придумывают

образы и объясняются символами. Простому же человеку, достаточно простого

же, указателя (когда на вокзале) или смайлика (когда в Интернете): глазки-

точечки, губки вверх – смеяться; глазки-точечки, губки вниз – возмущаться;

одна бровка прямо, вторая вверх – «хамишь парниша, хо-хо-хо, мрак, жуть,

страх, мексиканский тушкан!1».

… ни дать ни взять; ни свет ни заря (продолжение грамматических

упражнений); ни стать ни сесть; ни жив ни мёртв; ни рыба ни мясо; ни то ни сё;

ни днём ни ночью.

Ни днём ни ночью – правильнее не скажешь.

Днём: метафазы митоза, после профаз, приходящие в анафазы, со спиралям

дезоксирибонуклеиновой кислоты (выговорил? это покруче, чем всякие там

кислотные экзерсисы); полупредикативные обороты, которые на самом деле

работники паркового хозяйства, почему-то устраивающие заговор против неё, и

лексические показатели с условными значениями, как то: « При большом

желании, напрягши силы, человек самых средних способностей может…»2

Такие Studien (штудии) днём образовывали (образовывали, да не

образовывали) некий заслон, некий фильтр сирене-фиалковым мыслям.

Вечером: бабушкины вольты и заговоры…

На ножик, на вилку, на ложку,

На серебряную серёжку.

На чих, на ячмень, на бурак,

А кто не верит – дурак.

…гадания по лестнице, по лодочке, по кофейной гуще («лягушка» – признак

счастья, удачи и большой любви); на различные предметы с петухом, которого

бабушка (петуха) одалживала у соседки, держащей кур и продающей на рынке

настоящие (не диетические), оплодотворённые (для чего и держали петуха)

яйца. Петух вытворял самые непредсказуемые штучки, за которыми было

весело (весело, да, как все понимают – не всем), весело наблюдать, и которые

отвлекали (ах! отвлекали, да не отвлекали). Его (петуха) бабушка бросала в

1Из речи известной ильфопетровской персоны.

2Вера Панова, (цит. по Академия Наук СССР, Институт русского языка, «Русская грамматика»).

59

комнату, где на полу были разложены всякие предметы, например: ножницы,

монеты, зеркальце, блюдечко с водой, насыпана крупа и хлебные крошки

(отдельно), и, в зависимости от того, на что первое обращал внимание петух,

можно было угадать какое будущее ждёт тебя: толи богатство, толи жених

портной, если, например, петух подойдёт к ножницам; толи будущий муж будет

заядлым курильщиком; толи останешься вдовой, если уголь станет клевать, а

если к зеркальцу – жених будет вертопрах и модник. Бабушка и внучка по

очереди наблюдали за петухом в замочную скважину, и петух, вот уже

несколько раз (почему и повторяли гадание с ним снова и снова, и пригласили

хозяйку, чтоб сама убедилась) не обращал ни на какие предметы внимания, но

бойцовским взглядом косил на павлина в рамке на стене. Он хохлился,

встряхивался, явно желая дать понять вышитой на стенке юноновой птице, что,

хоть он тут и не у себя в курятнике, но так просто его не возьмёшь. Куровод (по

аналогии с Мусагет) подпрыгивал – сначала вверх, а потом, в несколько

прыжков, с двух ног одновременно, к стенке, на которой висела птица, и

кукарекал. Потом прыгун прислушивался (где-то в огородах отвечали),

прислушивался ещё внимательней и дискретно поводил головой, и дискретно

закрывал и открывал мутно-молочавое веко, ещё раз прислушиваясь к павлину,

но тот молчал. Сначала, такое царское пренебрежение (не соизволит слова

сказать), конечно, раздражало петуха и он от злобы рыл куриными лапами (не

скажешь же петушиными… сам петух, а лапы все-таки куриные), рыл пол, но

потом (возможно, он решал для себя, что раз не кукарекает, значит, сдался)

победитель хлопал крыльями и заходился такими руладами, что приходилось

только, ничего путного от него не дождавшись, выставлять горлопана за дверь.

И лишь однажды, у него, посреди «ку-ка-ре-ку» запершило в горле, и гордый,

отпил немного из блюдечка. Это означало, что муж будет пьяница (в щелочку

как раз смотрела Лиза, и она никому про это не сказала).

А ночью? Перед сном внучка декламировала себе шёпотом:

О, Агнесса, помоги!

Жениха мне покажи!

Не в наряде дорогом –

В платье будничном простом,

Чтобы я не обозналась,

На других не променялась.

Стишок-то, вообще-то, читают в январе, вечером, накануне дня Святой

Агнессы, но бабушка сказала «Неважно». Ах, бабушка!

Хотя можно было бы читать:

Параскева, помоги!

Жениха мне покажи!.. -

Неужели Параскева не показала бы?

60

Ночью ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого

куста… ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!..

Я снова вижу перед собой ясные, хоть и подёрнутые любовным

недомоганием, просящие глаза внучки… внучка просит глазами (не подумай,

читатель, что Лиза сидит передо мной и просит. Я вижу её в моём воображении,

в магическом, как сказал поэт, кристалле, я вижу её просящие пощадить глаза),

внучка просит подождать, дать прийти в себя, хотя сама понимает, что без

описания «ночью» мне не обойтись, не сложить достоверный её самой портрет

и не сложить правдивое описание происходящих в её душе, да и во всей

сиреневой драме событий. Ну что ж, Лиза! Лиза, Лизавета. Я подожду. У меня

есть еще, пока, что сказать вам, милые читатели… о чём ещё необходимо

сообщить вам, чтоб сиреневая драма не показалась кому-нибудь результатом

больного воображения, а обрела железную логику происходящего и

неотвратимого.

С ц е н а в т о р а я

Подслушанные разговорчики сильфов и эльфов. Оставленное под листом

капусты будущее. Расставания минутной стрелки с минутам. Чёрные окна и

вечерние туманы.

Сирень в этом году распустилась рано и такая, что сильфы и эльфы,

напоённые её запахом, одурели и от любви расходились до того и осмелели, что

устраивали посиделки прямо на носу у господина Кабальеро, который на

веранде, разложившись за сплетённым из лозы столом, на плетённом из лозы

стуле составлял каталоги лекарственных растений и разглядывал, при этом, в

лупу, всякие экземпляры из гербариев, собранных им самим, и делал выписки

из описаний во всяких научных иностранных и отечественных ботанических

журналах. Господин Кабальеро, будучи настоящим естествоиспытателем, в

отличие от бабушки Светы, знал, что расходились никакие ни комары и не

отгонял нежнокрылых зелёной веточкой, но терпел – порой и неприятные

пощекотывания – чтоб подсмотреть их потаённую от людей жизнь и занести её

в журнал наблюдений. (Настоящие естествоиспытатели – все, по натуре,

терпеливы).

– Ах, – заламывала ручки восхитительная нежно-зеленоватая Пикси, – он

страшный терминатор! Вы когда-нибудь слышали, как он читает из Катулла:

Жизнь моя! ты любовь беззаботную мне

обещаешь…1

– Драматично! – отвечала бледно-сиреневая сильфидка Фрида.

1Из Катулла в переводе Максима Амелина.

61

– Может, я торможу, – пожимала плечиками, складывая, при этом, снежно-

белые крылышки, фейри Шерли, – но я слышала как на одной корпоративной

вечеринке он нашептывал эльфу:

– Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий,

поцелуйчик один, слаще амвросии он… -

тоже из Катулла, кстати.

– Супер!.. этого я не слыхала, – ручкой отмахнула под ручку зудящего

комарика Фрида.

– Всё может быть… он – умопомрачительный терминатор, – и Пикси

опустила опечаленные и со слёзкой, как от соринки в глазу, глазки.

Пролетающая мимо в своих потаённых мыслях бабочка-капустница

произвела крыльями в воздухе, ненамеренно, небольшой ураган, которого,

однако, хватило, чтоб сдуть разболтавшихся подружек с носа господина

Естествоиспытателя.

… корень тонкий, ветвистый мочковатый… листья супротивные… цветки

обоеполые, жёлтые, в плоских корзиночках… кумарины, аскорбиновая

кислота… «золотушная трава»… – возвратился в журнал господин Репейное

семя, жалея о сдутых подружках.

Но, тут же подсели другие:

– Мой любимка, ты самая красивая ах-ха-ха, из моих…

– Неадекват… у тебя сексуальные фантазы!

– Красава, зачем ты?

– Ты, зверюга, без совести и упрёка, абдерит! Ты своими аццкими штучками

действуешь на мой нежный моск!..

И снова бабочка полетела… назад…

…дубильные вещества, горечи, слизи, лактоны…

Господин Кабальеро страдал. Еще с того времени, когда он увидел перед

своими, с резными сатирами дверями, нашу Лизхен.

Всё совпало… как и много раз до этого. И сирень цвела, и пора пришла, и

она… вдруг… откуда ни возьмись… ах! дайте глотнуть этой живительной

влаги, смочить пересохшие, треснувшие и закровавившиеся от налетевшего

вдруг суховея губы… ромашка белокрылая, лаванда душистая, губоцветная…

В тот раз… господин Репейное Семя не зашёл, выйдя из дома, в аптеку на

площади Пяти Углов – а прошёл мимо аптеки и пошёл… куда? куда ноги сами

понесли его. Все пять углов на площади Пяти Углов удивились; особенно тот,

где была аптека… а когда ещё господина Пелерину увидели без зонтика… тут,

видавшие виды почтенные углы даже не знали что подумать.

А господин Кабальеро шёл… проходил мимо и никого не замечал…

минуточку… он что, влюбился?

Собиратель лекарственных трав, отставной доцент кафедры ботаники, шёл,

бежал, как если бы какой-нибудь Борей, по договорённости с Амуром, Сиренью

и Временем, гнал его в спину. Куда? зачем?..

62

«Какое кому дело? Что вам всем до моей любви? Моих страданий? Моей

неосуществимой мечты?»

В окнах, куда ни глянь – всё по двое, по двое, по двое… как на сельском

лубке – глаза будто серебряные блюдца – счастливые… румянец, как у

Милитрисы Кирибеевны, во всю щеку… притихли, замерли, можно сказать -

любовь окатила их горячим, и не моргают даже; на лавочке – милуются,

целуются; ладные, ненаглядные, друг от дружки не оторваться; и тоже -

румянец от напряжения момента; из палисадников – охи, охи; осипшие,

помрачительные, сногсшибательные, фикусы всякие и фокусы, и шуршания; на

крышах пузатенькие – по два, в одно сплочённые, алые сердечки, словно

птички, повыскакивали из форточек, уселись вместо флюгера и

расплёскиваются колоратурами: на все стороны света сладкой сладостью о

нежной нежности. А на часах городской администрации минутная стрелка

никак не расстанется с уходящей минуткой… дёргается, дёргается… ах!.. сил не

хватает оторваться… дёргается, дёргается… ах! и в новые объятия… а там

выстроилось их, в очереди…новых объятий…

… объятия, признания, целования, любования, обжигания, рядом, вокруг,

мимо, мимо… всё по двое и только он – один… в наваждении… мимо, мимо…

хоть закрой глаза и заткни уши.

В этот раз сиреневый коллапс застал на мысли о бренности живого, о

старении чувств…непробиваемым стал панцирь, да никто и не собирался его

пробивать (не собирался, да вот, оказывается), память ещё пробует извернуться

(не извергнуться, куда там уже? а извернуться) каким-нибудь лакомством, но

всё менее аппетитными кажутся розы… душистая рута… пьянящая, жёлто-

прозрачная акварель, платьице клёш… тонкой кисточкой по краям… распустила

кружева, вот, сейчас, готова присесть в старинном… поклоне-реверансе…

томит… прозевал… теперь уже что?.. прозевал… дрожащую на ресницах

любовь… пропустил, променял… такая любовь… она же есть… такая – в

зацелованных опухших губах… раз есть – кому-то досталась… поздний

одинокий шмель… садится на жёлтые ромашки, а те возмущённо

раскачиваются… нет в них уже ничего; во всяком случае, нет того сладкого,

тягучего летнего нектара… осталась только настоянная горькая липкость…

Эй, эй, эй! господин Репейник! Легко решили отделаться…

Воспоминаниями да сожалениями! У нас весна! Весна сейчас! Самая пора!

Сирень!..

И тут он схватился за сердце и вышел в дверь… поднял глаза и увидел

содрогающийся вокруг от любви мир, и увидел её…

Так, колосьев лишась, возгорается лёгкое жниво…1

…ах! какая Дафна?..

Ошеломлён красотою Юпитеров сын…2

1Из Овидия.

2Там же.

63

… какая Герса-роса?..

Новым огнём запылал;

На Левкотою глядишь;1

…какая Левкотоя, Дриопа, Аретуза?.. Ты звонче нимфы, стремительней

горного ручья, прозрачней ключа, алей зари, белей белого дня, ярче звезды… да

что там говорить… в очередной раз подстерегли Лепушка… то бишь, уже

Чертополоха, Сирень и Время, но в этот раз всё по-другому. Он не смел… не

смел, хоть неистовствовало неистовство внутри, хоть рвалось наружу ласками;

не смел… потому что ласкать хотелось то, что никогда уже не согласится, чтоб

ты его ласкал, никогда не ответит на твои ласки и никогда не задрожит

желанием твоих ласк. НИКОГДА обрушилось на него, застало вдруг и вдавило

в прошлое – тяжёлое и уже пустое, как безысходный вздох-выдох. А будущее,

НИКОГДА, превратило в одиночную тюремную камеру, без окон, без дверей и

без надежд из неё выскользнуть… разве только в другую жизнь…неужели есть

ещё и другая?..

Вот она, капустница, летит… куда?.. зачем?.. под капустным листом

оставила она своё будущее… а теперь?.. куда?.. и лишь костёр, который

специально для этого случая распалил демон жалости, избавит от напрасного

трепыхания или река встретится и накроет мягким спасительным удушьем…

удушливое убьёт безличное местоимение «ни-ког-да»… сквозь безличие

которого проступает лицо… и господин Время, потому что он величина вечная,

и удивляется совсем не тому, чему удивляются величины преходящие -

господин Время, если ему даже жалко, всё равно пройдёт мимо и дальше.

А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и

стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые

папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях

назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и

шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках…

Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит, туда, где она –

юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и

увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад,

мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая

нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой… шепчет: «…это… я… хотела…

не…», – будто извиняется перед ним за то, что, вдруг, захлестнула его такой

удавкой, перехватила его дыхание…«Моё почтение!»… – Нет! он не смотрит

туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»…а

она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных

откровений юродивого живописца…

И только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена,

выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только

1Ещё раз из Овидия.

64

тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его

очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не

исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают

мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь.

Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто

не видит… от звёзд не спрячешься – они видят и хоть не расскажут никому, но

меж собой будут обсуждать и хихикать, и хоть сами из несчастий и

злоключений народились – те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от

любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой

своя тоска – но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю

целую вечность.

Посмотри в чёрные окна – каких только жарких полдней и знойных ночей

нет за ними – можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные

тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец,

который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в

волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся

спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух

тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку – там ловушка, западня, тенета

там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)

… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти,

дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать,

лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами

в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и

вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь,

спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один

крик, вмещающий в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность.

Господин Рейное Семя открыл глаза… он почувствовал вдруг подвох,

почувствовал себя, вдруг, вовлечённым в несправедливую игру вечных сил. Он

почувствовал, что стоит здесь не один…

Господин Репейное Семя открыл глаза – рядом, вцепившись в штакетник

руками, вытаращившись глазами, устремившись мыслями… да что там

говорить, всем существом своим и телом подавшись туда… туда, в чёрный

квадрат (да-да…в зубах навязло)… туда, в чёрный прямоугольник окна – стоял

кассир, рыбак, созерцатель дерев, молодой человек Эраст. Потрясённый

открывшейся его воображению картиной, он не замечалгосподина Кабальеро,

не замечал его, как и ничего вокруг.

«Как в кино», – сказал сам себе отставной доцент, переложил зонтик в левую

руку, а правой прикоснулся к серому берету (серому, не потому что все береты

ночью становятся серыми, а потому что Время высерило его, а Сирени всё

равно – высеренный у тебя берет, выбеленный или и берета уже совсем нет –

рубит она под корень, невзирая на берет1), прикоснулся к серому берету, сказал

«Моё почтение» и оставил, не отозвавшегося на приветствие влюблённого

мечтателя, и растаял в сиреневом, сиреневом мареве.

1Это и была та месть, которой отомстили Сирень и Время Репейнику, за то, что ещё будучи Лепушком, он не

заметил их.

65

Тихонько скрипнула дверь.

Сцена третья

О целях любви и пределах её стремлений, о горячих дуновениях Нота и

прохладных проникновения Зефира, о светлых бликах и глубоких тенях и о

Луне, которая упала и разбилась вдребезги.

Не знаю, Лиза… ты, готова? Если готова, будем продолжать. Тебе же

хочется знать, чем это закончится… или, не так! тебе же надо, чтоб всё это

скорее закончилось? а мне тоже надо заканчивать эту историю, потому что

давно ждут другие.

Итак: «А ночью?»

О, Агнесса, помоги!

Жениха мне покажи!..

Ночью ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого

куста… и внучка, намучавшись с деепричастными и рибонуклеиновыми

кислотами, наслушавшись бабушкиных оракулов и наставлений,

насмотревшись на дёргающегося, как от падучей болезни, петуха, нанюхавшись

всё тех же сиреневых благоуханий и метеоловых благовоний, впадала в

любовное исступление и не могла никак, снова, заснуть. Трогала себя, а потом,

наконец, засыпала и ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!… и ах! когда упадали завесы,

сиреневые, как сиреневый букет, который дарит своей возлюбленной

возлюбленный, чтоб вместе, соединившись в одно однообразное одно, искать в

кружевных кружевах…

Всё четыре, всё четыре,

Всё не вижу я пяти…1

…искать в кружевных кружевах венчик о пяти листках.

Когда упадали завесы, являлся он… в ржавом фраке с фиолетовой

манишкой… Сначала он заглядывал в окно, потом Лиза слышала, как

открывалась входная дверь, как он проходил по передней комнате, мимо спящей

бабушки (ах, бабушка!) и мимо журчащего фонтана на стене; видела входящего

его в свою комнату… ах! он подходил к кровати и смотрел на неё, и от взгляда,

румянец, тот, который, как мы думали, набросал соблазнитель Морфей, от его

взгляда румянец заливал щёчки, и по телу расходился то жар, будто брат

Зефира, быстрый Нот, приносил из пустыни горячие дуновения; то пупырышки

покрывали руки, ноги, грудь, живот и спину, будто брат Нота, прохладный

Зефир, забирался под накрахмаленную простыню. Ах, это был не Нот, не Зефир

1неизвестные стихи неизвестного талантливого поэта.

66

– это был он, это его мягкие, нежные пальцы прикасались, гладили, вели в

лабиринты, по потаённым дорожкам, запутанным, в которых так щемящее-

сладко путаться; его губы, сильные волшебной силой дарить проникновения,