Океан Разбитых Надежд

– Вы бы сами выполнили такое задание? – я перевожу взгляд с него на Бет, ожидая ответа. – Ну?

– Ты знаешь, – говорит Морис.

– Серьёзно?

Ребята одновременно кивают. Я снова злюсь – и на них, и на себя.

– Хорошо, – нехотя соглашаюсь я.

– Тогда тебе придётся приступить прямо здесь.

– Зачем?

– Чтобы мы убедились, что ты нас не обманула, – поясняет мне Морис, как маленькому ребёнку. Я фыркаю и поднимаюсь с колен.

– Горю желанием обвести вас вокруг пальца.

Было бы неплохо подложить что-то под лист, поэтому я осматриваюсь в поисках чего-нибудь подходящего. Я подхожу к журнальному столику, на котором лежит коробка с остывшей пиццей, и, убедившись, что она никому не нужна, возвращаюсь на своё место вместе с ней. Оставшиеся кусочки мы с ребятами делим между собой.

– Мы серьёзно, Кэт, – напоминает мне Морис. – Если не хочешь пить виски, тебе придётся выполнить задание.

– Я соглашаюсь только потому, что на завтрашней фотосессии мне нужно быть трезвой, – отвечаю я, запивая пиццу газировкой. – У вас классные закуски!

– Ещё бы, – оживает Морис. – Так, когда ты начнёшь писать?

Моя попытка сменить тему не увенчалась успехом.

– Ну, раз у меня нет выбора, то сейчас, – отвечаю я.

Бет достаёт из небольшого шкафа несколько листов и ручку.

– Кого-то выбрала? – интересуется она.

Я бы с радостью написала письмо Билли Акерсу, но, к моему сожалению, ребята уже в курсе наших отношений. Скорее всего, придётся писать Люку Грину. Он кажется мне беспроигрышным вариантом: с ним мы не раз пересекались в старшей школе, и ложь о моей влюблённости хотя бы отдалённо будет напоминать правду. Что до реакции Билли, то я легко смогу убедить его в том, что всё это не более чем шутка.

Поставив на колени коробку из-под пиццы, я беру у Бет лист и начинаю писать.

«Дорогой Люк,

Пишет тебе Кэтрин Лонг.

Перед тем, как ты начнёшь читать, я хочу сказать, что ты очень смелый. На твоём месте я бы никогда не распечатывала это письмо. Я безмерно виновата перед тобой, но и промолчать я тоже не могу. Я очень надеюсь, что ты правильно меня поймёшь. Прости.

Примерно в шестом классе я начала замечать за собой странности. Например, однажды, стоя около школьного крыльца, я любовалась твоей хитрой улыбкой до тех пор, пока не прозвенел звонок. О чём ты тогда думал? О том, что снова сбежал с урока незамеченным? Я представляла, как тебе влетело бы от мистера С., если бы он об этом узнал. Но не переживай: я ничего ему не сказала. Как, в общем-то, и бабушке.

А помнишь, как ты засмотрелся на меня и споткнулся на физкультуре? Я тоже смотрела на тебя. Помнишь, как ты единственный смеялся с моих шуток, хоть в них не было ничего особенного? Я тоже смеялась – с тобой за компанию. Я могу перечислить ещё сотню таких «помнишь», но тогда забуду сказать о главном, поэтому… просто позволь мне сделать это. Ты влюблял меня, Люк, своей редкой улыбкой. Той, которая не была ни для кого предназначена, но всегда попадалась мне на глаза…»

В реальности же всё наоборот. Я ни разу не замечала улыбки на лице Люка, о которой только что написала. И на то наверняка были свои причины, ведь Люк всю жизнь рос в детском доме. На занятиях физкультуры мы и вовсе не пересекались. Я откладываю ручку и перечитываю письмо. Пробежавшись глазами по предложениям, целиком и полностью состоящим из грязной лжи, я вздыхаю и сминаю лист.

– Что за дела? – негодует Морис.

– Мне нужно собраться, – монотонно произношу я.

Когда письмо превращается в маленький неаккуратный комочек, я бросаю его в мусорное ведро.

«Дорогой Люк,

Пишет тебе Кэтрин Лонг.

Когда мама советует мне разложить мысли по полочкам, я всегда смеюсь – потому что невозможно отделить одну мысль от другой, когда они касаются тебя. Этот клубок просто не распутывается! Поэтому я начну с того, что посчитаю нужным. С того, что мне больше всего в тебе нравится.

Мне нравится слушать тебя ещё со времён младших классов. Помню, как ты рассказывал какую-то историю своему соседу по парте, наверное, думая, что никто не обращает на тебя внимания. Но это было не так. Я не могла от тебя оторваться. Ты с таким восторгом описывал всё, что помнил, как будто снова и снова переживал это наяву. Я люблю твой голос, Люк, больше, чем любую музыку…»

Я неуверенно ставлю точку.

– Ну, что там? – Бет наклоняется ко мне.

– Я так не могу. Здесь… слишком шумно, – оправдываюсь я. На самом деле я не могу припомнить, когда в последний раз слышала голос Люка – да и слышала ли вообще? – Можно я закончу дома?

– Хорошо, как скажешь, – соглашается Морис, помедлив. – Но обещай, что передашь его. И помни – это всего лишь игра.

– Завтра же опущу его в почтовый ящик.

– Ты так скоро уезжаешь из Хантингтона? – удивляется Бет. – Мы же совсем не успели повеселиться!

– Мне срочно нужен отдых, – смеюсь я. – Да и у бабушки на работе завал, а этим летом я обещала ей помогать.

– Очень жаль, – Бет опускает голову. – Надеюсь, мы скоро увидимся.

– Я тоже.

– Спасибо, что пришла, – повторяет она. – Прошу тебя, отдохни, ты вся на нервах.

– Нет проблем.

Бет поднимает газировку с пола и громко произносит:

– За нас!

Мы в последний раз смеёмся, провожая учебный год, и, махнув ребятам на прощание, я выхожу на улицу.

Я перешагиваю порог своего дома в половину восьмого, пока мама ещё на работе. Сейчас здесь только я и бешеный стук сердца. Только я и ложь, которую я принесла с собой. Я переодеваюсь в пижаму, смываю макияж, наливаю кружку чая и иду в свою комнату. Положив перед собой лист с ручкой, я сразу же сажусь за письмо.

«Дорогой Люк,

Пишет тебе Кэтрин Лонг.

Чёрт возьми, я не могу больше молчать – так и знай. Я больше не могу отмахиваться от собственных фантазий. Я больше не могу смотреть на тебя и при этом ровно дышать. Я больше не могу себя сдерживать. Твоё молчание заставляет меня говорить. Я хочу разгадать тебя. Я жажду знать, почему ты действуешь на меня подобным образом…»

Хочешь солгать – скажи долю правды, а остальное додумай. Так я и поступаю. В этом мире не осталось ничего святого, раз правду мы теперь выдаём за ложь. Поставив последнюю точку, я отбрасываю исписанный лист в сторону и даю себе обещание, что обязательно закончу позже.

Я осторожно-осторожно делаю несколько глотков зелёного чая, и кипяток обжигает язык. Мята всегда меня успокаивает, напоминая об одном далёком Рождестве. Тогда я была в третьем классе. На зимних каникулах я, как и обычно, осталась в детском доме у бабушки на несколько дней. Всё было украшено сверкающими гирляндами, повсюду шуршала мишура, а подарочные коробки были на каждом шагу. Под Рождество самые добрые люди Йоркшира отправляют туда горы подарков. Обёрточная бумага шелестела так громко, что не все дети услышали тихий перезвон колокольчиков Хью – поварихи лет шестидесяти, которая до сих пор работает в детском доме. Эта милая старушка приглашала нас за праздничный стол, где нас ждал чай с листами мяты, пудинги и бесконечно долгие, но очень интересные истории из её жизни.

Я медленно перемещаюсь в гостиную. Включив телевизор, я начинаю листать канал за каналом, но мне даже посмотреть нечего. В тишине раздаются щелчки пульта. Шестнадцать – очень странный возраст. Интересно, что смотрит Люк? Да и смотрит ли он телевизор вообще?

«Дорогой Люк,

В мире есть только одна вещь загадочнее тебя – это звезды. Ты бороздишь в окутывающей тебя темноте, освещая путь собственным светом, как будто космос вовсе не бесконечный. Как такое возможно?

Девушки – создания с необычайным количеством интересующих их вещей. Наверное, я могу поздравить тебя: ты полностью меня интересуешь. Я разрываюсь на части, когда дело касается выбора, о чём бы мне спросить тебя. В моей голове зреют тысячи вопросов одновременно, представляешь? И, наверное, первым и самым желанным станет твой голос. Бархатный и чистый, быть может, хриплый и срывающийся – мне всё равно. Какой он? Мне бы хотелось, чтобы ты говорил со мной, будь ты в хорошем или плохом настроении. Длинная фраза или одно слово, любой твой вздох, Люк, – мне необходимо слышать тебя рядом. Ты можешь поговорить со мной?..»

Я отчаянно пытаюсь представить его голос, но у меня ничего не выходит. Сколько бы я ни вспоминала, я не могу услышать его в голове так же отчётливо, как голос Мориса или Билли, например. Единственное, в чём я не сомневаюсь, так это в том, что он вовсе не такой уверенный, как у остальных. Только так могут говорить люди, у которых нет друзей. Если они, конечно, не молчат всю жизнь.

Внутри всё сжимается, когда я это осознаю. Каждое написанное слово для меня как лезвием по сердцу – моему и Люка одновременно. И, когда их становится всё больше, я даже представить не могу, какую боль они причинят нам обоим.

«Дорогой Люк,

Твои прикосновения – это чудо. Когда я представляю, как ты меня касаешься, мне кажется, что у меня перехватывает дыхание. Я боюсь спугнуть это чувство, словно бабочку, случайно опустившуюся на мою руку. Я представляю наше первое прикосновение, и моя ладонь вспыхивает таким пламенем, что можно было бы осветить весь Хантингтон. Да что там, огоньки были бы видны даже из самой отдалённой части Йорка. Твои руки наверняка теплее солнца.

Наверное, одно твое касание, Люк, способно зажечь меня…»

Глава 2

Последняя фотосессия осталась позади, а это значит, что моё портфолио будет готово со дня на день. Что ж, режим ожидания включён. Протягивая мне кофе, мама впервые улыбается от уха до уха. Пока мы вместе идём к выходу, мне даже начинает казаться, что она вот-вот меня похвалит.

– Думаешь, тебе продлят контракт?

И на что я надеялась?

– Может быть, – отвечаю я.

Но на самом деле мне просто хочется поскорее покончить с чередой испытаний вроде сегодняшней фотосессии. Если контракт не продлят, мама будет всё лето таскать меня по Хантингтону, чтобы «обеспечить достойное будущее». Я уже достаточно глубоко пустила корни в моделинге, чтобы рыпаться, и если мне откажут, то я буду вынуждена всюду носиться за мамой, как хвостик.

Меня никогда не тянуло к моде. Я была готова носить дешёвый, но удобный сарафанчик, ходить в кедах круглый год и не тратить два часа на макияж. Зато у меня получалось хорошо ходить на каблуках. Вообще я считаю, что в жизни нет ничего, чему нельзя было бы научиться. Если я буду заниматься достаточно усердно, то в один прекрасный день встану на самые высокие в мире каблуки. Но к делу обязательно должна лежать душа.

И я солгу, если скажу, что не понаслышке знаю об этом.

Хлопающий по спине рюкзак подгоняет меня к остановке, и с каждым шагом ощущение наступающего лета усиливается. Тёплый ветер приносит из булочной запах свежего хлеба, перед которым невозможно устоять, – я покупаю в дорогу несколько пышных булочек. Даже колокола сегодня бьют как-то особенно легко. Мне как будто снова шесть, и мне не важно, где я: в кипящем туристами центре Йорка или на окраине безлюдного Хантингтона.

С тех пор каждое моё лето начинается с жужжания молнии, пробежки до остановки и долгожданной встречи с бабушкой в её детском доме. Но так было не всегда. Когда-то меня бросало в дрожь от одной мысли, что мне придётся провести три месяца с ребятами, которые постоянно то ссорятся, то мирятся, то устраивают вечеринки каждые выходные, то не выходят из комнат – в основном в сезоны дождей. Мне всегда казалось, что бабушкины воспитанники на своей волне. Но, когда я немного пожила с ними под одной крышей, я поняла: всех, даже самых разных, объединяет одно.

Они все здесь не по своей вине.

Вот, например, восьмилетняя Луиза попала в приют совсем крохой. Русоволосая девочка, обожающая плюшевые игрушки и толстые энциклопедии, стала кляксой на семейном портрете. Я никогда не интересовалась её родителями, но знала, что им было куда приятнее развлекаться с деньгами, чем с маленькой, к тому же «незапланированной» дочерью. Вот, что бывает, когда человек появляется не в то время и не в том месте. Плюшевый мишка – её единственное напоминание о прошлой жизни.

Но разве это была жизнь?

Джейкоб попал сюда после несчастного случая. Его родители погибли в автокатастрофе под Йорком восемь лет назад. В тот день снег валил стеной, а колёса автомобиля чудом не сходили с трассы. Но чудо, как ему и полагается, было недолгим. Кроме оглушающего металлического скрежета, предсмертных хрипов и сирен спасательных служб Джейкоб не помнит оттуда, наверное, ничего. Единственным напоминанием о родителях ему служит прямоугольное зеркало в ванной, откуда на него смотрят два лица из одного. Джейкоб постоянно отшучивается, когда ему задают вопросы насчёт прошлого. Так юмор и стал частью его характера – он стал пластырем, под которым скрывается шрам.

Ростом он едва дотягивает до моего подбородка, постоянно красит волосы в ярко-рыжий, из-за чего больше похож на осенний лист. Его настоящий цвет схож с моим – оттенок горького шоколада. Сейчас его карие глаза горят жизнью, и Джейкобу никогда не сидится на месте. Этот карлик носится по всему корпусу, то подкалывая парней, то дёргая девочек за косички. Во всём этом мало приятного, но… он всего лишь ребёнок. Конечно, ничего плохого в свои тринадцать Джейкоб натворить не сможет.

В отличие от Билли Акерса. Но о нём позже.

Лин в детский дом тоже сдали маленькой. Покорительница социальных сетей родилась с пороком сердца, который поставил точку в браке её родителей, но лишь запятую в сердце моей бабушки. Скоро Лин исполняется пятнадцать.

Но я совсем не интересовалась Люком. Я не знаю, чем он любит заниматься, с кем общается, как раз-таки не знаю ничего, кроме имени.

Как только я выхожу из автобуса, передо мной вырастают высокие ворота детского дома. Снаружи он чем-то напоминает замок, утопающий в зелени: за последние пару лет маленький сад разросся так, что главный корпус теперь едва различим за кронами деревьев. Душистый аромат роз обволакивает меня с ног до головы. Кажется, что чем дольше я здесь стою, тем дальше оказываюсь от города. Никакого транспорта. Никакой суеты. Одно только журчание Ривер Фосс, мелодичный стрекот цикад и шелест листьев.

Даже во дворе всё так же пусто. На небольшой парковке стоит всего две машины, на одной из которых, красной, бабушка разъезжает по Хантингтону на выходных. Эта старенькая, выцветшая, но всё ещё красивая крошка грохочет так, что любой гонщик ей позавидует. А вот вторую машину, на фоне которой бабушкин драндулет прибавляет в возрасте лет так тридцать, я вижу впервые. Из опущенного окна доносятся что-то активно обсуждающие взрослые голоса.

Не обращая внимания на гостей, я решительно иду к почтовому ящику. Несмотря на жару, мои коленки дрожат. Скинув рюкзак со спины, я шмыгаю рукой под молнию. Долго искать конверт не приходится: я специально положила его сверху. Письмо Люку летит в почтовый ящик и уже через секунду глухо приземляется на дно.

В последний раз глубоко вдохнув, я решительно направляюсь к крыльцу. Тонкая извилистая дорожка ведёт меня к главному входу, где меня уже ждёт широко улыбающаяся бабушка. Её маленьких голубых глаз почти не разглядеть за толстыми линзами очков, но одно я знаю точно – в них нет осуждения, которое есть во взгляде мамы.

Пока я иду, из машины выходит мужчина средних лет, чей возраст выдают, наверное, только седеющие виски. Бабушка в растерянности смотрит то на гостя, то на меня. Я замедляю шаг и дружелюбно ей улыбаюсь. Бабушка, приняв мой одобряющий жест, подходит к гостю и тепло с ним обнимается. Вскоре из машины выходит и женщина – одетая так же стильно, как и её спутник. Я смотрю на них, не скрывая интереса.

– Добрый день! – говорю я, остановившись рядом.

Бабушка наклоняется и чмокает меня в обе щеки.

– Привет, дорогая! Мистер и миссис Кларк, знакомьтесь, это моя внучка, Кэтрин, – она приобнимает меня за плечи и прижимает к себе, как маленькую. – Она помогает мне здесь летом. Милая девочка, не правда ли? Это она в маму. Кэтрин, знакомься, это мистер и миссис Кларк, они помогают нам материально.

Я бросаю взгляд на заднее сидение их машины, заставленное картонными коробками.

– Очень приятно, – скромно отзывается миссис Кларк, протягивая мне руку. Я протягиваю руку ей в ответ. – Сара. Это Лиам, мой муж и самый щедрый человек, которого я знаю, – с гордостью заявляет она, и я не могу не улыбнуться.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Вот и славно, – бабушка отпускает меня и поправляет накидку, – Кэтрин, поднимайся к себе, я подойду через минутку, – заканчивает она.

Грунтовая тропинка медленно ведёт меня сквозь раскалённый воздух. Чем ближе я подхожу к корпусу, тем отчётливее слышу уже знакомый смех Джейкоба, ворчание Луиса и бесконечные перепалки Луизы и Зои. Забавно, как всё здесь предсказуемо – как будто история, начатая однажды, никогда не заканчивается. Но сейчас, после долгой дороги и… сами знаете, чего, я точно не готова нырнуть в неё с головой, хоть и давно этого ждала. Джейкоб готов болтать без умолку с утра до вечера. Как только он подходит ко мне «перекинуться парой фраз», я моментально – и без особого удовольствия – забываю об обеде и ужине. Зато лучший друг Джейкоба, восемнадцатилетний Луис, едва заметит меня, даже если я встану в центре комнаты и начну сверлить его взглядом. Ему нравится делать вид, что он постоянно занят делами чуть ли не мирового масштаба, и я всегда удивлялась, как Джейкобу удалось втереться Луису в доверие.

Бесшумно поднявшись по задней лестнице, я иду по коридору и останавливаюсь напротив своей комнаты. Стоит мне только толкнуть дверь, как отовсюду начинают подниматься хлопья пыли, словно здесь сто лет не убирались. Хотя, наверное, так и есть: зимой, пока я в Хантингтоне, здесь никто не живёт. Я начала ночевать тут несколько лет назад, когда Луиза и Зои переехали в соседнюю комнату. Раньше бабушка самостоятельно присматривала за девочками, и поэтому выбирала для них комнату поближе к её кабинету. Здесь до сих пор стоит вторая кровать, предназначенная для Зои, а на нижней полке шкафа всё ещё ютятся потрёпанные куклы. В отличие от Луизы, Зои любит, когда у неё много игрушек. Поставив сумку на кровать, я иду к окну и широко распахиваю створки. Свежий летний воздух вдыхает новую жизнь в этот богом забытый уголок.

Разложив свои вещи и прихватив связку ключей, которую бабушка доверила мне ещё в прошлом году, я выхожу в тёмный коридор. Тут всё так же ни души. Лишь отголоски разговоров долетают откуда-то снизу и часы под потолком тихо-тихо отмеряют секунды. Всё это совсем не похоже на суматоху, которая творится у меня дома. Мама составила для меня что-то вроде расписания: каждое утро она таскает меня по спортивным залам, а вечером рассказывает о диетах, затем СНОВА таскает по залам и СНОВА рассказывает о диетах – другими словами, она устроила мне каторгу, наградой за которую будет подпись в правом нижнем углу свежего договора. Для мамы я всегда была кем-то вроде Барби, за которую хорошо платили. Найдя нужный ключ из связки, я открываю бабушкин кабинет. Кажется, что за десять лет он не изменился ни на йоту: шкафы с книгами в потрепанных обложках всё так же закрывают стены, массивный стол как обычно завален стопками бумаг, а зелёное кожаное кресло всё такое же большое и глубокое. И, на удивление, такое же скрипучее. Стена у двери – или то место, в которое просто не поместился очередной шкаф – вся завешена фотографиями.

С одной из них на меня таращится маленький русоволосый Билли, держащий в руках пару наливных яблок. Трудно поверить, что из милого мальчика он превратился в широкоплечего атлета с огромным носом, больше похожим на клюв, и толстыми губами, с которых всегда слетают пошлые шутки. Природа наделила его грязным умом, крепкой спиной и тяжёлыми кулаками. Девочки из средней школы готовы его боготворить. Акерс не из тех, кто обрабатывает селфи, отбеливая зубы или накладывая рельефный пресс. У него всё это имеется и без фотошопа. На этом, правда, его отличия себя исчерпывают. «Тебе и целого мира будет мало», – кричат мне все в один голос, когда узнают, что я не питаю к Билли особой симпатии. Но минусы Акерса почему-то играют ему на руку.

Мои пальцы начинают нервно стучать по подлокотникам кресла. Эту привычку я переняла у мамы.

Три коротких удара раздаются так неожиданно, что я подпрыгиваю на месте, а в груди что-то обрывается. На секунду мне даже кажется, что за дверью стоит Билли. Внутри всё сжимается. Моя шея, щёки, лоб – всё вмиг покрывается потом, и лицо бледнеет, будто я только что умылась ледяной водой.

Но это лишь мимолётный страх – или отличная завязка нового криминального романа. Билли было бы достаточно одного удара, чтобы сорвать дверь с петель. И всё же что-то не даёт мне быть полностью уверенной в том, что по ту сторону кто-то другой. Я встаю на ноги и тихо, почти на носочках подхожу к двери. Нерешительно прикоснувшись к ручке, я зажмуриваюсь и тяну дверь на себя. Скрип пронзает тишину.

Мне не спрятаться.

Он высокий, намного выше меня. Рядом с ним я чувствую себя не больше куклы. Приходится поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. И тут я замечаю в них… что-то не то. Как будто в глубине зрачков застыла… печаль? Восхищение? А может, всё сразу? Мне хочется знать, угадала ли я, но надолго меня не хватает. Растерявшись, я начинаю смотреть по сторонам, как будто пытаюсь смахнуть пыль с мебели одним взглядом.

Потому что я в его глазах – произведение искусства. И это меня смущает.

– Э-э-э, привет?

– Здравствуйте, мисс Лонг, – вступает Люк, словно скрипка. – А миссис Лонг у себя?

– Вообще-то нет. Но ты можешь подождать её здесь, если у тебя что-то важное.

Он вскидывает брови от удивления, но заходить не торопится.

– Бабушка внизу, но она скоро подойдёт, – говорю я, чтобы прервать неловкое молчание.

– Понятно, – Люк поджимает губы. – Тогда я лучше зайду потом, мисс Лонг.

Он разворачивается и скрывается во тьме коридора раньше, чем я успеваю ответить. Хотя, мне и ответить-то нечего. Всё, на что я сейчас способна, это сказать, где я и как меня зовут – и то с трудом! «Меня зовут Кэтрин, меня зовут Кэтрин», – зачем-то повторяю я про себя до тех пор, пока не осознаю, как глупо выгляжу со стороны. Похлопав себя по щекам, я выглядываю из кабинета, но Люк как сквозь землю провалился.

Может, мне всё это привиделось?

– Зови меня Кэтрин, – почти разочарованно говорю я.

– Хорошо, Кэтрин, – отчётливо отвечает мне силуэт в конце коридора, и я вздрагиваю от неожиданности. Скрепя половицами, Люк медленно возвращается ко мне. – Я не видел, как вы приехали.

– Никто не видел, – нервно смеюсь я, открывая дверь шире. Не верится, что я правда чуть не решила, что он – всего лишь галлюцинация. – И ты первый, кто узнал об этом. Так всё же, зачем ты пришёл?

– Хотел взять книгу у миссис Лонг.

– Что же ты сразу не сказал? – я закатываю глаза. – Я достану тебе любую, какую ты хочешь?

– Что-нибудь от Шарлотты Бронте.

– Любишь романтику? – интересуюсь я.

– Да, а вы?

– Ну, – я беру из тумбочки маленькую связку ключей и подхожу к закрытым полкам. Люк мнётся в дверном проёме. – Не знаю, никогда не читала ничего подобного. А вот Агату Кристи перечитала почти всю, представляешь?

– Здорово, – сухо отвечает он.

Открыв шкаф, я начинаю штудировать полку за полкой в поисках Бронте.

– Кажется, нашла, – я бросаю на Люка взгляд через плечо.

Он вытягивает шею.

– Там есть «Виллет»?

– Да, – осторожно взявшись за корешок, я тяну на себя нужную книгу. Она оказывается тяжелее, чем я думала. – Что-то ещё?

– Нет, спасибо.

– Тогда приятного чтения, – скромно улыбаясь, я протягиваю Люку его книгу. Я не могу не заметить, как загораются его тёмные глаза, когда он берёт её в руки.

– Спасибо, мисс Лонг. Сообщите, пожалуйста, миссис Лонг, что я взял её книгу.

– Кэтрин, – я закрываю шкаф. – Просто Кэтрин.

Бабушка всегда удивляла меня своей способностью нарушать законы времени, превращая одну минуту в час. Если бы на Олимпийских играх были состязания по болтовне, она бы принесла стране десятки золотых медалей. Ей просто нравится делиться всем подряд. Наверное, дело в том, что она даже из маленького, совсем незначительного события может сделать приключение. Её жизнь будет понасыщеннее многих, поэтому бабушка просто не нуждается в чужих историях – ей вполне хватает своих.

Выбрав какую-то книгу, я возвращаюсь в кресло и начинаю читать под тихое гудение настольной лампы. Из приоткрытого окна хорошо слышно, как воды Ривер Фосс старательно точат берег и почти льются через край. Надо же, за зиму я успела отвыкнуть от голоса реки. В Хантингтоне у меня нет времени, чтобы обращать на него внимание, а здесь… здесь кажется, что Ривер Фосс всегда пытается мне что-то сказать. Может, то, что лето наконец наступило и мне пора навестить старого друга? Я закрываю книгу, так ничего и не прочитав, и решаю всего одним глазком посмотреть на Ривер Фосс.