Остров Укенор

Уверены они. Вот как.

– И разумеется, я сам объявлю ему решение Сэйлири и Королевского совета, – добавил Мэлл.

Королева как будто собралась что-то сказать, но промолчала.

Унимо встал и, пошатываясь, побрёл к выходу. К горлу подступала та самая тошнота, от которой невозможно было смотреть на людей. Даже на таких, как Тэлли. Тем более на таких, как Мэлл.

– И ещё мы просили бы вас остаться жить с Тьером в Тар-Кахоле. Так мы сможем… при необходимости… убедиться, что всё в порядке, – сказал Мэлл, неожиданно резво догоняя Унимо. – Вы можете выбрать любую из комнат дворца…

– Нет! – Нимо в страхе обернулся.

Он слышал, как бывший главный королевский птичник забирался на башню. Видел, как потом его нашли на мостовых внутреннего двора для прогулок. Короткая получилась прогулка.

Он знал, почему прежний король сошёл с ума. И почему Тэлли такая бледная.

Поэтому – нет, он не останется во дворце.

– Если хочешь, можешь жить в булочной. Там ключи за окном справа от двери, – предложила королева.

Нимо поспешно кивнул. Главное – не во дворце.

Они вышли.

Унимо пошёл вперёд. Ему не нужно было искать Тьера: поворот, ещё поворот, лестница вниз, дверь… Чутьё охотника вело его, как исправный компас. Чужое ещё вчера чутьё – никогда не был Унимо охотником, ненавидел их всей душой.

– Пойдём, – дёрнул подбородком, не смотря на дрожащего от холода Тьера, который успел запугать королевских стражников: вон как они обрадовались, завидев лори Мэлла и этого странного молодого тара.

– Тар… Тьер, – заговорил Первый советник, – за ваши преступления против подданных Шестистороннего вы будете находиться под надзором тара Ум-Тенебри.

«Под надзором, надо же», – отстранённо подумал Унимо.

– До тех пор, пока ваше поведение… не будет свидетельствовать о том, что вы не представляете опасности, – закончил Мэлл.

– А когда он умрёт? – спросил Тьер, поднимаясь по стене. Бледный, худой, жалкий мальчишка.

– Кто умрёт? – насторожился Мэлл.

– Ну, ваш тюремщик. Не вечно ведь он будет жить. Он умрёт, а я-то останусь, – любезно пояснил Тьер, растирая затёкшее плечо.

– О, не беспокойтесь, мы что-нибудь придумаем. Пока слушайтесь тара Ум-Тенебри и ведите себя хорошо. Если у вас будут жалобы, то можете отправлять их в Королевский дворец по почте, мы изучим и направим вам ответ в установленные сроки, – Мэлл ласково улыбнулся (Унимо против воли восхитился самообладанием Первого советника: в это время Тьер смотрел на него настоящим волком). – А сейчас мне пора возвращаться к Сэйлири. Ещё раз благодарю вас, тар Ум-Тенебри, вы всегда можете рассчитывать на мою помощь, – Мэлл поклонился Унимо и с неожиданной лёгкостью взбежал по крутым ступенькам. Только его тень запоздало мелькнула в свете факелов стражников.

– Ну вот, ушёл, а как же последнее желание? – покачал головой Тьер.

– Ты перепутал. Последнее желание полагается приговорённым к смерти, – прошептал Унимо. И улыбнулся.

Несомненно, эту улыбку Тьер ему припомнит при первой же возможности. Главное теперь, чтобы у него такой возможности не оказалось.

Ранний вечер уносил лодку осеннего дня в открытое море ночи. Холодный, с запахом листьев на мокрых камнях, вечер поселился в городе.

Унимо вышел из дворца, быстро пересёк Дворцовую площадь и выбрался на улицу Университета. Редкие прохожие возвращались с праздника: несли домой карамельные яблоки, ленты, улыбки и смех. Наверняка это были не те, кто праздновал на площади Рыцарей Защитника. Хотя Унимо и попытался наскоро смазать воспоминания о безобразном представлении, полностью это ему не удалось. Горожане успели почувствовать страх – тот, от которого неприятно выходить на улицу, от которого нервно оборачиваешься и спешишь выбраться из мирной праздничной толпы. Страха, который отделяет тебя от камней мостовой, на которой ты спотыкался ещё ребёнком, от нежных вечерних огней города, от мира. Тьер, на самом деле, выиграл. Он выпустил вечно голодного зверя рыскать по улицам Тар-Кахола.

Унимо нахмурился и покосился на своего спутника: Тьер следовал за ним, как верный оруженосец, на шаг позади за левым плечом. Конечно, эта покорность была обманом: Нимо чувствовал глухое сопротивление своей воле, но не слишком упорное – Тьер благоразумно решил поберечь силы. Сейчас Мастер Реальнейшего победил, они оба это знали. Но всё могло поменяться. Реальнейшее непредсказуемо, как погода в Островной стороне.

Дорога к булочной Тэлли вела через центральную площадь Всех Дорог, мимо подсвеченного белыми огнями, уходящего в темноту осеннего неба Собора Защитника, через паутину переулков улицы Горной Стороны. В одном из таких переулков Унимо, мысленно сидевший на окне маяка, услышал резкий хлюпающий звук удара и вздрогнул. Конечно, он не должен был так пугаться: Мастеру Реальнейшего вообще не положено бояться. Тем более удара яблока о стену: Тьеру под ноги попалось карамельное яблоко, видимо, обронённое кем-то из праздничной толпы, испачканное в осенней грязи, с помятым боком. И Тьер изо всех сил пнул его, и оно, набрав скорость, врезалось в каменную стену дома – одного из тех, что застыли в трёх шагах друг от друга, оставив людям узкий проход переулка. Камень оказался прочней – и несчастное яблоко разлетелось красными брызгами. Брызгами ненависти Тьера к этому наглому городу, в котором каждый день умирали люди.

Унимо обернулся и шагнул к своему пленнику. Тот уже понял, что дело плохо, и попытался раствориться в стене. Но, конечно, ему это не удалось. В этом городе ему ничто не поможет, даже камни, обречённые вечности, как он сам.

Солёная волна ненависти затопила Унимо. Своей и чужой. В ней были страх за Тэлли и картины унизительного представления в театре, отрешённый взгляд мальчишки-канатоходца, да и боль от перелома ног – эта ненависть жила, требовала своей формы, жаждала воплотиться. Он хотел ударить Тьера. Разбить, как яблоко, его беззащитное лицо с полными ужаса глазами. Но не смог. Всё его воспитание в доме Ум-Тенебри встало на дыбы. И тогда он сделал хуже: он заставил Тьера снова целиться в яблоко на голове отца. Минуту, а может, дольше – снова пережить всё это, только ещё мучительнее – зная финал.

Чувствовать, как дрожат руки, тщетно стараться дышать ровно, убеждать себя, что всё получится… и главное – не смотреть ниже, в лицо отца (благодарение Защитнику, он догадался закрыть глаза!), смотреть только на яблоко, красное с зелёным, в цветах Королевства…

– Ненавижу тебя, ненавижу! – рыдал Тьер, скорчившись в грязи переулка.

Пошёл колкий осенний дождь, длинный, заунывный, беспросветный.

– Во всяком случае, это взаимно, – пробормотал Унимо, усаживаясь рядом.

Его гнев исчез. Сквозь усталость и болезненный озноб он равнодушно отметил, что превращается в чудовище. «Не станете использовать свою власть больше, чем необходимо», – о, нет, лори Первый советник, что вы! Разумеется, никогда.

Эписодий второй

Капитан Форин, капитан фрегата «Неустрашимый».

Мимтер Эо, первый лейтенант фрегата «Неустрашимый».

Матросы фрегата «Неустрашимый».

Палуба фрегата «Неустрашимый».

Северное море. Широта: 56°47'37.1"N Долгота: 2°52'2.8"E

«Неустрашимый» идёт курсом норд-тень-ост. Вдалеке виднеется эскадра Звёздного флота. Капитан Форин стоит на баке и смотрит в подзорную трубу.

На бак поднимается первый лейтенант.

Первый лейтенант Эо. Сэр… простите, что прерываю. На этом курсе, если ветер не зайдёт, через четверть часа мы столкнёмся нос к носу с их флагманом. Прикажете отвернуть?

Капитан Форин (не оборачиваясь). Нет.

Первый лейтенант Эо (переминаясь с ноги на ногу, в нерешительности). Сэр?

Капитан Форин (складывая подзорную трубу). С каких это пор в славном Королевском флоте «нет» капитана требует пояснений?

Первый лейтенант Эо. Да, сэр… простите, сэр. (Достаёт часы.) Через десять минут мы столкнёмся с самым большим кораблём Звёздного флота. Если они не уничтожат нас раньше.

Капитан Форин (прячет руки в карманы, затем вынимает). О нет, не думаю. Им будет интересно наблюдать. Но потом, когда мы будем угрожать их носовой фигуре, они, конечно, потопят нас одним залпом. (Оборачиваясь.) Не уходите? Хотите всё-таки знать, для чего мы умрём? Какое малодушное желание для офицера Королевского флота! Впрочем (Форин шагает в сторону первого лейтенанта, тот отступает.), у вас могут возникнуть подозрения, что я сошёл с ума. Где это… А, вот же. (Достаёт из-за пазухи мятые листы бумаги с золотистой печатью, протягивает их Эо.) Видите, у меня приказ. Совершенно секретно! Читайте же!

Первый лейтенант Эо читает приказ.

Первый лейтенант Эо (шёпотом). Это немыслимо… Негодяи.

Капитан Форин. Вы имеете в виду лордов, мистер Эо? Оскорбление вышестоящих офицеров, не помню какой пункт устава. Но там точно расстрел и отдача на съедение пираньям. (Смеётся.) Но не беспокойтесь, я никому не скажу.

Первый лейтенант Эо (в волнении). Но ведь это безумие! И главное, безо всякой пользы. Бессмысленность и глупость! Нам всё равно не победить.

Капитан Форин. Конечно. Но зато в газетах напишут, что Королевский флот героически сражался с превосходящими силами противника. Героически – вы понимаете, что это значит? Вот эту часть, это наречие и поручили нам.

Первый лейтенант Эо (качая головой). Ладно мы. Но матросы.

Эскадра Звёздного флота уже хорошо видна. Матросы на главной палубе недоумённо переглядываются.

Первый лейтенант Эо. Я думаю, вы должны сказать речь.

Капитан Форин. Вы думаете? Ну что ж, я попробую.

Капитан взбирается на руслень и, держась за ванты, машет рукой, привлекая к себе внимание.

Капитан Форин. Сограждане! Позвольте мне обращаться к вам так, потому что сейчас, в этот самый момент, родина смотрит на нас с умилением…

Скоро мы станем просто кусками мяса в этом крепком холодном бульоне. Я, это именно я отправлю вас на смерть, и только для того, чтобы меня не обвинили в трусости и нарушении приказа. Звёздный флот расстреляет нас, как загнанных на опушку лис в старинной охоте. Но делать нечего. Так всё устроено здесь. И пока есть немного времени, я могу сказать вам, что вы не обязаны это терпеть. Вы можете делать, что хотите. Понимаете? Но что же вы, пойдёте на убой, как стадо? Сколько стоят ваши жизни? Неужели не больше, чем моё тщеславие?

Первый лейтенант Эо усмехается, отбирает у капитана подзорную трубу, идёт на нос и направляет её в сторону вражеского флагмана.

Капитан Форин. Ну что же вы, в самом деле, что же…

Матросы безмолвствуют.

Письма из Комнаты

Письмо второе (немного обгорело внизу справа)

Я как Робинзон, только у меня нет этой спасительной уверенности в силе человеческого разума. Я не могу разделить листок на «хорошо» и «худо», чтобы тут же не запутаться. Я не испытываю радости созидания, покорения, приручения. Так что я скорее как Пятница – в тот момент, когда он спрашивает, почему всемогущий Бог заносчивого чужака допускает зло. И не получает ответа.

Хотя зарубки мне очень пригодились бы – жаль, что я не начал отмечать дни, хотя бы по своим ощущениям. Сначала время стояло мутным аквариумом с мёртвыми рыбками: было ясно, что за ним никто не присматривает, но почему и как долго – этого я понять не мог.

Теперь я научился делить время на мои привычные утро-день-вечер. Только ночь остаётся за скобками: она наступает сама по себе. Когда я сажусь на тахту и закрываю глаза. Когда спотыкаюсь о торчащую дощечку старого паркета – всегда одну и ту же – и падаю на пол, а темнота падает сверху.

Чтобы наступило утро, нужно встать и идти. Свет здесь не даётся просто так, как пропитание птичкам в подлунном мире. Здесь нужно ткать и прясть, чтобы просто ходить по кругу. Как и всегда, впрочем: ткать и прясть время, обматываться им и поджигать. Чтобы оно каждый раз вместе с тобой сгорало без остатка. Ёлочка, гори!

Чем бы поджечь время?

Поднести руку к свече.

Кассета номер 2037.

Почему бы и нет?

Звук видеокассеты в магнитофоне.

Защитник шёл по мостовой Тар-Кахола. Светило солнце, пели птицы. Деревья тихой аллеи стояли именинниками, как в последние дигеты весны. Ласточки передавали приветы всем-всем-всем.

Астиан Ум-Тенебри улыбался. Помахивал ясеневой тростью в такт шагов.

Титры: «Когда ты защитил свой мир, можно и улыбаться. Можно прохаживаться по его переулкам, воровать улыбки прохожих, смотреть на солнце в калейдоскоп весенних дней. И думать, что вполне заслужил это».

Вдруг раздался тихий, но отчётливый и полный отчаяния крик. «Не хочу!» – кричал кто-то. «Не хочу, нехочунехочунехочу!» Астиан огляделся и увидел на пороге одного из домов мальчишку, вцепившегося в дверь, и женщину, которая безуспешно пыталась вытянуть его на улицу.

– Могу я помочь вам? – вежливо спросил Астиан.

Женщина, сразу приняв предложение на свой счёт, сокрушённо покачала головой:

– Нет, видите, бесполезно. Целыми днями сидит один в комнате, перебирает какие-то камни. Ну как можно, когда на улице такая погода.

Титры: «Не все довольны твоим творением. Не все радуются солнцу и ласточкам. (Предупреждение: не задавайся, Защитник!)».

Астиан взглядом попросил у женщины разрешения поговорить с мальчиком. Она кивнула, утирая слёзы.

Защитник присел на корточки.

Титры: «Он где-то читал об этом, но вообще-то он просто не знал, с чего начать».

– Привет. Меня зовут Астиан. Почему ты не хочешь идти на улицу?

Мальчик перестал кричать, нахмурился, но ничего не ответил.

– Я волшебник, я могу сделать всё, что ты скажешь, – серьёзно и тихо произнёс Астиан.

Титры: «Он был готов на всё, поскольку убедить этого мальчишку сказать хоть слово вдруг стало самым важным делом в мире».

Мальчик молчал. Он уже не цеплялся за дверь, но рука его была так же сжата, как будто он пытался ухватить что-то невидимое.

– Я на самом деле могу всё, – ещё тише сказал Астиан.

Яркие тени вытянулись, расчерчивая пространство мостовой и по-южному белой стены дома.

Титры: «На этом поле не осталось других игроков».

Астиан ждал, опустив глаза.

Титры: «Вы слышали, как идут солнечные часы? На самом деле, очень громко».

Наконец мальчишка улыбнулся. Чуть-чуть, словно треснула тонкая белая скорлупа и крошечный птенец любопытства готов был вывалиться в мир.

– Я ничего здесь не хочу, – тихо и упрямо сказал мальчишка.

Титры: «Солнечные часы тикали всё громче, набирая ход, разгоняясь…»

От дома к мостовой вела садовая дорожка. Влажная от утренней росы, с крупными терракотовыми песчинками. Мальчишка разглядывал её почти вечность.

В солнечных лучах искрилась раздавленная раковина улитки. В чашечках осколков – перламутровая слизь.

Титры: «Совсем недавно шевелила рожками. Кто-то наступил на неё: садовник или, может, почтальон. Едва слышный хруст. Слишком резко переместилась она в двухмерный мир. Прекрасная, неоспоримая смерть».

– Я хочу, чтобы эта улитка ожила, – сказал мальчишка, поднимая взгляд с дорожки.

Титры: «Самое время отступить, бежать как можно дальше. Бежать, Астиан, слышишь? Поиграл немного и хватит».

Астиан вздохнул и пробормотал:

– Улиточный бог, проходящий мимо,

недоглядел, не учёл, не вывел,

не завязал себе, видимо,

узелок на память…

Титры: «Безответственный, безответственный бог! Особенно потому, что его, на самом деле, не существовало. Значит, следовало его выдумать».

Астиан закрыл глаза. Долго-долго ничего не говорил. Мальчик не уходил, но часто поглядывал на странного взрослого, который всерьёз собирался оживлять улитку.

Титры: «Была зима. Снег ложился белыми бинтами на раны земли, стыдил своей белизной пожелтевшие больничные стены. Дело было в больнице, да. Старой, прекрасной в своей искренности: оставь надежду, не кричи, не зови никого, приёмные часы закончились, врач в отпуске. Он лежал в коридоре около реанимации, и мимо постоянно кого-то несли. Иногда он развлекался тем, что пытался угадать, кого несли оттуда: живого или мёртвого.

Она была жива. Но это было делом поправимым: её пронесли мимо и положили умирать в палату подальше. Когда он смог вставать, он ходил по коридору и услышал, как она звала кого-то – но не было понятно, кого. Старая, как земля под снегом.

Он садился рядом и слушал, поскольку делать всё равно было нечего. И начал понимать: она просила нарядить ёлку и зажечь огоньки. Конечно, это был предсмертный бред. Возможно, она вспоминала своё детство. Теперь-то огоньки ей были ни к чему: она была слепой.

На следующий день его выписали, несмотря на то, что он до сих пор ходил, покачиваясь от слабости. Место нужно было для других неизлечимых. Да и он сам с радостью уплёлся, пообещав себе никогда сюда не возвращаться.

И в тот же вечер нарушил обещание, притащившись в приёмные часы с еловой веткой, обмотанной дешёвой гирляндой. Он включил гирлянду в её палате, несмотря на ухмылку медсестры (что-то вроде: «Безумец помогает безумной в её безумии – как мило»). Впрочем, она даже не стала напоминать, что старуха слепа. И на том спасибо.

У этой истории мог бы быть конец в духе рождественских рассказов: и тогда она успокоилась, улыбка умиротворения застыла на её пергаментных устах, и она умерла с миром – а её благодетель сидел, держа почившую за руку и заливаясь слезами светлой скорби…

Но нет, ничего такого: его просто вытолкали из палаты, когда закончилось время. «Вы ей вообще кто?» – грозно спросил врач с красными глазами и велел убираться. И гирлянду наверняка сразу же выключили.

В ту же ночь она умерла, в сумерках своего сознания и в свете снега за окном. И, возможно, в свете пластмассовой раздражающе яркой гирлянды.

Во всяком случае, Астиан хотел в это верить».

– Повтори, пожалуйста, – сказал Защитник, открывая глаза. – То, что ты сказал. Если это действительно то, чего ты хочешь.

Мальчишка молчал долго.

Титры: «Но людям нужно верить хотя бы кому-то».

– Я хочу, чтобы эта улитка ожила.

И она ожила.

Титры: «И деловито поползла в мире реальнейшего, ничего не ведая о волшебстве и о новом мире, невольным поводом создания которого стала».

Звук выключения видеокассеты.

Глава 3

Ненависть

Теперь перед сном Унимо неизменно думал: «Я хочу, чтобы Тьер спал и не просыпался раньше меня». Это стало для него обязательным ритуалом, чем-то вроде Вечернего Обряда служителей Защитника. С тем отличием, что, если вдруг забудешь – можешь оказаться в своей постели с перерезанным горлом. Или ещё что похуже. И каждый раз Унимо тоскливо думал о том, как хорошо было бы отправить Тьера спать вечно – и здесь желания пленника и его тюремщика совпадали. Но это было бы слишком просто для Реальнейшего.

Необходимость постоянно контролировать себя и носить в кармане призрак Тьера превращала жизнь в непростое дело. Унимо ещё на маяке привык обходиться без людей, но лишь теперь, в центре Тар-Кахола, стал настоящим отшельником. На людей не было сил. Только на улыбки для булочника, зеленщика и хозяек «Кофейной сони».

Тьер превратился в тень, молчал, читал целыми днями (всё, что находил в небогатой библиотеке булочной: от сборников предсказаний по полёту птиц до разрозненных томов «Истории Королевства Шестистороннего») или смотрел в окно – тогда Унимо вспоминал немого Трикса, спутника Форина, и это совпадение казалось ему насмешкой. Тьер был на редкость удобным заключённым. Унимо чувствовал беспокойное движение совести: как удары хвостом огромной глубоководной рыбы, вздымающие со дна ураганы песчинок. Он стал чаще заходить в Невесёлый квартал и приносить новые книги для библиотеки. Унимо заметил, что выбирает книги, которые, как ему казалось, могли бы помочь Тьеру взглянуть на свою судьбу иначе – и ужасно разозлился на себя («Давай-давай, учитель, воспитывай его, обучай хорошим манерам, а если не будет слушаться – всегда можно вытащить в реальнейшее и припугнуть»). Назло купил сказку о мальчике-дельфине с кошмарными иллюстрациями и сборник статей «О природе Защитника», изданный ещё при прошлом Айл-просветителе.

Мастер Реальнейшего постоянно чувствовал своего пленника. Мог узнать его мысли и ощущения, но старался не злоупотреблять: только осторожно наблюдал, чтобы Тьер не задумал какой-нибудь своей обычной шутки. И сначала – довольно успешно.

Стоял тёплый солнечный день – из тех, что осенью кажутся последними и потому особенно ценными. Жители старались выбраться в окрестности столицы или хотя бы дойти до Кахольского озера, чтобы любоваться шафранными корабликами листьев на чёрной воде, тонким узором паутины, пойманной в мягкие лапы света, бледными мотыльками, упрямо летающими в поисках несуществующих цветов.

Унимо вспомнил, что в такие дни они с отцом уезжали в горы или уходили в рощу неподалёку, чтобы там ночевать у лесного озера, дрожа от холода и слушая глухие всплески осторожных сомов, измеряя время движением солнечного луча по серебристому стволу бука…

Воспоминания об отце снова перепутали мысли. Встряхнули душу, как стеклянную игрушку с падающим в шаре снегом. И запустили её в стену.

Так или иначе, Унимо решил, что он любит осень, и может тоже – как все – прогуляться до озера.

Тьер тоже бродил по городу, но в другой части, ближе к Ратуше. Унимо попробовал его горькую, как полынная настойка, грусть, и сам едва не поморщился. Хорошо, что Тьер не мог так же легко читать мысли и чувства Мастера Реальнейшего: вряд ли ему понравилась бы эта смесь жалости и невольного покровительства.

Скитаясь по городу, Нимо вышел к своему любимому месту на пристани: насыпь, дубовые деревянные скамейки, вид на причал и редкие лодки, узкие и длинные, снующие, как водомерки, по озёрным дорогам.

Унимо устроился на одной из скамеек. Солнце пригревало. Тепло можно было даже увидеть: если закрыть глаза, то под веками пульсировала кружевная золотистая кровь.

Конечно, нельзя было просто сидеть и радоваться хорошему дню, приятной погоде, тому, что никуда не нужно спешить. Хотя отец учил его этому – даже более старательно и терпеливо, чем древним языкам. Вероятно, хотел и сам научиться. Это Унимо понимал уже сейчас, но тогда он просто держал Астиана за руку, пока они сидели на каком-нибудь холме и любовались закатом, закрывал глаза и улыбался, чувствуя на веках осторожное прощальное касание солнца. Или вспоминал маму, как она целовала его в лоб перед сном, когда была дома. И тогда испуганно открывал глаза – и волшебство исчезало.

Унимо знал, что это бесполезно и вредно. Но ведь такое знание мало кого останавливает. И он снова и снова думал о том, что его бросил отец (конечно, он бросил и весь этот мир – но мир покатился дальше, а единственный сын единственного отца на свете, даже став Мастером Реальнейшего, даже спустя двенадцать лет – готов разреветься, если эта мысль застаёт его врасплох). Что мать перестала целовать его перед сном задолго до того, как он понял, что это не обязательно. Что настоящий Мастер Реальнейшего и вроде бы его учитель тоже его бросил. Ушёл играть и не вернулся. Никогда не вернётся.

Потом Нимо не мог объяснить, как это произошло. Может, сказалась привычка долгие годы засыпать днём на маяке. Может, Мастер Сна играл на стороне Тьера. Может, миру надоели одни и те же жалобы. Так или иначе, Мастер Реальнейшего заснул неожиданно для себя – и в тот момент на другом конце города вздрогнул и распахнул глаза Тьер. А затем по лицу Бессмертного поползла, теряя от запаха удачи всякую бдительность, длинная хищная улыбка…

Проснулся Унимо от запаха гари. Всё было в дыму, ничего не разглядеть. Открыл глаза, несколько секунд смотрел в прозрачный воздух осенних сумерек, чуть блестящий от дыхания озера. И рухнул вниз, кубарем скатился с холма с единственной мыслью: «Хочу оказаться там, где Тьер».

А Тьер стоял на крыше Собора Защитника и прекрасно смотрелся в лучах осеннего солнца на фоне неба и шпиля восточной башни, обращённой к площади Всех Дорог. Тьер раскачивался с пятки на носок, чуть придерживаясь за изящный пинакль. Стоя в толпе на площади, Унимо не мог оторвать взгляда от белых пальцев на каменных завитках. А Тьер тем временем заканчивал проникновенную речь:

– Защитник оставил нас! Оставил этот мир! Теперь мы все – только игрушки для мастеров. Я так не хочу, нет, я отказываюсь! О, вот и музыканты, прекрасно!