скачать книгу бесплатно
Вот они все здесь, мои марионетки, мои начертанные карандашом по мраморированной бумаге игрушки, которыми так легко управлять, которых так просто заставить делать то, что я им скажу делать. Все убранные ранним рассеянным светом, как погребальным саваном, силуэты. Мои грехи.
Первый из них – мой муж. Механоид мягкосердечный, но слишком преданный идеалам собственного сердца, которое, как в насмешку, ведёт его узкими тёмными коридорами к самым жутким проявлениям любви.
Рядом с ним – нейрофизиолог с невероятно раздутым эго и скудным умом, пухнущий от чувства собственного превосходства над всеми, кого он спешит унизить и растоптать по любой причине. Он всех считает ниже себя.
Он никогда не скрывал своих намерений в отношении моего случая, но сейчас его требовательное раздражение сочится из всех щелей его родной механики. Он не любит и не боится бога, он не нежит своих грехов в противопоставлении ему. Он просто ждёт, когда мир, весь мир в очередной раз станет удобным для него и сам пригласит его на кафедру, чтобы вручить всё, чего он хочет.
Здесь и хирургиня, чьи руки создали меня такой, какая я стала. Мастерица Айнейррейре – женщина холодная и жестокая, никогда не скрывавшая, насколько выше ценит она загадку болезни по сравнению с такой мелочью, как жизнь тех, кого она спасала своими алмазными руками. Ремесло хирурга для неё всегда было важнее лечения. Она не помогала, она не вставала между страдающим и смертью, она брала своё.
Ничего удивительного, что в качестве главного шуйцы покоя ей дали этого садиста, старшего в смене, подбиравшего кадры по себе и высоко поднявшегося за счёт случайных смертей или стабильно, годами после выписки в распоряжении больницы, работавших на её благо из-за запугиваний пациентов, особенно неудачно попавших между молотом чужих притязаний и наковальней ментальной болезни.
И его свита при нём – брат и сестра, похожие друг на друга в этой белой униформе как два осколка стекла, да, словно бы демон посмотрел на своё отражение в ледяном потоке, и то, ожив, вышло бы на сушу, так и оставшись вечно ухмыляющимся, одновременно и точным и инфернально искажённым. И оба они пришли бы жить среди живых по их собственным, извращённым законам.
Но они были нужны мне, были необходимы мне все, чтобы я могла, преодолев наконец, нет, не саму болезнь, она уже слишком глубоко в моих костях и нервных окончаниях, но хотя бы избавиться от неискупимой карусели боли, иссушающей моё тело. Осталось не так и много, всего одна или две операции по подключению протезированной пластины к ликровым венам в моём мозгу. Микроскопическим. Только женщина с алмазными руками может это сделать.
Но пока бушует сакровая буря, мы бессильны. В этот период вся живая механика немного изменяется, в том числе и в пропорциях, и операция, проведённая в этот период, может привести к излиянию ликры в органические части мозга. И я умру.
Рассечение мозолистого тела, группы органических тканей, соединявших полушария мозга, было частью терапии эпилепсии. Это действительно спасло меня от ужасающе долгих и полных мучений припадков, очень опасных для жизни. Однако на смену одной беде пришла другая, они называют это «чужой рукой», не понимая этого явления абсолютно.
«Чужая рука» для них – это странный, неприятный и нежелательный симптом рассечения «и». «И». «И», стоящего между полушариями мозга, хранилища нашей души. Того самого «и», великого двуликого трикстера, который одновременно и соединяет и разделяет нас внутри нас самих, нас с нами, нас с богом. И что же случается, если его уничтожить идеальным движением алмазных пальцев, направляемых гениальным зрением?
Появляется «чужая рука». Появляюсь я – живущее в небольшом опережении событий, свидетель истинного значения всех подсознательных реакций и жестов. Досознательное самосознание. Единственный бодрствующий житель мира, истинного мышления, мир словно бы графического, схематического, как нарисованного карандашом.
Вам когда-нибудь случалось ощущать, что вы совершаете фатальный ход в шахматах, но уже оказываетесь не в силах отдёрнуть руку? Кричать на кого-то, кто казался вам безразличным в исступлении, потому что сами не можете разобраться в собственных чувствах? Знать, что ваш поступок предрешён кем-то свыше, хотя он не нравится вам и претит? Это всё эхо моего существования.
На самом деле большая ошибка считать, что хотя бы одно наше решение или мысль принимаются вами самостоятельно, на самом деле это – кто-то другой. Может быть, ваш истинный разум, может быть, бог, но в любом случае этот кто-то живёт в этом карандашном мире, куда менее наполненном цветами, звуками и запахами, чем обычный мир, существующий за треть секунды до включения «я».
Именно в этот момент принимаются все решения, именно в точке перехода от карандаша к краскам формируется личность. Я живу прежде личности, и я не чужая, я настоящая, истинная рука. Я не противоречу сознанию. Я создаю его.
И вот они нашли меня. И они хотят стереть меня из этого мира. Кто они? Я не знаю, сейчас это – вороны. Протезированная мозговая пластина очень сильно зависит от сакральной стабильности тонких оболочек миров. И наверное, сейчас она, не до конца снабжаемая ликрой, не до конца встроенная в единую ткань мироздания, выглядит для них как маяк. Сияющий греховностью вместо света. И мой грех – существовать на том же самом поле, что и все они. Кто они все? Я не знаю. Все те, кто действительно владеет миром и каждой отчаявшейся душой в нём.
Первая птица, ударившаяся в витраж, – это вестник. Гонец грядущего суда над моей смелостью, над моей дерзостью существовать. Я вижу её проекцию в карандашном мире – она плоть, часть физической оболочки одного гигантского существа, объединённого общим разумом, которым владеет кто-то больший, кто-то свыше, кто-то оскорблённый мною, как самой сутью отступничества.
Он не может мне простить тонкой игры, которую я затеяла ради спасения собственной жизни, но условия, в которые меня загнали обстоятельства, были сверхъествественные. Что преступного в том, что я воспользовалась сверхъестественными средствами самозащиты, чтобы продолжать дышать?
Я видела больше, чем другие, больше, чем кто-то из когда-либо рождённых мог видеть, и я использовала всё, что было мне даровано случаем без оговорок и без мук совести, я хотела жить, и сейчас нёсся сюда тысячей чёрных тел обвинитель и исполнитель смертного приговора, рождённый сакровой бурей, из-за которой так печально и низко пели механические ветви за соборными стенами.
Вот он приближается, взбивая воздух своими многими чёрными крыльями, изрыгая боевой зов своими многими клювами, глядя чёрными глазами-бусинками на чернеющий отчаянными шпилями, потонувший в магнитных садах собор. Он спешит в отмщения за безродную женщину, необразованную грязную топнутью, без талантов и образования, за её потемневшую от тяжёлой жизни грубую кожу, за заскорузлую печать бедности на скуластом лице.
Но нет… нет, рано ещё думать, что он победит. Рано думать, что инквизитор, состоящий из всех этих чёрных полумеханических тел, одержит победу. Рано ожидать, что он сможет прочесть меня здесь. Да, моя пластина привлекает его и горит для него огромной чёрной чернильной кляксой среди карандашного мира, но ведь я здесь уже давно, а он только создал своё гневное тело из нескольких диких стай.
Я провожу рукой по русым спутанным волосам… себя. Себя самой. Какой-то необычайно далёкой, живущей там, в полноцветном усечённом мире предсказанных решений и предопределённых действий. Я буду сражаться за неё, себя, нас. Ещё не всё кончено, нет… это не казнь. Это – сражение.
Я быстро скольжу плотью вдоль одежды и кокона спутанных одеял в поисках ликрового клапана общей сети, связывающей собор и здание Института. Я связываюсь с этим чудовищным зданием, расползшимся на множество корпусов здесь, среди магнитных садов. Его башни квадратные, его своды круглые, он не мстит небу за пустоту собственной души, он тешит своё эго обращённостью внутрь мозга, и чужого и собственного, в поисках той истины, которую иные чувствуют ускользающей в горячих слезах, льющихся перед алтарём.
Мы хорошо друг друга понимаем, я и Институт, он чем-то похож на меня, но, конечно, он просто живой, обычное существо, живущее в том же самом предрешённом мире, однако в его старых костях и стенах довольно живой механики, родных частей умерших механоидов, интегрированных в одну машину здания, чтобы вплотную приблизиться к чувству моего, мира настоящих решений и настоящей расплаты за жуткие грехи.
Оно так много впитало в себя этого безумия, оно так привыкло к нему и к противостоящему ему чистому разуму, снова и снова пытающемуся проникнуть в самые тёмные уголки спутанных мыслей и нарушенных образов, что стало кем-то вроде меня.
Этот возвышающийся над беспокойными механическими ветвями, пульсирующий в камне механический скелет, порождённый тысячами и тысячами смертей, собранных воедино живыми, тёплыми руками, ради того чтобы вбирать в себя чужое безумие и самому не сходить с ума, оно дало приют и мне, уроду и провидцу, алчной чёрной кляксе, которая будет сражаться за жизнь. Прямо сейчас.
Институт выполняет мою просьбу, и дверь между собором и больничной галереей блокируется. Птицы могут разбить стёкла моей палаты и разнести в осколки аквариумное остекление операционной, наводнить собой коридоры, и, уничтожив каждого, кто встанет у них на пути, вонзится железо и костью в мою плоть, разрывая её на кровоточащие куски.
Но здесь, в священных пределах, мне ничего не грозит. Сакры, информационные пузырьки, хранящие каждый свой мир, не едины, и любой из соборов и церквей, стоящих на чёрной и белой земле, соединены с Храмом, машиной по созданию миров, единой тонкой оболочкой. И поэтому, пока я здесь, они не смогут добраться до меня. Главное, чтобы все, кого я собрала вокруг себя, дёргая за ниточки в карандашном мире, не вывели меня наружу.
Но этого не случится, пока они слишком напуганы природой явления, о котором не имеют не малейшего понятия, природой чёрной стаи, созданную и призванную сюда их, каждого в отдельности и всех вместе, действиями.
Я смотрю на них всех. Спокойно обвожу взглядом по очереди. За спиной каждого наброска фигуры в поле моего взгляда привычно шевелятся ниточки истинного сознания, с которым я говорю. За эти ниточки я управляю ими всеми, и сейчас остаётся только продолжать делать то, что я всегда делала, с тех пор как они залезли внутрь моей головы.
Осталось решить, кого отдать первым, но выбора как такового в общем-то и нет, он слишком очевиден. Я тянусь к серой сущности своего мужа, самого податливого для влияния из всех. Его доброе сердце ведёт его в тёмные коридоры бесконечного лабиринта зла. Им легко управлять, и сейчас я, мелкими движениями пальцев, дрожью ресниц, шорохом, говорящим о невыносимой боли и ещё более невыносимой усталости, довожу его до отчаяния. Он слишком долго думал эти мысли сам.
И вот, так просто и так быстро, он решается прекратить это всё навсегда. Он сходит со ступеней перед алтарём, подходит ко мне и рассказывает, как убил топнутью, у которой в мозгу была донорская деталь для меня.
Он думал, что эта мысль родилась у него в голове сама собою, что только он всё придумал и всё исполнил, думал, что он всё решил, ведь он ничего и никогда не говорил мне, но правда в том, что никто, абсолютно никто не принимает решений самостоятельно, они не рождаются в ваших сознаниях, они живут здесь, в карандашном мире. Никто, кроме меня.
Мысль о том, что донора с нужной механической деталью мозга может так и не появиться, очень давила, ожидание было невыносимым, и я день за днём говорила здесь, в бесцветном, обладающем только контурами мире, что нужно сделать что-то самостоятельно. Я подталкивала его к этой мысли, так же как подтолкнула сейчас к признанию – жестами, звуками, подсознательным невербальным языком, что влияет на нас до-личностно. И которому никак нельзя противостоять.
В сущности, имеет значение не точность и не убедительность, а время, одно только время, а всё остальное, острый момент принятия парадоксального решения, обжигающего своей смелостью и истинностью, – это результат часто одного только движения, одного только перелива светотени под стрельчатыми окнами, страха. Это всё – двинувшаяся от лёгкого толчка лавина. И вот она сошла вниз.
И вот он выходит за дверь, готовый пожертвовать собой ради меня, дверь поддаётся легко, так как Институт не может влиять на сознание собора, и тот строился изначально с допуском на самые суровые сакровые бури, это особенность всех сакральных строений, готовность к штормам.
Я внимательно слежу за тем, как прореагирует стая на моё подношение, на мою жертву им, на самое дорогое моё приобретение за всё это время, на воплощённые зло и добро в одном и том же лице, на моего самого главного и самоотверженного защитника, готового ради меня жить и ради меня убивать. Ничего более ценного я не могу им отдать.
Но стая стай отвергает мою жертву. Птицы не трогают его, не он призвал сюда и не его грехи они явились судить. Они не хотят чьей-то абстрактной крови, они хотят стереть из ткани мироздания мерзость, которую не в силах терпеть, это я. Их никто не удовлетворит кроме меня, но я ещё здесь и жива. Я буду сражаться дальше.
Вот, вот женщина, которая ни в чём не глупее меня. Она даже не моя жертва, она скорее моя напарница, настолько холодно её восприятие действительности, настолько мало отличаются её решения в до-личностном и осознанном мирах. Настолько ясно она хотела того же, чего и я и настолько безлично, профессионально ко мне относится.
Она сама, хотела сама сделать всё, что сделала со мной. И допустить ошибку она сама не могла позволить, а потому вся эта кровь на её руках, все эти смерти беспомощных пациентов при вивисекциях было легко допустить, следовало только дунуть, лишь дать ей понять, что стоит на кону, какая истина, какая вершина перед ней и какая цена ошибки. К моей операции, декларированной, как первая в мире эта женщина подошла уже опытным хирургом, прошедшим огромный путь и весь этот путь шел по крови невинных.
Прекрасный путь.
Она, конечно, не выйдет сама, ей плевать на меня, но эти жалкие души, преисполненные страхом, считающие все, как одна, что стая пришла за ними, что коллективный разум сотен и сотен птиц хочет именно крови и нужно просто правильно угадать жертву, эта идея лежит на поверхности, нужно просто прорисовать её четче в этом мире. Моём мире. Месте абсолютной манипуляции.
Но птицы не приняли и её. Тогда следующего. Им нужно отдать следующего! Я кидаю моих верных солдат вперёд, я внушаю им страх, животный ужас, всем трём, я доказываю им, что нужно всех, всех выкинуть.
Мои трое воинов, вперёд!
И они, эти похожие как штампованные статуэтки грехов садисты, накидываются на следующую жертву. Я не зря держала их подле себя всё это время, этими тупыми, ведомыми только жаждой чужой боли чудовищами легко управлять, показывая им новую мишень для агрессии, и они тянулись ко мне, как к горькой своей госпоже. Моя армия, мой щит.
Они безошибочно чувствовали рядом со мной мою новую, великую, тонкую жестокую сущность, заточенную только на то, чтобы выжить и хотели служить мне, сами того не подозревая и служили, служили верно и сейчас убивали каждого, кого я прикажу.
Моё тело уже давно встало, но я надёжно удерживала его на месте, подальше от любого возможного вреда. У меня достаточно рук, чтобы защищать себя. Если воронам нужно больше жертв, то… я подумала. А что, если им хочется именно крови? Не жертв, которых они могут порвать самостоятельно, а именно крови и ликры, бессмысленно вытекающей на пол?
Я улучаю момент и даю мастеру нейрохирургу знать, когда именно нужно махнуть тяжёлым подсвечником. Кровь. Да, я пожертвовала одним из своей армии, но сейчас не время мелочиться, и если вороны там хотят крови, то вот, вот для них кровь. Я приказываю им тащить бессознательное тело туда, к порогу и за порог. Пусть они выкинут, пусть они дадут им то, что они так хотят, я не отдам им себя.
Почему, почему стая не пускает назад тех, кто уже вышел, почему они считают порог преодолимым только в одну сторону для тех, кто был в соборе, если им всё равно? Они дали вернуться моему мужу, если бы он не представлял для них никакого значения, но он не может пересечь линию врат назад.
Это означает только одно: стая стай всё видит в комплексе, если нужна не только я, как чернильное пятно, но и все нити манипуляторских связей, что я протянула к другим, научив их повиноваться под всё меньшим и меньшим давлением с моей стороны, ей нужна вся сеть взаимодействия между мной и каждым, кого я поставила между собой и смертью.
Что же, тогда я отдам ей их всех. Может быть, она не раздирает их на части только по тому одному, что собирается уничтожить всех в одночасье, в один конкретный кровавый момент расплаты. Пусть так. Пусть она возьмёт всё, что у меня есть, пока я живу, я смогу всё начать сначала.
Вот мастер-нейрофизиолог. Слишком тупой, чтобы самостоятельно найти способ, как можно меня спасти. Одно из лучших моих приобретений – тщеславный и самолюбивый, ему хватало ума, чтобы глубоко страдать от отсутствия собственных идей, а также настолько хорошо скрывать эту внутреннюю пустоту, что он мог протолкнуть любую банальность и получить на неё грант.
Однако банальности бы меня не спасли. Мне нужна была идея, уникальная мысль, прорыв, и я получила её, когда однажды перед нашим домом появился вчерашний студент, принёсший в потёртой папке план моего спасения. Я сразу увидела его искренность, его глубину ума и продуманность каждого этапа исследования, но давать ему синий свет было нельзя, требовалось лучшее оборудование и механоид со связями, способный привлечь для моего лечения женщину с алмазными руками, только и ждавшую, чтобы постелить перед собой дорожку из чужой крови и явиться к моему операционному столу как спасительница и главный гость.
Идею украсть исследование я подала через мужа. Открыто никто даже ничего не говорил, и слабый, глупый врач считал, что это он уцепился за случайно обронённую фразу. Что он сам разыскал юношу, что он сам вступил с ним в лживую научную связь.
Это был его камень под кроватью, его самый страшный секрет, читаемый мною как раскрытая книга. Читаемый… нет, написанный полностью мной. Это кровь, это ложь, это основание для вечной дисквалификации в академиях наук и комиссиях по грантам. Это… план моего спасения. Меня не интересовало ничего за пределами истории о защите собственной жизни.
Поэтому, чтобы нам не мешали, я велела убить молодого одарённого физиолога.
Пусть, пусть теперь вороны получат всё. Я отпускаю вниз, в цветной мир, эту страшную догадку о совершённом злодействе, и моё тело хватается за неё, как умирающий от голода за кусок хлеба. Все вокруг уверены, что это – тот самый момент истины, а я смотрю только на стаю, ей нужны все, она хочет всех, пусть, пусть она получит всех, я ей дам, что хочет она.
Нужно избавиться от всех троих одним махом, и я заставляю учёного закрыть собой моё тело и вытолкнуть санитаров на улицу. Мне легко его убедить, что я единственное свидетельство, которое поможет его имени сохраниться в истории науки. Что для него всё кончено, но тщеславие, сладость его от собственного имени, останется, должна остаться, потонет в вопросах об авторстве, спорах, доказательствах и так и останется местом притяжения многих умов.
И они остаются невредимы все вместе. Мне надо бежать. Бежать.
Все ушли, но я не сдалась, осталось последнее средство. Осталось коснуться ликровой заводи, передать маркерами крик о помощи в Храм, дать ему понять, что ситуация здесь отчаянная и мне нужно преступить сакровую границу миров ради эвакуации в Храм. Тогда меня заберут, и там я пережду эту жуткую бурю, скроюсь от этого невозможного существа. Выиграю время, как выиграю всё, я всё всем смогу объяснить.
Когнитивные искажения, суеверия голубей.
Я отпускаю руку, чтобы перехватиться и подтянуть запястье к ликровой заводи, но мой инквизитор и мой палач отпускает из своего тысячекрылого тела моего мужа, чтобы он сам принёс меня в жертву этому охотнику за всем, что превосходит чужое понимание реальности. Я тянусь к ликровой заводи, но плоть слаба, и я падаю в объятия мужа, рука продолжает тянуться, но для него это – чужая, чужая рука.
Он несёт меня к выходу. Лавина чувств и подсознательных реакций, безусловная любовь, погрёбшая наконец и меня саму. Меня, в идеальном жесте заботы и нежности, которые я так долго создавала в бесцветном мире, переносят через порог на руках, и меня раздирают на части чёрные вороны своими железными крыльями, своими механическими когтями, своими стальными клювами.
Они пронзают мою плоть, терзают мою родную механику, они набрасываются все, стаей, одновременно. И потом – сразу же разлетаются прочь.
Ведь я здесь виновна абсолютно одна.
Алтарь
Мир верный от мира неправильного был всегда отделён очень чётко. Граница между злом и добром не размытая, она не зыбкая, не похожа на бесконечное серое поле пустошей. Она ярка и ясна, словно лезвие ножа, сияющего в солнечном свете. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, в каком мрачном, ужасающем мороке тонет существование каждого живого под дарованным Сотворителем небом.
Как далеко и глубоко ушли механоиды от пути истины и добра, пути благословенной нищенской простоты, идущей от их бога, ведущей их к вечной победе над Врагом и абсолютной ясности бытия.
Нужно просто иметь глаза.
Но мир отрёкся от видения.
В чаде воскуренных благовоний, внутри тайной, устроенной под поверхностью Храма обители, он стоял на коленях перед еле различимым изображением Сотворителя. Нарисованным здесь преступно, тайно, потому что мир там, над его головой, принадлежал только слепцам.
Мир над его головой, утопающий в земной красоте возведённого Храма, с его многими колоннами, выточенными из камня, и треугольной крышей, с яркими лампадами, свисающими с потолка, и медью, которой обиты его пороги, утопал в неге роскоши, укутывающей статую Сотворителя, словно мягкое одеяло, пропитанного, словно ядом, грехом.
Слепцы стояли в том Храме, у него над головой, слепцы там держали свечи и воскуривали благовония, слепцы приносили ликру на его Алтарь. Слепцы передавали друг другу взглядом свою слепоту. Они смотрели на Сотворителя, и Сотворитель под многими этими взглядами тоже вот-вот мог перестать видеть эту яркую, как край мира, линию между верным и неправильным мирами.
Но время пришло прозреть.
Набрав в натруженные грубой работой ладони воздух, наполненный благословением создателя этого мира, бога его и отца, он опустил эту пригоршень невероятного дара себе на макушку и благостно провёл по тёмным, как обсидиан, волосам, а затем поднялся на ноги, не заметив, как после этого черты лица его затвердели, застыв в холодной маске решимости.
Он опустил на лицо чёрный капюшон послушника и твёрдой походкой поднялся на поверхность. В мир великих слепцов.
Медленно, действуя каждым движением своим словно в танце единства с миром, он вступил в движущуюся со свечами в руках в Храм процессию клириков. Здесь он был на своём месте, так как всю свою жизнь посвятил изучению бога и безусловной любви к нему.
Он никогда не поднимался в сане, он никогда не брал учеников, он никогда не отказывался от простого труда, но и никогда не принимал власти. Он был чист. Мысли его были обращены только к Сотворителю.
И бог за это даровал ему дар прозрения.
Прозрение, чтобы он увидел, чем верное отличается от неверного, увидел, в какой опасности находится Сотворитель, в какую тьму ведёт его и весь горний и дольний мир иерофант этого мира, его первосвященник, его главный растлитель. Его первый слепец.
Процессия под песнопения медленно влилась в Храм. Там собрались многие, но многие эти оставались для него безлики. Он обошёл по боковому нефу их всех и остановился вместе с остальной процессией между Алтарём и единственной статуей Сотворителя.
Опустил голову, покрытую чёрным капюшоном, но взгляд свой, видящий взгляд свой устремил через вязь воскуренных благовоний на фигуру главного из великих слепых – Часовщика.
Здесь Он был, ведущий мир свой в Хаос дорогой крови и слёз, ещё и дорогой бесконечной смерти. Сотворитель не этого хотел. Сотворитель хотел не переставать видеть.
Храм был полон паломников, пришедших со всего мира для празднования одного из последних дней, когда из Храма можно было видеть солнце. Всего один Шаг оставался до того, чтобы мир стал слишком большим и замкнулся, чтобы его солнце перестало освещать сакр, в котором находился Храм и стояли Машины Творения. Чтобы солнце осталось внутри мира, как зрачок остаётся внутри глаза.
Это был великий день, последний день перед вечной ночью Храма, когда Машинам придётся двигаться без священного огня светила, побеждающего Хаос, освещающего им путь.
Но кто собрался здесь? Те, кто считали себя великими, те, кто считали себя набожными, Храм ни для кого не закрыл дверей, но сюда пришли одни слепцы, для того чтобы сообщать свою слепоту. Великие дары они принесли Храму, словно бы можно было купить благодать. Словно бы мраморный Сотворитель мог пить или есть, словно запястья его нуждались в браслетах, а суставы – в новой механике.
Сколько бы они ни возгоняли и ни фильтровали ликру в чревах своих великих заводов, они не приближались к богу, они забывали его, и мир воистину погружался в великую тьму.
Но выход был. Был, был у мира один шанс.
Процессия остановилась на границе Храма Равных и Храма Избранных, Святилища. Эта граница была не просто линией между Святилищем и Храмом, она означала границу между миром, покорённым духовной слепотой, и миром, всё ещё нетронутым, всё ещё чистым. Однако долго ли этот мир останется чист, если все своими полными греха глазами слишком долго будут смотреть на Сотворителя?
Огромные кованые ворота, приводимые в движение великими механизмами Храма, были ещё закрыты, но последний луч закатного солнца, предвкушающего тяжёлую поступь Врага, скользил по створкам. Прозвучал низкий, утробный звук, паства встала, прихожанин за прихожанином, на колени, набирая в сложенные ладони алые пригоршни последнего света этого Храма.
Он увидел, что один из передвижников остался стоять. Молодой механоид выделялся из толпы, никаких особенных черт при этом не имея – одежда странника, лоб повязан чёрной лентой, означавшей, что он отверг себя, чтобы поклониться богу. Однако юноша не присоединился к остальным в поклонении закатному солнцу, словно ждал чего-то большего. Нового мира он ждал. Как прозрения.
Зная церемонию благословления Машин, он чувствовал кожей, что происходит за великими Вратами, отделявшими оглашённый, полусакральный мир от действительно сакрального, скрытого, за которым совершалось таинство творения мира: лежал вход к Залу Творения, краю мира и первородному веществу, которое нельзя видеть неподготовленным.
Медленно там, в пространстве, доступном только избранным, тем, кто мог считать от себя собственный Род, иерарх и иерофант этой церкви и этого культа, демон Часовщик, достал из специального паза Алтаря жертвенный кинжал и занёс его над пустым жертвенным камнем.
Оба эти действия имели огромное значение: вынимание жертвенного оружия автоматически приводило в действие открытие слуховых окон, которые, благодаря архитектуре всего здания, делали происходящее за Вратами слышимым для всех прихожан Храма, а воздевание его над пустым Алтарём означало, что Шаг будет совершён мирно, без лишнего кровопролития, что никого не пришлось класть на этот Алтарь для жертвы.
Процессия песнопевцев освободилась от свечей, которые забрали у них инокини в белых одеждах с лентами белыми, повязанными поперёк лба, и руками, украшенными киноварными узорами. Эти узоры напоминали раны.
Он, как и остальные в этой процессии, повернулся от народа к Святилищу.
Врата открылись, показывая сначала через щёлку, а потом всё больше за собою Алтарь, окаймлённый великой бездной, и каменную статую Сотворителя над ним.
Раскрывая шесть своих крыл, раскрывая, словно в объятиях, белые руки, в одежде белой, такой тонкой, что она, казалось, просвечивала, отороченная широкой каймой с золотым шитьём, к народу шёл первый из демонов, говорящий с Создателем, Часовщик.
Первосвященник, первоисточник всякого зла и всякой скверны, разъедающей, словно ржавчина, мир, отец всякого порока.
Воздев руки к Сотворителю и Алтарю, благословляя Машины Творения на Шаг вперёд, на борьбу с Хаосом, на дарование миру жизни, Часовщик повернулся к нему спиной.
