скачать книгу бесплатно
Конструктор не догадался. И этот месяц, и следующий дойдо больше ничем им не помогло. Оно рассеивалось сильно, обеспечивая по два длинных дня за месяц, но вокруг не происходило никаких видимых, полезных изменений. Песок так и не появился, но они снова отыскали газ. Прогорал он в очаге, поднимаясь прямо из-под земли. Видимо, дойдо запасло его там много.
Часовщик, который сначала долго работал над домом, позже всё чаще стал работать рядом с Машиной, думая над статуей, которую они обрели из Хаоса. Камень, из которого она была создана неизвестным существом там, внутри Врага, оказался очень тяжёлым, и руками статую было никак не поднять. Однако Часовщика она привлекала, и скоро он принял решение остаться подле неё. Всё чаще хотел видеть рядом с собой Ювелира.
Дом к этому времени был во многом уже построен, и Конструктор дал разрешение Ювелиру иногда уходить. Он понимал, что нужно строить что-то ещё. Он понимал, что, наверное, Часовщик благодаря Ювелиру видит над статуей из Хаоса что-то настолько же ясное, насколько Конструктор раньше видел дом. Что Ювелир нужен Часовщику. И поэтому Конструктор старался быть добр.
Со временем расстояния, которые они проходили за день, становились всё больше. Раньше это было из-за поиска материалов для дома, а потом просто потому, что ходить, даже ночами, начало становиться безопаснее. Ночью всегда было холоднее, но белое перестало приходить.
Конструктор долго думал об этом, до тех пор пока однажды они не набрели на него: на всё белое мира. На то, над чем всё это время работало дойдо.
Он нашёл озеро. Первое в мире озеро, полное белого. Конструктор, остолбеневший от поразившей его красоты, сперва долго стоял на дюне над ним и просто смотрел на казавшуюся бесконечной гладь воды, которая нестерпимо блестела на солнце.
Но после того как первое впечатление небывалости увиденного исчезло, Конструктор дошёл до дома. Увидев, что Ювелира там нет и что он работает с Часовщиком над чем-то вроде дома вокруг всё ещё лежащей лицом вниз в песок статуи, он направился к Машине.
Подойдя к брату, Конструктор молча потянул его за собой. Часовщик хотел оскалиться на Конструктора, поскольку имел на Ювелира планы, но, увидев выражение лица Конструктора, не стал. Часовщик понял, что ничего плохого не происходит. Что, возможно, впервые на его памяти, возможно, впервые в мире Конструктор просит Ювелира пройти за собой просто так. Из приятного предвкушения. И отпустил Ювелира идти.
Конструктор привёл Ювелира к озеру.
Переполненный каким-то озорным предчувствием, он стал смотреть поверх воды. Та мерцала золотом от яркого солнца.
Ювелир, не остановившись, прошёл сквозь берег до кромки воды, присел на корточки, потрогав белое, и, удостоверившись, что оно не опасно, по пояс зашёл внутрь. Заметив бесцеремонное отношение к этому почти волшебному явлению, Конструктор долго и с интересом смотрел за тем, как Ювелир невозмутимо проводит водой по коже и как по золоту идут мутные разводы от грязи. Одновременно с этим тело Ювелира, получив определённое питание, регенерировало. Это обстоятельство будто бы приглашало Конструктора тоже войти внутрь озера и тоже исследовать это новое белое. Однако, ожидавший нового откровения, нового вызова, нового видения, демон оказался только разочарован.
Поддавшись этому расстройству, он молча сел на берегу и стал смотреть за небом у границы с водой и солнцем. Ювелир, окунувшись с головой и вынырнув на поверхность, громко позвал Конструктора за собой. Тот с удивлением отметил, что вода заставила Ювелира выглядеть иначе и что этот вариант внешности показался Конструктору более правильным. Ювелир позвал снова, но Конструктор не захотел к нему присоединиться.
Поняв, что видения не будет и откровения не случится, Конструктор направился в сторону дома. Он поднялся на склон над берегом и обернулся, чтобы удостовериться, что всё в порядке, и насладиться видом в последний раз.
И тогда с этой высоты он различил в дымке над горизонтом огромное призрачное строение. Оно плыло над золотом воды в сизых объятиях мягкого неба. Высокое, тонкое. Прочерченное параллельно глади, словно висящее в воздухе. Его ещё не существовало, это было потом, это было будущее, и Конструктор, затаив дыхание, смотрел на него.
Закончив с водой, Ювелир выбрался на берег и побрёл назад к Машине и статуе. Как только он пересёк линию прибоя, видение исчезло, и ничто больше не украшало озеро. Конструктор хотел было окликнуть брата и велеть тому вернуться на место, но поймал себя на том, что работа над этим казавшимся сейчас совершенно нереальным строением не может быть начата немедленно, что придётся терпеть и много ждать.
Поймав его ищущий взгляд, Ювелир остановился напротив него, посмотрел невозмутимо и стряхнул на лицо Конструктору последние капли с кончиков пальцев. С этим удалился дальше работать.
Конструктор остался где был.
Он не представлял, насколько долго ему придётся ждать, но уже знал, насколько это важно. Насколько это определяюще. Насколько большое значение имеет то, что однажды им обоим – и Ювелиру и Конструктору – придёт время построить Мост.
И
«И» соединяет и разделяет. Это маленькое слово, сочинённое кем-то, чтобы не ставить лишних точек, никогда не скрывает двойственность своей натуры трикстера, однако ему это удаётся, как никому другому. Кто из читающих задумывается, проглатывая глазами текст, какую именно роль играет «и» в этом или другом предложении, что оно делает: соединяет или разделяет его части? Это не имеет значения. Ведь, в сущности, всё зависит от самих этих частей, чем именно они являются на самом деле и как относятся к тексту, который они составляют, но на который не в силе влиять, и…
Под стрельчатыми сводами собора разливается жидкий утренний свет. За потемневшими от времени, укреплёнными контрфорсами стенами гудят магнитные сады. Пришла сакровая буря, границы между мирами истончились, и, пока всё не смолкнет, увы, нельзя начинать.
Смогу ли я дождаться момента, когда буря утихнет, не лишившись рассудка, не лишившись жизни? Увы, я не знаю. Сейчас я наслаждаюсь некоторым моментом просветления, ясного осознания мира вокруг, пришедшего тихой поступью на смену отчаянной болевой лихорадке, превратившей всю вчерашнюю ночь в тёмную, страшную воронку, затягивавшую в не имеющий времени мир агонизирующей боли.
Низкий вибрирующий шум, исходящий не то от колобродящих механическими ветвями на ветру садов, не то от самого неба, резонировал внутри моей головы, порождая эти муки, начавшие переходить к полуночи в мозговые схватки, а к рассвету всё выродилось в уже знакомые мне припадки. Но это ушло.
В собор Изучения мозга и высшей нервной деятельности при Институте муж принёс меня на руках. И сейчас, не помышляя о том, чтобы двигаться и уж тем более вставать, я, устроенная в свёртке из одеял, полулежала, прислонившись виском к холодному камню скамьи для молящихся. Спать я не могла.
Мой муж стоит у алтаря, все остальные, заинтересованные в исходе второй операции персоны, тоже здесь. Вне зависимости от того, насколько они верили в бога, или в иные высшие, или мистические силы, на эту службу они пришли. Одни – измотанные, как и я, вынужденным, гнетущим бездействием, вытягивавшим все мыслимые силы, другие – от общего чувства механизма, страха, что гонит находиться рядом с такими же, как ты, под угрозой то ли изоляции, то ли сумасшествия. Может, кто-то здесь и сейчас действительно искал бога. Мне, если честно, сложно поверить в такое.
Вот они здесь – мой муж, святой мастер в прошлом, оставивший сан для того, чтобы посвятить себя полностью моему выздоровлению. Он у алтаря, ведёт эту службу. Ему разрешили в один этот раз. Для меня, для нас всех.
Ближе всего к нему – мастер Тьяарноарр. Нейрофизиолог, разрабатывавший во главе научной группы всё, что легло в основу первой операции, и то, что должно лечь в основу второй. То, что внутри моей головы – его главное детище. Получится ли у него выбить ещё один такой же грант для исследований, если я умру от простой сакровой бури? Он хотел излечить эпилепсию, он хотел излечить весь мир, а получил меня. Еле живую из-за капризов истончившихся миров, истощённую женщину, полностью положившуюся на волю случая.
Нет, ему нужно, чтобы я дожила хотя бы до одного научного конгресса, его уже скоро получится устроить, но врач должен продемонстрировать меня в анатомическом театре и сказать, что я была больна, страдала жестокой падучей болезнью, но излечилась. Болела, но излечилась… немощна была, но встала и пошла…
Чуть дальше от алтаря стоит мастерица Айнейррейре. Женщина с алмазными руками – так её называют. Может ли быть, что такая блистательная нейрохирургиня допустила ошибку, заставляющую смерть сейчас протягивать мне окостенелую руку, гладить меня мертвенными пальцами по только начавшим отрастать волосам? Её карьера не рухнет в случае моей смерти, но сколько же она приобретёт, если в итоге всё получится? Лента славы самой выдающейся мастерицы своего времени опоясает её чело, если только сакровая буря уляжется и даст нам завершить серию операций.
За ней шуйца-хозяин приёмного покоя, я его знала, когда лечилась в Институте ещё в первый раз, до операции. Он стал моим личным шуйцей, когда я вернулась ради этого проекта. Решив, что мне будет легче приходить в себя среди знакомых лиц, высокие мастера ему разрешили. Наверное, он преследует меня.
У самого входа двое санитаров, они брат и сестра, близнецы. Их я до начала проекта не знала и не могу предсказать, что они чувствуют сейчас. Однако если они здесь, на службе, этой отчаянной коллективной попытке упросить Сотворителя о конце сакровой бури, то сердца их не спокойны.
Я оглядела присутствующих ещё раз, задержавшись взглядом на каждом. Им всем есть что скрывать, им всем есть за что просить у бога конца того кошмара, где мы все оказались сейчас незримо связаны. Скованы у потемневшего от времени замкового камня наверху свода. Там, высоко, от раннего утра светло, рассеянно.
Устало я закрываю глаза, думая, что вот-вот провалюсь в спасительный сон, но он всё равно не приходит. Левая рука, помимо моего желания, поддёргивает плед мне на плечо и ласково наглаживает меня по ёжику тонких волос. Она опять начала. Эта рука опять принялась за своё. Я стряхиваю её и закрываю горячие, дрожащие веки.
Мысли мучают моё истерзанное сознание чувством огромной коллективной вины за нарушение некоего великого, божественного порядка, в котором, о нет… в котором, конечно, позволено каждому пытливому уму вскрыть черепную коробку своей пациентки и рассечь мозолистое тело, разъединяя полушария мозга, в этом нет ничего плохого. Кто не сделал бы этого, для того чтобы избавить молодую женщину, свою пациентку, от эпилептических припадков, на радость науке?
Кто бы не счёл ланцет божественным мечом, проникающим в самые замыслы Сотворителя, изучая его мысль, его план и этим обнажением тончайших истин прославляющим его, а с ним и себя. Какая разница, кого показывать в анатомическом театре, с кого срывать белую простынь, демонстрируя триумф своей мысли… когда он сдёргивал эту простынь с трупа, он выглядел настоящим скульптором, закончившим ваять плоть из мрамора.
Пусть, пусть вскрыть мою черепную коробку и разрезать мой мозг – богоугодно. Но разве может быть, что кому-то из живущих под сотворённым небом позволено вживлять в этот же, уже разделённый мозг механический протез мозолистого тела? Мы не должны бы этого делать. Бог видит нас, он наказывает нас за это, поэтому буря и не кончается. Вот что происходит.
«Что в этом ужасного?» – спросите вы. Разве не такое же это вмешательство в каждое другое тело, созданное Сотворителем из плоти и механики, когда мы пересаживаем страждущему, потерявшему механическую конечность, такую же от донора-мертвеца? Сколько механоидов обрели снова, благодаря такой трансплантации, руки и ноги? Разве же это не хорошо?
Я скажу, я знаю, чем это плохо. Тем, что в руке или в ноге нет души. Её нет, вопреки общим убеждениям, и в сердце. Душа находится в мозге, средоточии наших дум и фантазий. Ей просто негде находиться ещё. И когда мы взяли часть мозга от другой, мёртвой, женщины и положили в мой мозг, мы преступили против самого Сотворителя, против его божественного порядка. О, нам есть о чём молить его, есть за что извиняться.
Слова святого мастера, вернувшегося к своим обязанностям на один день, произносимые на старом языке, забытом всеми и снова выученном, чтобы говорить с богом, таят в этом жидком белом свете, словно бы кровь в холодной воде.
Внезапно нас всех отвлекает резкий удар. Всё стихает, и мы поворачиваем головы по направлению звука. Это птица ударилась о цветное стекло витража и упала замертво. Такое бывает, когда долго не стихает буря, приводящая в возмущение всех, кто зависит от тонкой оболочки мира, его сакра, а птицы зависят больше всех.
Все, не сговариваясь, опускают головы, и служба продолжается, но теперь всё тише – и речь священника тает там же, под тёмными сводами, как и свет. Все медленно возвращаются к своим мыслям, потому что птица, ударившаяся о свинцовую спайку витража, конечно же, уже мертва, а убирать труп никто из тех, кто находится внутри, не должен. Это чья-то чужая работа – убирать труп.
Я возвращаюсь мыслями к женщине, чья мозговая пластина-спайка в моей голове. Её тело обнаружили случайно, ещё тёплым, немедленно передали на контроль сохранения обмена веществ, чтобы температура не падала ниже порога затвердевания ликры, и направили сюда. В одном поезде с этим телом ехали и мы с мужем.
Все остальные, кто не работает в Институте, выехали сюда тотчас же, по получении известия, словно падальщики, почувствовавшие, вместо запаха крови, аромат свежей типографской краски на их статьях в ежегодные толстые, уважаемые издания.
Я видела, как мой муж смотрит на это тело. Этим особенным, нежным взглядом, каким он одаривал всё, что как-то связано с моим выздоровлением. В эту секунду я подумала, что хорошо, что он оставил сан: механоид, кто так сильно любит жизнь какой-то конкретной женщины, уже не может так же любить бога. А если он сможет, это будет ещё ужаснее, возможно, те, кто снимали заживо кожу с Идущих в Лабиринт, именно так любили бога, до нежности во взгляде на смерть.
Ещё один удар в стекло, и служба снова прервана. На новую птицу оборачиваются, но лишь на секунду, святой мастер спешит продолжить чтение Писания, но в этот момент тот, первый, мёртвый, как всем показалось, ворон шевелит опавшим крылом, потом поднимает голову и мерзко, надсадно кричит, а потом он встаёт на лапы и разевает на нас чёрный железный клюв. Я слышу в этом обвинение.
Моя левая рука, которую мне забыли привязать из-за тяжёлой ночи, закрывает мне глаза, и я не противлюсь её решению. Второй рукой я зажимаю ухо, вжимаясь в камень другим. Но я всё равно слышу, как ворон кричит. Слышится ещё один удар и ещё. Всего я насчитала шесть ударов. Шесть воронов. Я останавливаюсь на этом, читая это число как гадальную карту, а потом всё тонет в их крике.
В конце концов, и это наступает очень быстро, этот общий крик стаи заполоняет весь собор, но… это не единственное, что происходит. Я стряхиваю руку, прижимая её со всей силы к скамье, и оглядываюсь… да. Птиц так много, что они заслоняют собой весь свет. И нет больше его у сводов, как и голоса святого мастера нет, всё поглотило в себе вороньё – и свет и звуки молитвы. Это за наши грехи. Я в ужасе смотрю на мужа. Это за наши грехи.
Нейрофизиолог, мастер Тьяарноарр, мужчина высокий и крепкий, вежливо обращаясь к священнику, просит перестать читать и говорит всем остальным, что почитает за лучшее покинуть это место и – главное – вынести меня, так как аномалия, с которой мы столкнулись, явно влияет на меня пагубно.
Конечно. Конечно, пагубно влияет, и, конечно, важнее всего вынести меня, ведь кого иначе он будет показывать в анатомическом театре с той же вежливой улыбкой, отточенными жестами, переложением циркового балагана для интеллектуальной элиты этого мира.
Не дожидаясь знаков одобрения от остальных, которые, конечно же, следуют, он идёт к двери, соединяющей собор с коридором Института, с его холодной наборной чёрно-белой плиткой, высокими потолками, тоже стрельчатыми, но без украшений, с запахом мочи, дезинфицирующих средств, рвоты, книг…
Мастер Тьяарноарр подходит и толкает ручку, однако та не поддаётся. Скоро к нему присоединяется шуйца-хозяин с его сильными, привыкшими скручивать буйных пациентов руками и оба санитара с теми же навыками. Однако им не удаётся открыть дверь и вчетвером.
Хирург на них смотрит холодно, говорит, что во время сакровых бурь эта дверь действительно иногда самопроизвольно блокируется, потому что во время возмущений тонких границ миров, подобных нынешнему, живая механика иногда расширяется, что и становится причиной страданий всех сакрозависимых механоидов, а в Институте вся механика живая, так как это здание изначально проектировалось как имеющее повышенную чувствительность. Ради коматозных и кататоничных пациентов, разумеется.
Это здание – точный научный инструмент.
Так бывает, что дверь блокируется. Так бывает, что птицы бьются в стекло или стаями сходят с ума, но это всё случилось одновременно.
И буря слишком продолжительная, и птиц, птиц слишком много, и та, первая, с переломанной шеей, восстала из мёртвых, именно восстала из мёртвых. И я… я не сплю, после всех этих припадков, после этого марафона изнуряющей боли, после всех этих швов на шее, я так и не уснула ни единого раза. И птица, и птица. И все они.
Это всё за грехи. «Это всё за грехи», – так говорит мой муж, его, конечно же, отчитывают за такие слова, но он бледный как мел, одни только глаза горят внутренним холодным огнём нервного исступления, и оно заставляет санитара, который пытался его привести в чувства, потрясённо отойти.
Мой муж подходит ко мне. И он говорит со мной, но слышат это все, потому что, как только он начинает говорить, вороньё за стенами собора смолкает. Он признаётся в убийстве.
А после того как он завершает свою речь, оборачивается, встаёт на колени и исповедуется всем. Он рассказывает, как убил механоида. Донора. Женщину, чьё тело так удачно и так вовремя нашли, чью кончину так и не смогли расследовать, даже решить, насильственной была смерть или произошла по естественным причинам. И на чьё тело он смотрел с такой добротой и надеждой, пока мы ехали сюда.
Магнитные сады гудят от этой бесконечной сакровой бури. Мой муж плачет, обнимает меня, целует в исступлении мои руки, и просит, чтобы я выжила, чтобы я стала счастлива, и говорит, что чудо явил нам Сотворитель, чудо присутствия бога в мире. И он знает, что делает.
Мой муж идёт к главным Вратам храма. Мастер Тьяарноарр пытается остановить его, хирургиня холодно говорит о том, что если заклинило небольшую дверь в Институтский коридор, то большие металлические Врата даже не шелохнутся, сколько ни прилагай усилий, но святой мастер кротко ей отвечает, что на всё воля Сотворителя и мы не в нынешнем мире сейчас, а в горнем и Сотворитель смотрит на нас и он решает.
Он тянет на себя огромные металлические створки, и действительно – изображения праведников и грешников, Машин и Порогов, колеблются, отпуская по лицам горельефных фигур глубокие тени, когда Врата легко поддаются и открываются даже без скрипа.
За дверями – Хаос из крыльев и когтей, из металлических перьев и железных клювов. Я встаю, кричу мужу, чтобы он остановился, что здесь всё ещё безопасно и он должен остаться со мной, но он шагает за этот порог.
И птицы смыкаются за его спиной, но ни капли крови, ни единого крика боли не доносится до нас, а потом, как по команде, стая прореживается, и мы видим, что он стоит на тропе от собора к главному корпусу Института. Живой. И ничто не повредило ему. И ничто не оставило на его теле ран.
Нервно встаёт шуйца. Он кричит на мастерицу Айнейррейре, кричит, что знает, из какой крови появились её алмазные руки. Обличает её перед всеми, громко говорит о душах десятков душевнобольных, зарезанных ею ради практики, о несчастных, которых он сам приносил ей на заклание, лишь бы она получила те редкие навыки, которые позволили ей пересадить мозговую пластину от трупа в мой страдающий мозг.
Она не соглашается, не признаёт вину, ведёт себя сдержанно, спину держит прямо, но трое их вокруг неё одной, и вот они, окружив её, зажав в угол, хватают за руки и ноги, по-умелому, по-хозяйски. Она кричит.
Страшно кричит.
А когда она кричит – вороны затихают, и каждый раз её крик разрывает тишину наново, как свежезажившую плоть.
Моя рука зажимает мне уши, второй я держусь за скамью, не в силах ни стоять, ни сесть, и смотрю, как её проносят к границе Храма и выбрасывают в это ужасное чёрное море из ужасных несмертных птиц, и она исчезает в нём. Крик всё ещё слышен, а потом он сменяется прерывистым дыханием, а дальше всё исчезает за шумом, который издаёт обезумевшая стая. Проходит секунда, и мы всё ещё видим её белый врачебный китель.
Она стоит в полный рост там, рядом со святым мастером… тоже невредимая.
Мы должны выйти. Я отняла руку от головы и направилась к выходу, но чужая рука удержала меня. Она намертво вцепилась в каменную скамью и не пустила сделать и шага. Я потянулась оторвать её, но меня сразу же отвлёк шум у выхода.
Там была драка. Нет… бойня.
Это был мастер Тьяарноарр. Он отбивался от этой троицы, от шуйцы и двоих санитаров-близнецов, которые в моменты наибольшего кошмара сливались для меня в одно, то мужское, то женское лицо, издевательски двигавшееся, издевательски говорившее, знавшее, как и когда надавить, чтобы я сделала всё, что они хотели.
Когда они были рядом, а муж отлучался, то я всегда чувствовала себя голой рядом с ними. Часто так и бывало. Голой и беспомощной, а они могли всё, и я молчала. Не столько потому, что меня никто не мог защитить, а потому, что знала, что они могут сделать с другими, кого я знала и кого защитить было некому. Они виновны, это никак нельзя оправдать и никак нельзя объяснить.
Сейчас они зажали мастера Тьяарноарра, так же как до этого зажали мастерицу, но он ожесточённо сопротивлялся, и не думая пытаться поставить их на место холодным взглядом или резким словом, скрывающим под собой намёк в том, что они повязаны одними преступлениями.
Мастер Тьяарноарр сражался за свою жизнь отчаянно. Он схватил высокий кованый подсвечник, стряхнув немногие огарки, ещё тлевшие на нём, и размахнулся, метя в санитара, но тот ловко поднырнул, уходя от удара, и тяжёлый металл с размаху вошёл в висок шуйцы.
Нейрофизиолог уронил орудие и на негнущихся ногах отступил назад. Санитары же, эти двое, одинаковые, пародирующие друг друга в каждом движении, тут же забыли о нём. Они схватили за ноги своего товарища ещё минуту назад, предводителя, и потащили туда, к воронью.
Я ещё могла разглядеть за тёмной завесой святого мастера и мастерицу-медичку. Она неведомыми силами удерживала моего мужа. Он хотел вернуться, но он не мог потому, что она его держала, а может, ему мешали птицы. Они скрежетали когтями, они стучались в цветные стёкла.
За головой шуйцы, виновного передо мной как никто другой, посмевшего попроситься ухаживать за мной после всего, что он со мной сделал, оставался кровавый след. Я смотрела на эту кровь, и мне не было жалко, я была рада, рада, что он так закончил. Потому что это всё не началось бы, если бы не он. Если бы он не толкнул меня тогда, когда я лечилась здесь первый раз от простых головных болей, да, частых, почти бесконечных, но всё же простых головных болей. А после того как он толкнул меня и я ударилась головой об пол… начались припадки.
Зачем он попросился в проект по моему лечению? Хотел искупления, прощения хотел? Ну что же, значит, пусть его прощают там, за Вратами, железными клювами, железными перьями, стая безумных чёрных птиц. И его действительно бросают за порог. И птицы его не трогают.
Я перевожу взгляд на мастера Тьяарноарра. Он стоит бледный. Из глаз, подчёркнутых красной изнанкой нижнего века, катится вниз по высокой щеке холодная слеза.
Он не переставая что-то шепчет, повторяет снова и снова чьё-то имя. Я не узнаю его сначала, а потом, буква за буквой, вытаскиваю его, словно из пруда леску с налипшей на ней тиной и мусором, из сознания. Имя.
Молодой парень, кажется, вчерашний студент, он приходил к нам с мужем, говорил, что может помочь, что может вылечить, что он разработал способ лечения эпилепсии с помощью рассечения мозолистого тела и затем протезирования его донорской пластиной.
Но мы не поверили ему, он выглядел… глупо. Ни званий, ни подтверждённых научных работ. Он долго ходил вокруг нашей семьи, всё говорил, что у меня идеальные показания, что всё обязательно получится, и так же часто называл своё имя, словно заклиная нас им, вот поэтому я его и запомнила.
Позже, в больнице, когда у меня снова были приступы, длившиеся почти неделю, после которых я почти разучилась говорить и потеряла цветовое зрение на какой-то период, мой муж рассказывал об этом юноше мастеру Тьяарноарру, тот посмеялся от души над выдумкой, но меньше чем через год пришёл к нам с собственным проектом.
Это было совсем другое дело – вдумчивые фразы, разумные расчёты и теории, над идеей работал не один мастер Тьяарноарр. Мы согласились, конечно, согласились, это была надежда, была спасительная нить прочь из лабиринта бесконечной боли.
А оказывается… они были знакомы. Или даже хуже. Что стало с тем юношей?
Я громко, криком спрашиваю об этом вслух, и вороны снова замолкают, чтобы прозвучал этот обвинительный вопрос, и мастер Тьяарноарр ломается. Да, он тихо признаётся мне, что этот проект не его. Что молодой механоид умер, что это его вина, а может, и прямые его действия, что всё произошло быстро… о Сотворитель, о Сотворитель, сколько же может быть вокруг этой моей души зла?
Парочка близнецов, только что выкинувшая тело своего начальника за порог, хищно оборачиваются в мою сторону. Я кричу, пытаясь отойти назад, но чужая рука так и не отпускает, я прячусь за лавку и только слышу, как мастер Тьяарноарр бежит на них, в абсолютно героическом, ищущем искупления, хотя бы так, хотя бы в смерти порыве, а может, из глубочайшего страха грядущего позора там, на середине анатомического театра, схватывается с ними, пытаясь оттащить к границе собора, и через какое-то время их взаимные крики стихают.
Я встаю. Я в соборе одна. А там, за Вратами, они все. Невредимые.
Что же, если никому из тех, кто был виновен так сильно и так глубоко, не была послана справедливая кара за грехи его, значит, всё это просто ошибки. Это совпадения, много, много совпадений зараз: и птицы, и обморок того ворона, ударившегося первым, и разбухшая защёлка маленькой двери, но не затворённые главные Врата. Всё это сложилось в один гигантский гимн возмездию только в наших измученных бедой и бездействием головах.
Когнитивные искажения, суеверия голубей.
Чужая рука отпускает меня. Я должна что-то сделать, возможно, самой пересечь порог, но у меня нету сил, чтобы пройти так много, и наконец мой муж продирается через чёрную толщу воронья и спешит ко мне. Я падаю в его объятия, позволяю прижать к себе, поднять на руки, и вместе мы движемся к выходу. Мы вместе, это просто птицы, глупые птицы, и всё хорошо.
Мы медленно добираемся до порога, меня переносят через него на руках, и меня раздирают на части чёрные вороны своими железными крыльями, своими механическими когтями, своими стальными клювами.
Они пронзают мою плоть, терзают мою родную механику, они набрасываются все, стаей, одновременно. И потом – сразу же разлетаются прочь.
А я ведь одна здесь абсолютно невинна.
«И» соединяет и разделяет. Это маленькое слово, сочинённое кем-то, кто любит запятые, всегда находится в нужном месте, чтобы продолжить линию предложения, уже звучащую в голове читателя, но ещё не выраженную в осознанной мелодике слов. Мы никогда не задумываемся, где именно рождается эта предугаданность поэтики, предчувствие рифмы на конце куплета, переводящее песню из единоличного творчества певца в общее творение существ по разные стороны края сцены, как порога. А оно там, у нас в голове, чуть раньше, чем мы умеем осознавать истинный лик «и».
Сакровая буря колеблет истинные границы миров, проникает через небо, живую механику и всё существо мироздания, она одновременно повсюду, сакровая буря. Она говорит с истинным «я» каждого живого существа, и сейчас она призывает к ответу всех, кто спрятался под стрельчатыми сводами потемневшего камнем собора, бросившего нерушимые шпили на штурм высоты так, словно бы это первая реплика в жестоком споре, который начинает великий оратор, желая скрыть, как сильно он, как заранее он виноват.
Бороться за жизнь никогда не было неразумно. Каждый сражается как может, и, если тонкие границы рукотворных миров никак не могут успокоиться и если железные ветви магнитных садов беспокойно гудят, ища какой-то жестокой, первозданной справедливости, означает ли это, что я одна, одна во всём мире оскорбляю небо и недра тем, что борюсь за жизнь? Неужели же преступление против Сотворителя то, что я нашла лучший способ сражаться?
Меня пытали болью, изводящей, неумолчной, жестокой болью, эти поиски истины магнитных садов, эти сакральные страсти, разрывающие миры, но я выстояла, через всё, что они заставили меня испытать, и я снова хватаюсь за жизнь. Я знаю, кто против меня.
Против меня сама суть этого мира, запрещавшая от начала сотворения хоть кому-то, хоть когда-то обладать той властью, которой меня наделила сперва болезнь, а после дерзкий способ её лечения, и, глядя на пустой алтарь собора, я видела там, в пустоте, в воплощённом отсутствии, самого Сотворителя, потому что после того, что я смогла пережить, я познала его замысел, и я увидела мир таким, какой он действительно есть. Вот и возмущаются сакры. Они раньше не знали такого греха.
