Похождения Гекльберри Финна

Я дрожал всем телом от страха и хотел было уже молиться, обещая Небу, что постараюсь исправиться и не быть впредь таким гадким мальчиком. Я стал уже на колени, но слова молитвы замирали у меня на устах. Это представлялось, впрочем, совершенно естественным, так как бесцельно обманывать Провидение и скрывать что-либо от него. Обманывать самого себя было тоже немыслимо. Я знал ведь в глубине души, отчего не могу молиться. В сердце у меня не было искренности и правоты. Я сознавал собственное свое лицемерие. Я делал вид, будто готов отречься от греха, но в глубине души чувствовал, что не в силах на это решиться. Я заставлял себя говорить, что вы полню долг порядочного, честного человека, т. е. на пишу хозяйке этого негра и сообщу ей, где он находится. Вместе с тем я знал, однако, что лгу. Это известно было также и Богу. Я убедился в невозможности молиться неискренне.

Чувствуя себя до чрезвычайности встревоженным и смущенным, я положительно не знал, что предпринять. Наконец у меня блеснула счастливая мысль. Я сказал себе: напишу-ка я на всякий случай письмо, а затем посмотрю, буду ли в состоянии молиться? Как только меня осенила эта мысль, я почувствовал себя легким, как перышко. Все мои горести и сомнения разом рассеялись. Находясь в таком радостном возбуждении, я вытащил из кармана листок бумаги и карандаш, сел на пень и безотлагательно написал:

«Мисс Ватсон, беглый ваш негр Джим находится здесь, в двух милях ниже Пиксвилля, у мистера Фельпса, который возвратит его вам за соответственное вознаграждение.

Гек Финн».

Я чувствовал себя теперь, впервые в жизни, праведником, омывшимся от грехов, и сознавал, что мог бы теперь молиться. Я не приступил, однако, тотчас же к молитве, а, положив бумагу на колени, погрузился в размышления о том, как хорошо все закончилось и как близко я был от безвозвратной гибели. Если бы Джиму удалось пробраться в свободные штаты, я непременно попал бы в ад. Размышляя таким образом, я постепенно припомнил всю нашу поездку на плоту вниз по течению. Я видел все время перед собою Джима: днем, ночью, при свете месяца и в бурю. Мы плыли с ним вместе, разговаривали, пели и смеялись. При этом как-то ускользало от меня все, что могло бы вооружить меня против него. Зато у меня воскресали в памяти все хорошие стороны Джима и все оказанные им мне услуги. Я видел, как он после своего дежурства стоял за меня на вахте, чтобы дать мне хорошенько выспаться, – видел, как он об радовался, когда я, потеряв плот в тумане, разыскал его опять. Я припомнил радость Джима при встрече со мною в болоте Арканзасского штата, где так процветал рыцарский обычай кровавой мести, и т. д. и т. д. Он всегда называл меня дорогим своим голубчиком, всячески старался меня приласкать, хлопотал лишь о том, как бы сделать мне что-нибудь приятное, и всегда был для меня добр донельзя. Картины совместного нашего плавания по Миссисипи быстро пробегали передо мною. Я припоминал, как спас Джима, уверив людей, хотевших осмотреть плот, что у нас заразная оспа, – вспомнил, какую пламенную благодарность он ко мне тогда почувствовал и как называл меня лучшим другом, когда-либо имевшимся у бедняги Джима, и единственным другом, оставшимся теперь у него. Затем, машинально осмотревшись кругом, я увидел у себя на коленях письмо свое к мисс Ватсон. Положение мое оказывалось более чем когда-либо затруднительным. Я взял письмо и держал его в руке, дрожавшей от волнения. Дело в том, что я сознавал необходимость принять теперь же, раз и навсегда, окончательное решение. Мне предстоял бесповоротный выбор между двумя путями: праведным и греховным. Я размышлял приблизительно с минутку, так что даже инстинктивно сдерживал за это время дыхание, но затем, махнув рукою, сказал самому себе:

– Ну, что ж делать, придется, значит, идти в ад!

И разорвал на мелкие кусочки свое письмо.

Это были ужасные мысли и столь же ужасные слова, но тем не менее они были высказаны. Я не хотел брать их назад и никогда более не помышлял уже о том, чтобы исправиться. Все помышления о праведной жизни мгновенно испарились из головы, сменившись опять греховными мыслями. Я признал греховные мысли более для себя подходящими, раз я в них воспитан и с ними сроднился; праведные же мысли оказывались мне положительно не по сердцу. Я тут же принял греховное решение во что бы то ни стало выкрасть Джима опять из неволи. Если бы я мог придумать в данную минуту что-нибудь худшее, я, без сомнения, выполнил бы и это, следуя поговорке: «Семь бед – один ответ».

Размышляя о том, каким именно образом надлежит приняться за дело, я обсудил несколько разнообразных проектов и наконец остановился на одном из них, как мне казалось, наиболее подходящем. Высмотрев лесистый островок, лежавший несколько ниже по течению, я обождал, пока совершенно стемнело, осторожно отвел туда плот и спрятал его в чаще лозняка. Я сам переночевал на плоту, проснулся до рассвета, позавтракал, оделся в лучшее свое платье, связал кое-какие вещи в узел, захватил его с собою, сел в лодку и направился к берегу. Причалив несколько ниже того места, где, по моим расчетам, должна была находиться плантация Фельпса, я спрятал свой узел в лесу, на полнил челнок водою и камнями и затопил его в таком месте, где, в случае надобности, мог бы всегда его разыскать, приблизительно в четверти мили ниже маленького парового хлопкоочистительного заводика.

Устроившись таким образом, я пошел вдоль береговой дороги вверх против течения. Подойдя к фабричному зданию, я прочел на нем: «Хлопкоочистительное заведение Фельпса». Шагах в двухстах или трехстах оттуда находилась его ферма. Было уже совершенно светло, но при всех стараниях я не мог разглядеть там ни души. Мне это было, впрочем, безразлично, так как я не имел в виду сейчас же заводить знакомство с местными обывателями. Мне хотелось только уяснить себе хорошенько расположение фермы. Для выполнения составленного мною проекта надлежало явиться на ферму из селения, а не с низовьев реки. Окинув поэтому ферму взглядом, я прошел мимо, направляясь прямо к городу. Первым, кто попался мне там на глаза, оказался как раз герцог, вывешивавший объявление о «Королевской Небывальщине», где опять-таки сообщалось, что упомянутая несравненная дивная драма будет даваться всего лишь в течение трех вечеров. Эти негодяи, несомненно, отличались недюжинной дерзостью и беззастенчивостью. Я встретился с ним лицом к лицу совершенно неожиданно для себя самого. Он, казалось, очень удивился и спросил:

– Как, это вы? Откуда вас Бог несет?

Затем, очевидно, обрадовавшись, он добавил скороговоркой:

– А где же плот? Надеюсь, вы его отвели в сохранное место?

Я притворился, в свою очередь, до чрезвычайности изумленным и сказал:

– Я только что хотел обратиться к вашей светлости с таким же вопросом.

Радостное выражение немедленно же сбежало с лица его светлости, и он довольно сурово осведомился:

– С чего вы это взяли обращаться ко мне с таким вопросом?

– Я видел вчера, что король изволил хватить больно уж через край, и решил, что нам все равно не удастся доставить его домой на плот, пока он не протрезвится, а на это потребуется, во всяком случае, несколько часов. В ожидании лучше всего будет, сказал я сам себе, прогуляться по городу и осмотреться. На пристани я встретил человека, который предложил мне десять центов, если я помогу ему переправиться на другой берег в лодке и доставить оттуда обратно овцу. Я согласился. Мы благополучно переплыли, раз добыли овцу и принялись тащить ее в лодку. Мне дали в руки веревку, а человек, который меня нанял, принялся подпихивать овцу сзади. Она оказалась сильнее меня, вырвала из моих рук веревку и убежала, а мы пустились за ней в погоню. Собаки у нас не было, а потому нам пришлось самим бежать за овцой Бог знает сколько верст, пока, наконец, она не утомилась. Мы поймали ее лишь после того, как стемнело, и доставили тогда на пристань. Оттуда я отправился сейчас же к плоту. Дойдя до того места, где мы его привязали, и убедившись, что его там нет, я сказал себе самому: «Должно быть, у них в городе вышли какие-нибудь неприятности, так что им пришлось безотлагательно уехать и они захватили с собой моего негра, – единственного негра, какой имелся у меня вообще на свете. Теперь я остался один-одинешенек в чужом краю без всякого имущества и без всяких средств к существованию. Не знаю даже, сумею ли я заработать себе кусок хлеба?» С такими безотрадными мыслями я уселся на землю, принялся плакать, про спал целую ночь в лесу и пришел сюда. Куда же девался плот и что такое случилось с Джимом, беднягой Джимом?

– Провались я в тартарары, если мне известно, по крайней мере, что именно случилось с плотом! Этот старый дурень придумал коммерческую операцию, благодаря которой получил сорок долларов, но когда мы нашли его в трактире, его успели уже там обобрать дочиста и у него осталось лишь то, что он не успел пропить. Вчера вечером я повел его на плот, и мы оба очень удивились, что плота не оказалось на месте. Мы сказали сами себе тогда: «Этот молодой негодяй увел тайком плот, бросил нас здесь и уплыл вниз по течению».

– Разве я мог бросить своего единственного негра, который имелся у меня на свете и составлял мою собственность!

– Нам этого, признаться, и в голову не приходило. Действительно, мы считали его под конец уже своим негром. Оно и не мудрено. Нам ведь пришлось вы нести из-за него столько хлопот и неприятностей. Убедившись, однако, что плот исчез и что мы остались совсем на мели, мы решили опять попытать счастья с «Королевской Небывальщиной». С тех пор я работал, как поденщик, расклеивал объявления, а в горле у меня так же сухо, как в пороховнице. Где эти десять центов? Дайте-ка мне их сюда!..

Денег у меня было довольно много, а потому я отдал ему десять центов, но просил купить на них чего-нибудь съестного и поделиться со мною, утверждая, что больше у меня нет ни гроша и что я не ел со вчерашнего дня. Герцог ничего на это не ответил, но в следующее мгновенье набросился на меня:

– Считаете вы этого негра способным нас выдать? Мы сдерем с него тогда живьем шкуру!

– Да разве он может нас выдать? Ведь он же убежал?

– Нет, этот старый дурень его продал, но вместо того, чтобы поделиться со мною, растратил все деньги!

– Как же он мог его продать? – воскликнул я и, заплакав навзрыд, добавил:

– Ведь это же был мой негр, и я сам рассчитывал получить за него хорошие деньги. Где же теперь он? Отдайте мне моего негра!

– Перестаньте хныкать попусту. Все равно ведь вы не получите своего негра. Погодите-ка, уж не думаете ли вы подложить нам свинью? Я, черт возьми, вам не доверяю! Во всяком случае, предупреждаю, что если бы вы вздумали на нас фискалить…

Он не докончил своей фразы, но я никогда еще перед тем не видал у него такого противного, гадкого взгляда. Все еще продолжая хныкать, я возразил:

– Я не хочу ни на кого фискалить, да мне и некогда этим заниматься. Я намерен прежде всего разыскать во что бы то ни стало своего негра!

Герцог стоял словно ошеломленный, с целою кипой объявлений, листки которых трепетали от ветерка. Он крепко задумался и нахмурил брови. Помолчав некоторое время, он объявил:

– Вот что я вам скажу: мы пробудем здесь три дня. Если вы обещаетесь нас не выдавать и прикажете негру держать язык за зубами, я сообщу вам, как его разыскать.

Заручившись от меня этим обещанием, герцог про должал:

– Его купил фермер Сил Ф… – а затем остановился. Очевидно, он собрался было сказать мне всю правду, но затем одумался. Следя по лицу герцога за ходом его мыслей, я тотчас же увидел, что он переменил свое намерение. Так действительно и случи лось. Он мне не доверял и хотел дня на три удалить меня совсем из города, а потому, остановившись на этом решении, добавил:

– Его купил некто Абрам Форстер, Абрам Джорж Форстер, живущий в сорока милях отсюда в глубь страны, по дороге в Лафайет.

– Ну что ж, я могу пройти это расстояние в три дня и рассчитываю пуститься в дорогу сегодня же после полудня.

– Нет, вы отправитесь туда сейчас, безотлагательно! Извольте идти туда немедленно. Держите язык за зубами и шагайте проворнее, если не хотите попасть в неприятную историю.

Мне в самом деле от души хотелось заручиться подобным предписанием. Желания мои увенчались теперь полнейшим успехом. Мне ведь необходимо было освободиться от короля и герцога, чтобы привести в исполнение собственные мои планы.

– Улепетывайте отсюда! – скомандовал герцог. – Можете говорить мистеру Форстеру все что вам вздумается. Если вам удастся убедить его, что Джим ваш негр, тем лучше для вас. Говорят, будто существуют еще на свете такие идиоты, которые не требуют представления документальных доказательств. По крайней мере, я слышал, что в здешних местах, на Юге, встречаются кое-где такие оригиналы. Во всяком случае, когда вы расскажете ему про то, что объявление о пропаже негра и о награде за его поимку состряпано было мною первоначально для от вода глаз, он, быть может, вам и поверит. Повторяю вам, идите сейчас же к Форстеру и говорите ему, что вам заблагорассудится. Помните только, что прежде чем дойдете до его плантации, вы обязаны держать язык за зубами.

Выполняя отданное мне приказание, я немедленно свернул в глубь страны по дороге, которая вела в соседнее селение Лафайет. Я не оборачивался, но чувствовал, что герцог за мною следит. Я рассчитывал, впрочем, что это ему вскоре надоест. Отойдя с милю, я остановился, а затем вернулся назад через лес, пробираясь по тропинкам с таким расчетом, чтобы выйти прямо к плантации Фельпса. Мне казалось теперь необходимым безотлагательно приступить к выполнению моего плана, так как надлежало заручиться молчанием Джима на время пребывания короля и герцога в соседнем городе. Мне было вовсе не желательно впутываться из-за них в какую-нибудь неприятную историю. Напротив, я искренне хотел раз и навсегда от них освободиться и не иметь с ними впредь ни какого дела.

Глава XXXII

Тишина, напоминающая воскресный день. – Меня принимают за дру гого. – Не вывернешься. – Трудная дилемма.

Когда я подошел к плантации, меня поразила царившая там тишина, которая напоминала торжественную тишину англиканского воскресного дня. Погода была жаркая и солнечная. Все рабочие ушли в поле, а в окрестностях самой усадьбы слышалось в воздухе единственно только легкое жужжанье жучков и мух. Это жужжанье заставляет человека еще сильнее чувствовать свое одиночество. Кажется, будто кругом все давно уже вымерло. Если веяние легкого ветерка про несется в листве, оно еще более обостряет грустное настроение. Действительно, тогда кажется, будто слышишь таинственный шепот давным-давно умерших людей, и при этом невольно приходит на ум, что они беседуют друг с другом именно о тебе. В конце концов у бедняги, прислушивающегося к таким звукам, возникает желание умереть для того, чтобы раз и навсегда с ним было бы уже все покончено.

Маленькая хлопковая плантация Фельпса походила, как две капли воды, на все остальные. Пространство приблизительно в два акра обнесено было изгородью из жердей и снабжено перелазом из вколоченных в землю чурбанов различной вышины, подобранных так, что они образовали в совокупности нечто вроде лестницы, помогавшей удобно лазить через за бор. Особы прекрасного пола пользуются в здешних краях такими перелазами также и для того, чтобы сесть на лошадь. В огороженном пространстве виднелись кое-где места, поросшие тощей поблеклой травой, но большая его часть была совершенно обнажена и обладала ровной гладкой поверхностью, лоснившейся, как старая потертая шляпа. Внутри находился большой двухэтажный бревенчатый дом для белокожих. Бревна эти были обтесаны, а швы между ними законопачены и замазаны глиной или же известью и время от времени, вероятно, белились. Кухня, сруб ленная из бревен, сообщалась с домом широкой длин ной крытой галереей. К кухне примыкала сзади бревенчатая коптильня для окороков. По другую сторону коптильни тянулись три маленькие бревенчатые хижины для негров. Кроме того, имелась еще маленькая избушка, стоявшая отдельно, далеко позади, у самого забора. Возле нее находились кое-какие пристройки, а именно сарайчик для золы и большой мыловаренный котел. У кухонных дверей стояла длинная скамья с ведром воды и ковшом. Там же спала собака, лениво растянувшись под палящими солнечными лучами. По соседству дремало еще несколько собак. В стороне оттуда, в одном уголке, росли три или четыре тенистых дерева. Там же, возле забора, я заметил несколько кустов смородины и крыжовника. Далее за забором уже тянулся сад и баштан с арбузами. За баштаном была хлопковая плантация, которая, в свою очередь, примыкала уже к лесу.

Обойдя кругом, я перебрался близ сарайчика для золы через задний перелаз и направился к кухне. Пройдя немного вперед, я услышал глухое жужжание прялки, которое попеременно то усиливалось, то ослабевало. Я ощутил тогда совершенно сознательное желание умереть, так как этот звук производит, по крайней мере на меня лично, самое удручающее и безотрадное впечатление.

Я шел, так сказать, прямо наобум, без всякого определенного плана, полагаясь на то, что Провидение вложит мне в уста в надлежащую минуту подходящие слова. Я заметил, что Оно всегда это делает, если только я Ему не мешаю. Когда я был приблизительно уже на полдороге к кухне, собаки одна за другой начали просыпаться и выходить ко мне навстречу. Я, разумеется, остановился, глядел на них и стоял совершенно смирно. Они, в свою очередь, подняли жесточайший скандал. Четверть минуты спустя я изображал уже из себя как бы ступицу колеса, спицами которого являлись собаки. Штук пятнадцать псов со брались вокруг меня, выдвинув по направлению ко мне свои носы и шеи. Все они немилосердно лаяли и завывали, причем число их все более возрастало. Беспрерывно из-за углов и заборов являлось к ним на подмогу свежее подкрепление.

Бешеный лай собак вызвал, наконец, из кухни негритянку со скалкой в руке. Она принялась кричать:

– Пошел прочь, Тигр!.. Куш, Спот!.. Убирайтесь, окаянные!

Вслед за тем она принялась обрабатывать ближайших собак скалкой, так что они с визгом обратились в бегство. Остальные последовали за ними. Спустя мгновенье добрая половина собак вернулась ко мне, помахивая хвостами и обнаруживая, таким образом, желание со мной подружиться. Собака, собственно говоря, животное очень хорошее и доброе.

За взрослой негритянкой вышла маленькая девочка и двое маленьких мальчиков, тоже негритят, в одних рубашках из грубого небеленого миткаля. Придерживаясь за платье матери, они, по обыкновению такой детворы, застенчиво глядели из-за материнской юбки на меня. Почти тотчас же выбежала из дома белокожая хозяйка, дама лет сорока пяти или пяти десяти с непокрытой головой и веретеном в руке. За нею следом прибежали маленькие белокожие ее дети, державшие себя совершенно так же, как и маленькие негритята. Улыбаясь самым радушным об разом, она воскликнула:

– Наконец-то ты приехал! Надеюсь, что это ты?

Не успев хорошенько обдумать, я отвечал на этот вопрос:

– Точно так, сударыня.

Она схватила меня в объятия и крепко прижала к груди, а затем уцепилась за обе мои руки и принялась их пожимать. Слезы выступили у нее на глаза и за струились по щекам, но она все-таки не могла успокоиться, а продолжала обнимать меня и трясти за руки, повторяя:

– Я думала найти у тебя больше сходства с твоей матерью, но, клянусь Богом, это для меня совершенно безразлично. Ты не поверишь, как я рада тебя видеть. Я, кажется, готова была бы съесть тебя живьем от радости. Дети, это ваш кузен Том. Поздоровайтесь же с ним, наконец!..

Вместо того чтобы здороваться со мною, дети, потупив головки, засунули себе пальчики в рот и спрятались за мамашей. Она продолжала скороговоркой:

– Лиза, поторопись-ка изготовить скорее моему племяннику горячий завтрак. Быть может, впрочем, ты успел уже позавтракать на пароходе?

Я счел долгом подтвердить это предположение. Тогда она устремилась к дому, ведя меня за руку и таща за собою на буксире детей, уцепившихся за ее платье. Когда мы вошли в дом, хозяйка усадила меня на дырявое кресло, а сама уселась передо мною на маленьком деревянном стуле и, держа меня за обе руки, сказала:

– Ну, теперь я могу, по крайней мере, вдоволь на тебя наглядеться! Клянусь Богом, я давно томилась этим желанием, и наконец-то оно исполнилось. Мы ждали тебя здесь уже денька два. Что именно тебя задержало? Быть может, пароход стал на мель?

– Точно так, сударыня…

– Какая я для тебя сударыня? Называй меня просто-напросто тетя Салли. Где же именно он стал на мель?

Я не знал, что ей на это ответить, так как мне было неизвестно, шел ли пароход вверх или вниз по течению. В таких случаях зачастую выручает инстинкт, подсказывающий мне, вообще говоря, довольно верно. На этот раз он подсказал мне, что пароход должен был прийти с верховьев реки. Этого оказывалось, однако, недостаточным, так как я не знал наиболее опасных отмелей. Мне предстояло или изобрести новую отмель, или же забыть название той, на которой засел пароход, или… В это время у меня блеснула новая мысль, которой я немедленно же и воспользовался.

– Мы не особенно долго сидели на мели, тетушка, – сказал я, – Нас задержал взрыв крышки и парового цилиндра.

– Ах, какой ужас! И никто у вас не пострадал?

– Никто, убило всего только одного негра.

– Это еще очень хорошо. Подобные взрывы не всегда кончаются так благополучно. В третьем году на Рождестве твой дядя Фельпс ехал из Нью-Орлеана на старом пароходе «Лалла-Рук». Там тоже взорвало крышку парового цилиндра и при этом изувечило человека так, что он, если не ошибаюсь, умер от ран. Твой дядюшка знал в Батон-Руже семью, которая была хорошо знакома с его родственниками. Да, теперь я припоминаю, что он и в самом деле умер. У него сделалось омертвение, так что пришлось прибегнуть к ампутации, но и она его не спасла. Да, это было омертвение, или, собственно говоря, антонов огонь. Бедняга весь посинел и умер в надежде на блаженное воскрешение к вечной жизни. Говорят, что стоило в самом деле поглядеть на то, как он умирал. Твой дядя за последнее время каждый день ездил в город, чтобы тебя встретить. Он и теперь уехал всего лишь с час тому назад, и я каждую минуту жду его возвращения. Ты должен был встретиться с ним на дороге. Это пожилой уже мужчина… Ты…

– Нет, тетушка Салли, я ни с кем не встречался. Пароход прибыл как раз на рассвете. Оставив багаж на пристани, я принялся осматривать город и окрестности, чтобы как-нибудь убить время, так как не хотел прийти сюда спозаранку. Я вышел к вашей усадьбе уже из лесу и пробрался в нее, если можно так выразиться, с заднего хода.

– Кому же ты сдал багаж?

– Никому.

– Да ведь его украдут, дитя мое!

– Я его так припрятал, что не украдут.

– Как же тебе удалось так рано позавтракать на пароходе?

Вопрос этот был довольно щекотливого свойства, но я все-таки изловчился дать на него удовлетвори тельный ответ.

– Капитан, зная, что я здесь высажусь, посоветовал мне закусить прежде, чем сойду на берег. Он сам свел меня в буфет, где завтракали служащие, и на кормил там досыта.

Я чувствовал себя до такой степени не в своей тарелке, что положительно был не в силах слушать с должным вниманием болтовню словоохотливой тетушки Салли. Внимание было у меня все время сосредоточено по преимуществу на ее детях. Мне очень хотелось отвести их куда-нибудь в сторонку и порасспросить, чтобы выяснить себе таким образом, за кого именно меня принимают. Намерение это было, разумеется, очень благоразумное, но мне никак не удавалось его выполнить. Г-жа Фельпс продолжала говорить безостановочно. Оказалось, что это обстоятельство было для меня еще очень благоприятным, но я сообразил это лишь после того, как она вздумала произвести маленькую перемену фронта. Мороз про бежал у меня по спине, когда она совершенно неожиданно воскликнула:

– Хороша же я, однако, нечего сказать! Я тара торю, словно заведенная машина, и говорю все сама, вместо того чтобы расспросить тебя про то, как по живают у вас все дома. Что поделывают Сид и все остальные? Вот что, голубчик, я теперь приостановлю маленько говорильную мою машину, а ты пусти в ход свою. Расскажи мне решительно про всех и каждого: как они поживают, – что делают, – что поручили мне передать, – вообще рассказывай, голубчик, про все, что тебе придет в голову.

Я убедился, что попал в совершенно безвыходное положение и что все мои старания высвободиться оттуда будут совершенно бесцельными. Правда, что до последней минуты мне как будто везло, но теперь я положительно сел на мель. Все попытки сняться с нее могли бы только еще более мне повредить. Мне приходилось просить пощады. Я решил уже в своем уме, что при существующих условиях выгоднее всего будет сказать чистую правду, и раскрыл уже рот, когда вдруг тетушка проворно схватила меня за плечи и, энергично подталкивая, спрятала за кроватью.

– Вот он уж возвращается! – воскликнула она. – Нагни, душечка, голову пониже… Вот так, довольно! Он тебя теперь не увидит. Смотри только, сиди там смирно и не показывайся раньше времени. Я маленько над ним подшучу. Вы, детки, тоже молчите!