Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2

Со времени свадьбы Монсье, все порядочные собирались то в Пале-Рояле, где он жил вместе с вдовствующей королевой, то у графини Соассон. Апартаменты последней в Тюильри в особенности служат центром волокитств и тайных интриг. Анна Австрийская, набожность которой увеличивается с каждым днем рано оставляет вечерние собрания. Ей почти всегда следует в этом случае Мария Терезия, которая от робости не может свободно предаваться увеселениям ветреного и крайне распущенного двора. Обе королевы редко остаются на ужин, за которым по отъезде их, веселые, остроумные, и иногда слишком свободные речи сверкают не менее шампанского, вдохновляющего собеседников. Часто Людовик XIV, бросив салфетку в конце оживленного ужина, предлагает танцы; является музыка, и пляс продолжается до утра.

Расходясь с этих маленьких королевских оргий, наши молодые люди любят возвращаться домой пешком; по дороге они разбивают стекла у честных обывателей, ломают вывески, колотят при случае прохожих, – и все это с громким смехом, который волей или неволей разделяет и пострадавшая сторона.

Иногда после этих ужинов блестящее общество расходится по саду под минутным покровительством нескольких факелов, которые вскоре исчезают. Мало кто из наших дам пропускает эти ночные прогулки, в продолжение которых затеваются разные игры.

Когда волокитство составляет сущность отношений, то редко поддерживается долговременно доброе согласие; несколько уже дней замечается охлаждение между обществами тюильрийским и пале-ройяльским. Госпожа Шевррз, которая всегда так удачно наблюдает влюбленных, заметила по ее словам, что король удаляется от графини Соассон, которая, по семейному праву, наследовала в сердце его величества своей сестре Лоре Манчини, бывшей за герцогом Колонной[12]. Если верить моей рассказчице, то Мадам не чужда этой новой неверности короля. Может быть это подозрение и довольно смело; единственное основание, на которое оно опирается – это ежедневные поездки его величества в Сен-Клу, где теперь живет Монсье со своей молодой супругой. Я вскоре узнаю больше.

В то время как вечера проходят при дворе в более и более блестящих празднествах, Кольбер посвящает ночи на занятия серьезными делами, вся слава которых достанется королю. Этот суровый, не чувствительный к соблазнам жизни человек, враг удовольствий, поглощенный трудом, приготовляет в то же время все улучшения, хотя ему и не дозволено предпринимать ни одного по своему произволу. Он не управлял ни финансами, ни военным ведомством, ни дипломатией, ни администрацией, а между тем ему повинуются все эти государственные рычаги: Кольберн то что другие министры – рука монархии, – он душа ее. Множество указов, выработанных этим трудолюбивым реформатором, с первых же дней заслужили Людовику XIV славу короля-законодателя. В продолжение этих серьезных работ, парламент, совершенно уверенный на этот раз не нарушить прав короны, выдал после зрелого обсуждения указ, дозволявший Давиду только продавать и распространять по всему королевству, «известный состав, именуемый шоколадом»[13]. Если бы высшее парижское учреждение занималось только подобными делами, то у нас не было бы Фронды, ни баррикад, ни печального девства Мадемуазель, о котором эта принцесса скорбит больше нас[14].

Король работает по утрам то с министрами, то с Кольбером над великими реформами, которым должны подвергнуться поочередно все части общественного управления. Среди дня король занимается более частным благоденствием многих своих хорошеньких подданных; вечером он танцует в новом балете Бенсерада «Четыре времени года» и еще доставляет этим способом живейшее удовольствие тем из своих подданных, которые присутствуют на представлении. Трудно вести более деятельную жизнь.

Тайна частых посещений королем Сен-Клу мне открылась, наконец по моему возвращении из деревни, где я провела месяц. Его величество не для Мадам так часто ездит в замок брата, хотя весь двор и мог думать об ухаживании короля за невесткой, хотя она сама могла разделять всеобщее заблуждение, и дерзать даже уверять, будто бы она взбешена… обманувшись в надежде. В этом отношении, я вверяю свои мысли бумаге; но в самом деле, если Мадам не служит предметом королевского внимания, то это не ее вина… Людовик XIV ездил один только раз для Мадам в Сен-Клу; все прочие посещения имели целью девицу Ла-Валльер, одну из фрейлин ее высочества. Вот счастливая особа, заступающая место девицы Торнэ[15], Лоры Манчини, принцессы Маргариты Савойской[16], графини Соассон и стольких других имен, теснящихся в списке королевских похождений, во главе которых вписано почтенное имя госпожи Бовэ[17] – первой наставницы нашего государя в приятной науке любви.

Признательность, которая не часто проявляется в этом мире, приковала сердце короля к девице Ла-Валльер. Особа эта в тайне любила Людовика XIV; она часто повторяла своей доверенной подруге, девице Артиньи:

– Ах, друг мой, как мне нравится король! Зачем он так высоко поставлен?

Девица Артиньи не отличалась скромностью и рассказала другим фрейлинам тайну своей подруги. Молва об этом проникла в придворные кружки. Над этой привязанностью часто подшучивали при короле, которому захотелось узнать ту, чье сердце стремилось к нему. Людовик XIV велел указать себе девицу Ла-Валльер в передней у Мадам; она не ослепила его, но понравилась ему. Эта молодая особа – блондинка очень бела и немного тронута оспой; черные глаза ее томны, но, оживляясь иногда, блестят огнем, умом и чувством; рот большой, но румяный; зубы ровные и белые; рост средний, она немного прихрамывает; грудь плоская, руки тонкие – все это плохо говорит о физическом сложении. Поэтому новая королевская фаворитка ни в каком случае не обязана своим торжеством красоте; но это чудо любезности, ума и образования. Разговор ее, достигающий в одно и тоже время слуха и сердца – представляет постоянно смесь прелести и серьезности. Побеседовав с девицею Ла-Валльер в передней, Людовик XIV не замедлил открыть эти блестящие качества, которые он весьма в состоянии оценить. С этих пор чувство признательности, которое побудило его видеть фрейлину, преобразилось в очень явственную любовь. Посещения его в Сен-Клу участились, что заставило утверждать, будто король влюблен в Мадам, чему она и сама поверила. Однако, король мало проводил время с ее высочеством и по целым часам оставался в передней или во фрейлинских комнатах.

В три недели, в продолжении которых велись эти беседы, король чрезвычайно привязался к девице Ла-Валльер; в его присутствии развертывались все нравственные преимущества этой любезной особы, он мог изучить ее возвышенное, искреннее, благородное сердце, которое, как недавно выразился мне Бюси, желает, чтобы тело, к которому оно принадлежит, полюбило что-нибудь. Людовик XIV имел тысячи случаев восхищаться любящим сердцем девицы Ла-Валльер и отсутствием в ней всякого кокетства.

Король, более робкий с этой простой фрейлиной незнатная происхождения, нежели был до сих пор с принцессами, не смел просить у нее признания в склонности, которую обнаружили ему нескромные придворные, но это желанное признание он получил невольно во время последней поездки двора в Венсен. Печально он прогуливался в саду, как вдруг ему показалось, что он услыхал звуки голоса, нежно откликнувшегося в его сердце. Незаметно подкрался он к беседке, в которой разговаривали и, скрывшись за розовыми кустами, подслушал интересный разговор. Беседовали девицы Ла-Валльер и Артиньи. Первая, не подозревавшая столь близко предмета своей страсти, говорила о нем с жаром, выражение которого сверкало у нее в глазах. Людовик XIV, мало привыкший овладевать своими страстями, не мог остаться в засаде, и упав к ногам возлюбленной разразился потоком клятв и уверений. Обе фрейлины сперва испугались этого внезапного появления, потом покраснели и, наконец успокоились. Девица Артиньи, будучи слишком прекрасна для того, чтобы играть второстепенную роль, какая по всему выпадала ей на долю, и слишком разумна, чтобы оставаться третьим лицом при разговоре, который уместен только вдвоем, удалилась потихоньку: ни король, ни девица. Ла-Валльер не думали ее удерживать.

Через несколько дней влюбленные сошлись в Версальском парке; они уже очень хорошо определили взаимное чувство, которое, однако же, выражалось только еще словами. Время было не мрачное, бурное. Людовик ХIV, взявшись рукой за голову, жаловался на болезненное беспокойство, которое, всегда ощущал при перемене погоды.

– Как государь! будучи так молоды! сказала Ла-Валльер растроганным голосом, – Как это мне прискорбно!

– О, одно это слово облегчает меня, – обвивая рукой стан сострадательной девушки, сказал король. – Как вы добры, что принимаете во мне участье! Увы, хоть я государь и обладатель обширного королевства, но возбуждаю сострадание лишь с тех пор, как принадлежу вам.

– Государь, когда я почувствовала любовь, которой была не в состоянии удержать, я видела только вашу особу и хотела бы скрыть от себя все величие, которое вас окружает.

– Разве моя особа не у ваших ног? Но, кажется, эта яркая молния причинила вам вред.

– Очень! она усилила блеск всех ваших орденов, которые меня ослепляют.

– Я их закрою. Забудьте милый друг, забудьте Людовика XIV, и смотрите на меня как на человека, который всю жизнь любит вас.

– Всю жизнь!.. Да, необходимо забыть, что это обещание дано мне молодым государем, который давал его уже столько раз…

И девица Ла-Валльер глубоко вздохнула.

– О, сколько у меня причин быть верным этому обещанию.

– Нет, государь, причин немного… Природа так мало позаботилась обо мне…

– Что вы говорите! Я отдал бы все королевство за один ваш взгляд.

– Вам было бы плохо, государь, если бы все ваши подданные любили вас как я…

– Эта сладостная любовь – единственное блаженство, которым я хочу упиваться… Но, увы, я говорю как счастливец, а может быть, никогда им не буду.

– Не знаю… но если мой рассудок помрачится, я буду достойна сожаления.

Буря усилилась, раскаты грома становились грознее, ветер с шумом наклонял вершины деревьев; король предложил своей спутнице возвратится в замок. Уединившись с ней в глубину кабинета, где часто Людовик ХIII, вел нежные разговоры с девицей Ла-Файетт, король привлек к себе Ла-Валльер.

– Бога ради, оставьте меня верить в чистую любовь, сказала она.

И глаза ее, подернутые темной влагой, ясно говорили, как была слаба ее решимость…

Не смотря, однако же, на цель своих желаний, Людовик был тронут мольбой этого чистого создания, и Ла-Валльер ушла в этот день безупречной.

На другой день влюбленные сошлись в том же месте; но король нашел свою подругу всю в слезах. Перед этим он послал ей великолепный подарок, состоявший из пары серег в пятьдесят тысяч экю, крючок и часы такой же стоимости.

– Я очень несчастна, – сказала Ла-Валльер, рыдая. – Государь, вы меня сравниваете с женщинами, которых покупали взаимность… Эта бедная добродетель, защищавшаяся сколько можно от слабости, которая скоро похитит у меня ваше сердце, без сомнения кажется вам корыстным кокетством…

– Милая моя, вы дурно истолковываете мои намерения, – отвечал король нежным тоном с примесью гордости. – Даю мое королевское слово, что, посылая вам эти безделки, я хотел лишь высказать вам уважение, а не назначил цену за блаженство, которое считаю неоценимым.

Разговор вскоре сделался нежнее, послышались поцелуи… Но упрек девицы Ла-Валльер достиг своей цели: король и на этот раз подавил свои желания, побуждаемые деликатностью, которая никогда не простиралась так далеко.

На следующий день свидание окончилось иначе.

Заметим для памяти, что все подробности падения Ла-Валльер были мне переданы ее нескромной подругой: девица Артиньи не скрыла от меня ничего.

Глава V. Продолжение 1661

Версаль: предположенные украшения. – Главноуправляющий финансами Фуке; поклонники его сундука. – Точащие светляки. – Луидор за десерт. – Слово Фонтэна по этому случаю. – «Золотое Руно» Корнеля и «Четыре времени года» Бенсерада. – Армиданы празднества, в Фонтэнебло. – Великий Конде слугой. – Магдалина Ла-Валльер. – Министр соперник. – Железная маска. – Дитя, найденное между медведями. – Придворный Актеон. – Взрыв королевской любви. – Ярость Мадам. – Молодая королева сердится. – Вдовствующая королева проповедует. – Деваца Ла-Валльер удаляется в монастырь Шальо. – Минута мистического спокойствия. – Волк в овчарне. – По желанию короля фаворитка возвращается в свет. – Возвращение к Мадам.

Я говорила о Версальском замке и возвращаюсь к нему по поводу больших перемен, задуманных королем для украшения этого дворца. Любовь придает очарования каждому месту; возлюбленный девицы Ла-Валльер, бывавший обыкновенно раза два в год в Версале, теперь туда только и ездит на охоту. Все знали не любовь Людовика XIV к этому дому, слабому замку по выражению Бассомпьера, и не легко было догадаться о предпочтении, оказываемом ему его величеством.

Род охотничьей беседки, где король последний раз имел два свидания со своей возлюбленной, которые, по-видимому, привязали его к этому дому, был построен Людовиком XIII в лесу, окружающем местечко Версаль[18]. Ничего не может быть неудобнее этого приюта: комнаты его так тесны, что во время охот покойного короля вельможи его свиты ночевали частью в трактире извозчиков, частью на ближайшей ветряной мельнице. По этому Людовик ХIII имел ночлеги в слабом замке лишь в крайней необходимости, т. е. когда, вследствие усталости от продолжительной охоты не был в силах возвратиться в Париж или Сен-Жермен. Людовик XIV ночевал еще реже в Версальском павильоне; теперь устроена такая великолепная дорога, что король легко может ездить туда и возвращаться в тот же день в столицу.

Новое пристрастие короля к Версали можно только приписать нежным ощущениям, испытанным им в саду этой неудобной лачуги, которая скоро сделается очаровательным приютом. Архитектор Лево показывал мне вчера план, имеющий осуществиться: это великолепно и достойно великого царствования. Я предполагаю, что работы начнутся немедленно.

Замечают, что со смертью кардинала главноуправляющий финансами Фуке не угощает уже с таким великолепием многочисленных поклонников его денежного сундука и столовой. Лафонтэн, который завтракал сегодня у меня с госпожой Курсель, говорил, что наш Плутус[19] бывает по временам скромен до простоты, воздержен почти до скупости. «Я этому радуюсь, прибавил наш добрый и наивный рассказчик[20]: – я люблю Фуке, и мне жаль видеть его окруженным ежедневно этими точащими червями, вся заслуга которых состоит в том, что они разливают перед ним блеск, подобно светлякам, может быть более полезным, которые по вечерам светятся в кустарниках. Хотите судить, продолжал Лафонтэн: – до какой степени алчны придворные? Вот вам новое доказательство. Однажды герцог Фелльяд говорил при мне за обедом у главноуправляющего: – «Знаете ли, маркиз, что вы еще не сравнились в роскоши с покойным Буилльоном. Выслушайте анекдот, который я слышал от отца: это пример, достойный подражания. Приказав в 1639 или 1640 году отчеканить в первый раз луидоры, Буилльон по этому случаю давал большой обед восьми или десяти самым знатным придворным вельможам. Вместо десерта, почтенный хозяин велел подать три больших блюда, наполненных только что отчеканенными монетами. Морбле! это было изысканное кушанье! Надобно было видеть, как знаменитые гости поспешили наложить на него руку. Короче сказать – в одну минуту из блюд все луидоры перешли к ним в карманы, и из боязни, чтобы Буилльон не одумался, каждый не дожидаясь карсты, поспешил выйти из-за стола и возвратиться домой. На другой день только и говорили при дворе, что о любезности финансиста». – «А о вельможах, что говорили? спросил я у Фелльяда». – «Право, любезный Лафонтэн, я ничего не знаю». – «Я вам подскажу, господин герцог. Говорили: вот каким образом денежные люди, в отместку за презрение вельмож, стараются делать их самих презрительными, и предоставляют себе средство посмеяться над их алчностью».

За завтраком кроме госпожи Курсель и остроумного Лафонтэна, присутствовали Бенсерад и девица Скюдери – умы тоже блестящие. Говорили о «Золотом Руне», комедии Корнеля[21], игранной недавно актерами Морэ.

– Авторе падает, сказал нахально Бенсерад: – будет жаль, если у него нет ничего, кроме этого руна для прикрытия своей репутации.

Эта острота поэта заставила всех расхохотаться, исключая нашего доброго рассказчика, который не любит насмешек над Корнелем.

– Договорим о ваших «Временах года», воскликнула девица Скюдери, обращаясь к Бенсераду: – я ничего не знаю более приятного и грациозного. Что вы думаете об этом, Ла Фонтэн?

– Что я думаю о балете «Времена года»? отвечал последний: – в нем зябнешь, – это зима в четырех лицах, и господин Бенсерад был бы очень счастлив, если бы имел хоть «Руно» Корнеля согреть свои «Времена года».

Смех возобновился и можно судить в какую был направлен сторону.

Двор уже восемь дней находится в Фонтэнебло, куда и я последовала за ним. Любовь короля и девицы Ла-Валльер до сих пор почти остается тайной, хотя длится уже около трех недель. Людовик XIV в постоянном упоении, и счастье его отражается на всем окружающем.

Нас обвивает непрерывная цепь празднеств и удовольствий. Вчера была большая охота, на которой дамы присутствовали в особого рода носилках, построенных по этому случаю. Сегодня день прошел в прогулках в огромном лесу, где в разных местах играла музыка, и приготовлены были закуски, которыми угощали предупредительные слуги, переодетые в фавнов, друидов и сильванов. Завтра в парке будет карусель. Каждый вечер мелодические концерты раздаются под сводами аллей, окаймляющих канал; в то время, как дамы, щегольски и легко одетые, гуляют по траве в сопровождении сотни услужливых дворян, при блеске факелов, пламя которых отражается в воде.

В понедельник, при начале ночи, которая не могла затмить садов, замковых дворов и парка – так много было разлито в них света – красивая шлюпка тихо скользила по каналу в виду всего двора, подобно живому поясу. За столом, поставленным на корме, сидели король, обе королевы, Мадам и нежная Ла-Валльер, которая своей почтительной услужливостью к Марии Терезии, хотела невидимо воздать ей в уважении то, что похищала относительно наслаждения. За их величествами стояли гофмейстер-герцог Бофор, и – кто поверит этому? – принц Конде, этот великий человек, пытаясь возвратить с помощью раболепия благосклонность, которую потерял по поводу мятежа, брал блюда, сам ставил их на стол и в своем чрезмерном усердии променял благородную шпагу на салфетку служителя.

Но вот вам и другая штука: Бриенн, самый ветреный из вельмож после Кавоа и Негиллена, только что приезжал ко мне рассказать приключение, случившееся с ним сегодня утром.

– Я обещал королю не говорить об этом никому, сказал, он: – но вы, графиня, олицетворенная скромность, и рассказать вам тайну – не значит обнаруживать ее. Притом же вам известно, что не я причиной, если наши два сердца не составляют одного.

– Рассказывайте же скорее, отвечала я любезному государственному секретарю.

– Представьте, начал Бриенн: – мне вдруг пришло желание поухаживать немного за девицей Ла-Валльер, фрейлиной ее высочества. Проходя через переднюю, я всегда говорил этой милой особе любезности, которые принимались не слишком дурно. И вот вчера я беседую себе спокойно с девицей Ла-Валльер, как вдруг является король. Он довольно резко спросил, что мы делаем. «Государь, отвечал я: – я просил позволения у девицы Ла-Валльер заказать Лефебвру нарисовать ее Магдалиной». – «Магдалиной! Зачем»? спросил король довольно строго. – «Потому что у нее греческие черты, которые мне очень нравятся, а под этим костюмом…» – «Гораздо же лучше изобразить ее Дианой; Она слишком молода, чтобы представлять кающуюся». Я понял, что бросил камешек в королевский огород и, несмотря на девственный вид Ла-Валльер, подумал, что сходство с Магдалиной не было бы далеко… даже и относительно покаяния. Отправляясь сегодня в совет, я беспокоился о последствиях всего этого, когда король, выйдя из гардероба, подошел ко мне, втолкнул меня в кабинет и запер дверь на задвижку. «Бриенн, спросил он меня тотчас же серьезно: – вы любите ее»? – «Кого, государь»? – «Э, вы меня понимаете… Ее, девицу Ла-Валльер»? – «Еще не совсем, государь; но любовь моя была бы не далека от вспышки, если бы…» – «Если бы вы не были женаты, хотели вы сказать». – «Я попрошу ваше величество обратить внимание, что я живу при дворе… – «Говорите, любите ли ее? Не лгите»! – «Клянусь вам, государь, что я еще не влюблен». – «Довольно! Я вам верю». – «Ах, ваше величество, сказал я, тяжело вздыхая; – она вам нравится еще более, нежели мне». – «Люблю ли я ее или нет – не в том дело, а вы извольте, покончить ваше ухаживанье. Оставьте ее портрет и я буду вами, доволен». – «Государь, поспешил я отвечать, обнимая колено короля: – в жизни не скажу ни слова этой девице, простите только, ваше величество, мою невольную вину и никогда не напоминайте о ней». – «Обещаю, отвечал с живостью этот превосходный государь, протягивая мне руку, которую я поцеловал: – но и, вы сдержите свое слово и никому не рассказывайте о предмете нашего разговора». «Вашему величеству известно, что на меня можно положиться». – «Ах, любезный граф, сказал король, как бы обдумав: – не следует относиться легко к супружеским обязанностям, как вы это сейчас сделали». – «Увы, ваше величество, это совершенная истина; довольно уже и того, что человек не всегда гарантирован от исполнения этих почтенных обязанностей».

Я посмеялась от души над приключением Бриенна, и он хохотал вместе со мной, потому что опасность миновала; но надобно сознаться, что этот ветрогон отделался очень дешево.

Среди придворных удовольствий странная новость рассказывается на ухо. Одна личность, и должно быть важная, судя по принятым предосторожностям, отвезена под строжайшей тайной на Маркизские острова, на берег Средиземного моря. Это мужчина высокого роста, чрезвычайно стройный и в богатом костюме… Что касается его лица, о нем нельзя ничего сказать, потому что на нем надета бархатная маска со стальным подбородком, дозволяющая ему есть, и которую он снимает только ночью. Железная маска, как его называют, отличается гордой осанкой, возвышенной речью; все окружающие его, даже сам губернатор, говорят с ним почтительно, сняв шляпу. Король запретил говорить об этом узнике, о котором именно каждому желательно поболтать… Госпожа Монпансье, осмелившаяся спросить о нем сегодня утром в присутствии его величества, увидела, как нахмурил король брови, более страшные для нас, нежели в древности брови Юпитера. Уверяют, что губернатор островов св. Маргариты имеет приказание убить пленника, если бы ему удалось открыться… И еще нельзя говорить об этом! Право, это мучения Тантала.

Чтобы отвратить внимание придворных, слишком занятых железной маской, король однажды велел себе представить на выходе дикого ребенка, найденного между медведями, близ Ковно, в Литве, и присланного Виленским епископом вдовствующей королеве. Мальчик этот уходил вместе с медвежатами, за которыми охотились солдаты. Будучи пойман, он начал реветь подобно медведям, и это были единственные, слышанные от него звуки. В то время, когда королю объясняли средства, с помощью которых намеревались воспитать маленького дикаря и научить его по-французски, вошел граф Бюсси.

– Как! воскликнул он: – этот мальчик, такой милый, кроткий, жил до сих пор между медведями, и его хотят преобразовать по нашему образцу? Как жаль, что испортят такую цельную натуру!

Королю не понравилась эта шутка; все боятся, чтобы она не повлияла вредно на Бюсси, на которого уже и без того смотрят при дворе неблагоприятно за его эпиграммы и злые песенки.

Мило моей двери проходил Бриенн.

– Зайдите, пожалуйста, граф, сказала я ему: необходимо, чтобы вы дополнили мне давешний рассказ.

– Но я, кажется, все уже рассказал вам, графиня.

– Нет, вы еще не передавали мне, что Ла-Валльер была нарисована Лефебвром.

– Без сомнения в виде Дианы, как предполагал король.

– Да, и живописец представил ее среди красивого пейзажа; возле нее Эндимион, весьма похожий на его величество.

– Вот он сам себя обличает.

– А вдали… Но это занимательнее всего…

– Что же такое вдали?

– Лефебвр, нарисовал Актеона, с неизмеримо длинными рогами.

– Забавная мысль!

– Но угадайте – кто этот Актеон?

– Право, не знаю.

– Вы сами, бедный мой граф, и никогда сходство не было поразительнее.

– Увы, я это хорошо знаю.

– Готова биться об заклад, что вы имели повод не зайти ко мне сегодня утром.

– Без сомнения; подобные вещи неприятно разоблачать… Согласитесь, графиня, что шутка оскорбительна… А я так благородно вел себя с ним.

– Чего же вы хотите, это придворная забава… У нас смеются лишь над тем, что щиплет или царапает.

– Послушайте, графиня, Бюсси прав со своими сатирическими куплетами; по крайней мере, он мстит тем, кто его затрагивает, и если его щиплют, то он в отместку царапается. Право, это хорошая война.