скачать книгу бесплатно
Сон весь вышел. Так до утра и проволындались.
Но что-то я отвлекся. Мы же о любви вроде начали?
Так вот…
Пипош любил голубей. Наверное, он их все-таки любил больше, чем Яшку. Иногда устраивал представления.
Залезет на крышу и ждет, когда кто-нибудь шуганет своих. И как только взлетит где какая стайка, тут же поднимает своих. И никогда его красноглазый дутыш по кличке Архимед не возвращался пустым. Непременно сманивал чужую.
Выездной педсовет. Учителя восьмилетней школы поселка Первомайский на пикнике. Ермек Турсунов – на заднем плане с мячом. 1966 год
Затем вся эта пипошевская пернатая банда возвращалась обратно, с шумом-треском рассаживалась в ряд на крыше, и Архимед тут же начинал окучивать свою новую подружку. Грудь колесом, хвост врастопырку, и чего-то он там ей гундит на своем, на голубином.
Пипош тихо радовался. Но марку держал. Спектакль только начинался. Он ждал. Потому что следом всегда появлялся хозяин в расстроенных чувствах. Просил вернуть голубку. А Пипош вздыхал: мол, что тут поделаешь? Любовь!
И начинался торг. Сходились обычно на десятке, и Пипош лез в голубятню, созывал сизарей и возвращал легковерную хозяину. Так что любовь голубиная стоила по тем временам червонец. Не больше.
Отец не одобрял. Но и не ругал особенно.
– Лучше бы кроликов разводил, сынок, – говорил он с легким укором. – Или индюков. Все больше пользы было бы. А чё толку с этих голубей?
Дядь Володя Шнайдер любил свой мотоцикл. «Урал». С люлькой.
У дядь Володи вообще были руки золотые. Однажды он даже приделал к мотоциклу задний ход. В смысле – заднюю передачу. А потом кто-то из заграничной родни задарил им старенький «Фольксваген», и дядь Володя всю свою любовь перенес на машину.
В нашем поселке иномарки в те годы были в диковинку. Все «Жигули» да «Москвичи». А тут – такая! Вся улица сбежалась посмотреть.
Правда, ездили на ней мало. Дядь Володя берег. Выкатывал раз в неделю из гаража и мыл. Шампунем. Иногда и нам позволял. Потом мы садились на скамейку, распахивали дверцы, чтоб сохла быстрей, а из салона по радио: «Ах, Самара-га-а-арадок, беспако-о-ойная я-а-а, беспако-о-ойная я-а-а, успа-а-ако-о-ой ты меня…»
Красота!
А однажды Витькину сестру Агнетку отвезли на каникулы в город. К тетке.
Агнетка насмотрелась в городе всякого, запомнила такси. По возвращении нарисовала половой краской шашечки на машине. По круговой. Для красоты. Дома как раз никого не было. Решила обрадовать.
Не сказать, чтобы дядь Володя шибко обрадовался…
Пил дня три. Потом позвал Пал Палыча – учителя химии.
Кто-то подсказал, что проблему можно решить химическим путем.
Пал Палыч пришел не один. Притащил с собой сумку. А там – целый арсенал. Ну как же! Наука. Банки там всякие, склянки, пробирки, растворы, примус… Много чего.
Дядь Володя глянул на всю эту артиллерию, выкурил папиросу, крякнул, и сосредоточенные мужики закрылись в гараже.
Вначале было тихо. Из гаража доносились лишь звуки работающего примуса и кипящей жидкости. Минут через десять по двору неслышно поплыл удушливый запах ацетона вперемешку с чем-то нехорошим. Пару раз кашлянул дядь Володя. Послышался его слегка сдавленный голос:
– А может, гидрохлориду?
На что последовал ответ:
– Спокойно, Маша, я – Дубровский. Вот сейчас мы газолинчика добавим…
На запах вышла тетя Клара – жена дядь Володи. С ней – ее сестра
Гретхен, пару дней назад приехавшая из Павлодара.
– Эй! – позвала тетя Клара. – Чего вы там делаете? Вольдемар! Слышь?
Ворота гаража распахнулись, и показались химики. Оставаться в замкнутом помещении было уже невозможно. Дядь Володя зажимал свой большой красный нос и хрипло кашлял. Из воспаленных глаз его текли слезы.
Пал Палыч выступал в широкополом переднике свекольного цвета. Как средневековый палач. В руках он держал большой стеклянный сосуд, через который щурился на солнце. При этом он кому-то еле слышно грозил.
– Щас, – шевелил он одними губами, – щас мы его, как Тузик грелку…
Вонь из гаража волной накрыла двор. Зафанило так, что прохожие стали останавливаться и прилипать к забору, прикрывая ладонями носы. Всем было интересно. Редко когда в нашем поселке ставились научные опыты.
Наконец Пал Палыч объявил:
– Можно!
Машину выкатили во двор.
Пал Палыч вылил содержимое сосуда в ведро и надел резиновые перчатки. Потом взял обыкновенную мочалку, макнул ее пару раз в раствор и щедро провел по шашечкам. Все затаили дыхание. И…
Ничего не произошло. Шашечки остались на месте. Только заблестели ярче. По рядам прокатился разочарованный выдох.
– Ну что ж, – тряхнул головой Пал Палыч. – Придется прибегнуть к крайним мерам.
И снова исчез в гараже. Через пять минут вышел. В руках у него была какая-то бурая гадость. Он смело вылил ее в ведро. Оттуда повалил пар. Запахло так, что заскулил пес на цепи. Куры перестали купаться в пыли и замерли, вытянув шеи. Кое-кто из любопытствующих не выдержал и поспешил убраться. Остались только самые стойкие.
Пал Палыч снова обмакнул мочалку и провел по шашечкам. Они тут же сошли. Вместе… с родным цветом. На дверце, обнажая металл, образовалась серебристая полоса.
– Ептыть! – вырвалось у Пал Палыча.
– Бл… – процедил дядь Володя.
– Придурки, – подытожила результаты эксперимента тетя Клара, и они с сестрой ушли обратно в дом.
Толпа разошлась.
У Хасена-ага тоже была своя любовь. Алабай.
Он привез его еще слепым щенком с Кавказа и назвал почему-то Мальчиком. То, что он мальчик, было видно и так. Причем издалека. Но почему именно Мальчик – этого никто не знал.
Отец Мальчика дрался на Кавказе за деньги.
Сын пошел в отца, вымахал с теленка и сидел в клетке. Цепи Ха-сен-ага не доверял.
Раз в неделю Мальчика положено было выгуливать. Желательно подальше от людей. Обычно Хасен-ага уходил с Мальчиком к реке. За поселок. Там они подолгу бродили вдоль берега.
Хасен-ага собирал цветочки, что-то там насвистывая под нос. Он вообще был склонен к сантиментам и иногда, когда никто не слышал, звал своего пса разными ласковыми именами. Пацанчик там, Мужичок, Лохматик…
Чтобы руки были свободными, Хасен-ага обматывал аркан вокруг пояса. Так и гуляли. Мальчик задирал ногу у понравившегося дерева и водил ушами, слушая мягкий голос своего хозяина. Им было хорошо. Вдвоем. И это была любовь. Суровая. Крепкая. Мужская.
Вот и в тот день все было как обычно. Пока на противоположном берегу не мелькнул заяц. И откуда он, скотина, взялся?
Мальчик не любил зайцев. Можно сказать, терпеть не мог. Можно даже сказать – ненавидел. Конечно же, он кинулся за ним. От мощного рывка у Хасена-ага слетела шапка. Его потом по ней и нашли.
А поначалу он не успел даже крикнуть. Так и побежал, роняя цветы. Они тоже остались лежать на земле, обозначая примерный маршрут следования.
Хасен-ага не умел плавать. И вообще он не любил воду. Тем более в конце февраля – начале марта. В предгорьях еще снег.
Преодолев сильное течение, Мальчик рванул за зайцем дальше по полю. Гнал до самого леса. Балласта на том конце веревки не замечал.
Хасен-ага, несмотря на свои шестьдесят восемь лет и пятьдесят четыре килограмма веса, первую часть дистанции отмахал довольно резво. Потом стал отставать. Потом – сопротивляться. Попытался тормознуть. Сначала – на двух. Потом – на всех четырех. Большую часть дистанции ему пришлось преодолеть волоком.
Мальчику он, конечно, кричал: мол, зачем тебе сдался этот долбаный зайчик? Мол, не нужен он. Нехай, мол, живет, как ему хочется. В нем мяса килограмма три максимум. Да и вообще наверняка он больной. Заразный. Этот заяц.
Но Мальчик в азарте погони ничего не слышал.
Как указывали дальше следы, когда Мальчик и Хасен-ага выскочили из речки, к лесу они бежали уже полностью мокрыми. Встречный ветерок, надо полагать, заметно освежал, но преградой служить не мог.
Не знаю, какие мысли возникали у Хасена-ага в голове по мере приближения к лесу, но мощные кроны столетних дубов оптимизма явно не прибавляли. Представить страшно, если вот так вот, со всего маху, да об ствол…
Короче, не хочется тут останавливаться на подробностях.
Заяц ушел. Скотина!
Хасена-ага спасло то, что аркан излохматился о камни и порвался.
После этого случая Хасен-ага долго не выгуливал своего пса. Пока лечился – ребра там, колени, плечи, поясница, руки, голова, лицо, то да се…
Они стали гулять позже. Уже летом. В колхозных садах. Там стрекозы и бабочки. Мальчик любил их. И Хасена он любил. Очень любил. Можно сказать, даже жалел.
А я любил оладьи. Мама пекла. По воскресеньям.
Все мы жили по соседству. Одним миром. Домики наши стояли рядышком, прижавшись друг к дружке, как родня. И у всех была своя любовь. У Витьки, у дядь Володи, у Пипоша, у Хасена-ага, у Мальчика и даже у Яшки… У всех. Оттого, наверное, казалось, что весь мир вокруг заполнен любовью. Он весь соткан из нее. Из любви. И в него напихали столько счастья, столько радости земной, что хватит на всех, даже если кто вдруг задумает раздавать ее просто так. И не было места злобе. Ненависти. Зависти…
А может, мне просто так казалось.
РамиШеам
С культурой у нас в поселке всегда был полный нормалек. Газеты приходили, кино крутилось, а в колхозной библиотеке хранилось много книг.
Справно работал магазин. В одном углу продавали хлеб, в другом -хозяйственное мыло.
На главных улицах местами был асфальт. Не на очень главных – не было. Ну и не надо. Никто и не просил.
И еще у нас был клуб. Старый. Деревянный. Уютный.
Клуб стоял на небольшом пригорке. Перед ним, у парадного входа, вкопанная в землю, торчала металлическая рама. С пазами. В них киномеханик тетя Паша вставляла афишу с новым фильмом, который привозили из райцентра. Афиши рисовал сын тети Паши – Леха. Все его звали – Айвазовский. Даже сама тетя Паша. Он был у нее единственным, и она его очень любила. Переживала за него. Иной раз так и говорила:
– Айвазовский, еще раз смешаешь ацетон с одеколоном – яйца оторву.
Айвазовский писал в основном маслом. Иногда экспериментировал с акварелью. Афиши рисовал с душой. При этом каждый раз придумывал слоганы, которые отражали суть картины. Сейчас бы я сказал, что он занимался питчингом. Но тогда я этих заграничных слов не знал и лишь примерно догадывался, что могло скрываться за короткой, как выстрел, надписью.
Ну, например, Айвазовский мог нарисовать ковбоя с большим кольтом и размашисто написать: «Не верь шерифу! Он предал парторга». Или же индейца со скальпом бледнолицего в руках и соответствующим предупреждением: «Делавары – за правду, а сиу – хуже городских!».
Конечно, нам хотелось походить на Гойко Митича. Он бегал, прыгал, скакал и ходил одетый исключительно в брюки с бахромой. Торс он прикрывал редко. Предпочитал голый верх. Да ему и не следовало этого делать, потому что у него были сильно развиты, как говорил тот же Айвазовский: передние дельтовидные, боковые дельтовидные, наружные косые, плечелучевые, грудные и двуглавые.
Было видно, что Гойко серьезно работал над прессом. В результате пресс его походил на черепаший панцирь и кубики выступали прямо из живота, даже если он его и не напрягал. Короче, он весь состоял из натруженных жил и доброкачественного мяса. Волосы Гойко не стриг.
Во всех фильмах легендарной киностудии БЕЖ он играл главного индейца и противостоял коварным бледнолицым. За ним гонялись, в него стреляли, его ловили, вешали, сжигали, топили, но он все равно вырывался и побеждал всех своих врагов. При этом делал все изящно, спокойно, красиво – и всегда с художественной выдумкой.
Что и говорить, Гойко был неотразим, и мы часами висели на турниках возле школы. Натирали ладони до кровавых пузырей. Наращивали дельтовидные и двуглавые. Бесполезно. Они не росли. Грудные -тоже. Что касается боковых и плечелучевых, то о них нечего было и говорить. Но мы не теряли надежды. О биологических добавках мы тогда еще ничего не слышали.
Помимо индейцев, мы ходили на индийцев. Или – на индусов? Как правильно?
Я помню многое из того репертуара: «Сын прокурора», «Слоны мои друзья», «Господин 420)), «Бродяга», «Рам и Шеам», «Рам и Лакхан», «Зита и Гита», «Бобби», «Любовный недуг»… Эх-х, да разве все перечислишь!
В рейтингах посещаемости, как сказали бы сейчас, индийские фильмы были самыми «смотрибельными». Они были вне конкуренции. Для меня до сих пор остается тайной, почему именно на них собирался весь поселок. Когда я говорю «весь», имею в виду то, что в нашем селе жили людей разных национальностей. Я даже не могу сейчас посчитать – скольких. Ну, много нас было. Очень много. И если на советские фильмы про директоров заводов и комбайнеров шли больше русские, то на «Кыз-Жибек», понятно, казахи. На великолепного Гойко Митича -тинейджеры и молодежь. На мелодрамы – женщины. А вот на индийские фильмы собирались все. Причем первые пять рядов занимали турки-месхетинцы. Они больше ни на что другое и не ходили. Может быть, в индийцах (или индусах) они видели своих дальних родственников? Не знаю. Говорю же – тайна.
Месхетинцы приходили задолго до начала сеанса: разряженные, расфуфыренные, покупали у тети Паши билеты и чинно рассаживались по местам. В их рядах преобладали дамы. В рукавах у них были предусмотрительно заготовлены платочки. Для слез.
Русские, немцы и украинцы, как правило, шли парами. Они устраивались сразу же за турками. Карманы их были набиты семечками. Мне думается, это с них начался сегодняшний попкорн.
Корейцы, узбеки, уйгуры и греки оказывались где-то посередке. Особого порядка там не наблюдалось. Все как-то вразнобой, вперемежку.
Казахи традиционно опаздывали. Им доставались последние ряды.
Повторяю, публика набивалась самая разношерстная. Взрослые, дети, комбайнеры, шофера, доярки, механизаторы, деревенская интеллигенция, учителя…
Мест, как правило, не хватало. Устраивались на подоконниках, в проходах, на коленках, по двое-трое на место.
Дышать было нечем. Открывали нараспашку двери. Не спасало. Духота.
Сзади курили. Дым клубился и медленно поднимался к потолку. Неслышно оседала пыль в неровных лучах проектора. И казалось, мы на полтора часа перенеслись во влажную, душную Индию и медленно истекаем потом среди слонов, змей, тигров и непроходимых джунглей.
Как ни странно, драки нам казались жестокими. И кровь лилась вроде как настоящая. И танцы несуразные врастопырку – вполне себе зажигательные. И женщины не такие уж упитанные. Просто с формами. И главное, сюжеты реально были слезоточивые. Хотя, казалось бы, Радж Капур не такой уж и плаксивый. И ком подкатывал к горлу, когда прокурор готов был засадить своего сына за решетку, но потом узнавал в нем родную кровинушку. И невозможно было без слез копать могилу слону, который бросился под выстрел отпетого злодея, заслонив собой хозяина. И уж совсем было невмоготу провожать в последний путь Кхульбухшан Кхарбанда, который уступил другу – Падмини Калапуру -свою невесту Виджаендру Гхатгу, а сам назло утоп в реке, хоть и умел плавать лучше всех в округе.
А песни!
Вы помните песни, которые пели одни и те же люди одними и теми же голосами? И ведь не надоедало, хоть и не знаешь слов. Понятное дело – все песни о любви. О чем они еще могли петь, эти несчастные индийцы (или индусы)?
И вот набивались мы всем поселком в наш сельский клуб – как кильки в банке и втихаря лили слезы. И никто особо не стеснялся. И взрослые, и дети, и председатель совхоза, и завбазой, и участковый -Курман-ага, и учительница литературы Валентина Петровна, и суровый математик Илья Кузьмич, и доярки с фермы – Кульпаш с Маржан-тате…
И что-то очень важное происходило в нашем покосившемся старом клубе. Я еще не очень понимал, что именно. Но смутно догадывался: что-то очень важное.
