Два приятеля

Твой

Борис Вязовнин.

P.S. Вели оклеить к осени мой кабинет обоями… слышишь?.. непременно».

Увы! надеждам, высказанным Борисом Андреичем в этом письме, не суждено было исполниться. Из Штеттина он, по множеству хлопот и новых впечатлений, не успел написать Верочке; но из Гамбурга к ней послал письмо, в котором извещал ее о своем намерении посетить – для осмотра некоторых промышленных заведений, а также для выслушания некоторых нужных лекций – Париж, куда и просил адресовать впредь письма – poste restante.[10] Вязовнин приехал в Париж утром и, избегав в течение дня бульвары, Тюльерийский сад, площадь Согласия, Пале-Рояль, взобравшись даже на Вандомскую колонну, солидно и с видом habitue[11] пообедал у Вефура, а вечером отправился в Шато-де-флер – посмотреть, в качестве наблюдателя, что такое в сущности «канкан» и как парижане исполняют этот танец. Самый танец не понравился Вязовнину; но одна из парижанок, исполнявших канкан, живая, стройная брюнетка с вздернутым носом и бойкими глазами, ему понравилась. Он стал все чаще и чаще возле нее останавливаться, менялся с нею сперва взглядами, потом улыбками, потом словами… Полчаса спустя она уже ходила с ним под руку, сказала ему son petit nom: Julie[12] – и намекала на то, что она голодна и что ничего не может быть лучше ужина à la Maison d'or, dans un petit cabinet particulier.[13] Борис Андреич сам вовсе не был голоден, да и ужин в обществе мамзель Жюли не входил в его соображения… «Однако если уже таков здесь обычай, – подумал он, – то, я полагаю, надо будет отправиться». – Partons![14] – проговорил он громко, но в то же мгновенье кто-то весьма больно наступил ему на ногу. Он вскрикнул, обернулся и увидал перед собою господина средних лет, приземистого, плечистого, в тугом галстуке, в статском, доверху застегнутом сюртуке и широких панталонах военного покроя. Надвинув шляпу на самый нос, из-под которого двумя маленькими каскадами ниспадали крашеные усы, и оттопырив карманы панталон большими пальцами волосатых рук, господин этот, по всем признакам пехотный офицер, в упор уставился на Вязовнина. Выражение его желтых глаз, его жестких, плоских щек, его синеватых выпуклых скул, всего его лица, было очень дерзко и грубо.

– Вы наступили мне на ногу? – проговорил Вязовнин.

– Oui, monsieur.[15]

– Но в таких случаях… люди извиняются.

– А если я не хочу извиняться перед вами, monsieur le Moscovite?[16]

Парижане тотчас узнают русских.

– Вы, стало быть, желали меня оскорбить? – спросил Вязовнин.

– Oui, monsieur: форма вашего носа мне не нравится.

– Fi, le gros jaloux![17] – пролепетала мамзель Жюли, для которой пехотный офицер, по-видимому, не был чужим человеком.

– Но тогда… – начал Вязовнин, как бы недоумевая…

– Вы хотите сказать, – подхватил офицер, – тогда надо драться. Конечно. Очень хорошо-с. Вот моя карточка.

– А вот моя, – отвечал Вязовнин, не переставая недоумевать и, словно во сне, с смутным биением сердца выскребывая только что купленным для часовой брелоки золотым карандашиком на глянцевитой бумаге своей визитной карточки слова: Htel des Trois Monarques,[18] № 46.

Офицер кивнул головой, объявил, что будет иметь честь прислать своих секундантов к m-r… m-r… (он поднес карточку Вязовнина к своему правому глазу) m-r de Vazavononin, и повернулся спиной к Борису Андреичу, который тут же покинул Шато-де-флер. Мамзель Жюли попыталась удержать его – но он очень холодно посмотрел на нее… Она немедленно от него отвернулась и долго потом, присев в стороне, что-то объясняла сердитому офицеру, который по-прежнему не вынимал руки из панталон, водил усами и не улыбался.

Выйдя на улицу, Вязовнин под первым попавшимся газовым рожком вторично и с большим вниманием прочел врученную ему карточку. На ней стояли следующие слова: Alexandre Lebo euf, capitaine en second au 83-me de ligne.[19]

«Неужели это может иметь какие-нибудь последствия? – думал он, возвратившись в свою гостиницу. – Неужели я точно буду драться? и из-за чего? и на другой же день после моего приезда в Париж! Какая глупость!» Он начал было письмо к Верочке, к Петру Васильичу – и тотчас разорвал и бросил начатые листы. «Вздор! комедия!» – повторил он и лег спать. Но мысли его приняли другой оборот, когда на следующее утро, за завтраком, явились к нему двое господ, весьма похожих на мосье Лебёфа, только помоложе (все французские пехотные офицеры на одно лицо), и, объявив свои имена (одного звали m-r Lecoq, другого m-r Pinochet – оба служили лейтенантами «au 83-me de ligne»), отрекомендовали себя Борису Андреичу в качестве секундантов «de notre ami, m-r Lebo euf»,[20] присланных им для принятия нужных мер, так как их приятель, мосье Лебёф, никаких извинений не допустит. Вязовнин вынужден был, с своей стороны, объявить господам офицерам, приятелям мосье Лебёфа, что, будучи совершенным новичком в Париже, он еще не успел осмотреться и запастись секундантом («Ведь одного достаточно?» – присовокупил он. «Совершенно достаточно», – ответствовал мосье Пиношэ), и потому он должен попросить господ офицеров дать ему часа четыре сроку. Господа офицеры переглянулись, пожали плечами, однако согласились и встали с мест.

– Si monsieur le desire,[21] – проговорил внезапно господин Пиношэ, остановившись перед дверью (из двух секундантов он был, очевидно, самый бойкий на язык, и ему было поручено вести переговоры – мосье Лекок только похрюкивал одобрительно), – si monsieur le desire, – повторил он (тут Вязовнину вспомнился мосье Галиси, его московский куафер, который часто употреблял эту фразу), – мы можем отрекомендовать одного из офицеров нашего полка – le lieutenant Barbichon, un garçon très devoue,[22] который, наверное, согласится оказать услугу «à un gentleman»[23] (господин Пиношэ выговорил это слово на французский лад: жантлеман) – вывести его из затруднения и, став вашим секундантом, примет ваши интересы к сердцу – prendpa à co eur vos interets.

Вязовнин сперва изумился подобному предложению, но, сообразив, что у него в Париже нет знакомых, поблагодарил господина Пиношэ и сказал, что будет ожидать господина Барбишона. И господин Барбишон не замедлил явиться. Этот garçon très devoue оказался чрезвычайно юркой и деятельной личностью. Объявив, что «cet animal de Lebo euf n'en fait jamais d'autres… c'est un Othello, monsieur, un veritable Othello»,[24] – он спросил Вязовнина: «N'est-ce pas, vous desirez que l'affaire soit serieuse?»[25] – и, не дождавшись ответа, воскликнул: «C'est tout ce que je desirais savoir! Laissez moi faire!»[26]

И точно: он так живо повел дело, так горячо принял к сердцу интересы Вязовнина, что два часа спустя бедный Борис Андреич, отроду не умевший фехтовать, уже стоял на самой середине зеленой полянки в Венсенском лесу, со шпагой в руке, с засученными рукавами рубашки и без сюртука, в двух шагах от своего также разоблачившегося противника. Яркое солнце освещало эту сцену. Вязовнин никак не мог отдать себе ясного отчета в том, как он сюда попал; он продолжал твердить про себя: «Как это глупо! как это глупо!» – и совестно ему становилось, словно он участвовал в какой-то плоской шалости, – и неловкая, внутрь затаенная улыбка не сходила у него с души, а глаза его не могли оторваться от низкого лба, от остриженных под гребенку черных волос торчавшего перед ним француза.

– Tout est prt, – раздался картавый голос.

– Allez![27] – пропищал другой.

Лицо господина Лебёфа приняло выражение не столько озлобленное, сколько хищное, Вязовнин замахал шпагой… (Пиношэ уверил его, что незнание фехтовального искусства дает ему великие преимущества, des grands avantages!) и вдруг произошло нечто необыкновенное. Что-то стукнуло, топнуло, сверкнуло – Вязовнин почувствовал в груди, с правой стороны, присутствие какой-то холодной, длинной палки… Он хотел отпихнуть ее, сказать «Не надо!», но он уже лежал на спине и испытывал ощущение странное, почти смешное: точно ему из всего тела зуб хотели вытащить… Потом земля тихонько поплыла под ним… Первый голос сказал: «Tout s'est passe dans les règles, n'est-ce pas, messieurs?»[28] Второй отвечал: «Oh, parfaitement!»[29] – И бух! все кругом полетело и провалилось… «Верочка!» – едва успел тоскливо подумать Вязовнин…

К вечеру «преданный малый» привез его в гостиницу des Trois Monarques – а в ночь его не стало. Вязовнин отправился в тот край, откуда еще не возвращалось ни одного путешественника. Он не пришел в себя до самой смерти и только раза два пролепетал: «Я сейчас вернусь… это ничего… теперь в деревню…» Русский священник, за которым послал хозяин, дал обо всем знать в наше посольство – и «несчастный случай с приезжим русским» дня через два уже стоял во всех газетах.

Трудно и горько было Петру Васильичу сообщить Верочке письмо ее мужа; но когда дошло до него известие о гибели Вязовнина, он совсем потерялся. Первый прочел о ней в газетах Михей Михеич и тотчас же вместе с Онуфрием Ильичом, с которым опять успел сойтись, поскакал к Петру Васильичу. Он, как водится, еще в передней закричал: «Вообразите, какое несчастье!» и т. д. Петр Васильич долго не хотел ему верить; но когда уже не осталось возможности сомневаться, он, переждав целый день, отправился к Верочке. Один вид его, уничтоженный и убитый, до того испугал ее, что она чуть устояла на ногах. Он хотел было приготовить ее к роковой вести, но силы ему изменили – он сел и сквозь слезы залепетал:

– Он умер, умер…

Прошел год. От корней срубленного дерева идут новые отпрыски, самая глубокая рана зарастает, жизнь так же сменяет смерть, как и сама сменяется ею, – и сердце Верочки отдохнуло понемногу и зажило.

Притом же ни Вязовнин не принадлежал к числу людей незаменимых (да и есть ли такие люди?), ни Верочка не была способна посвятить себя навек одному чувству (да и есть ли такие чувства?). Она вышла за Вязовнина без принуждения и без восторга, была ему верна и предана, но не отдалась ему вся, горевала о нем искренно, но не безумно… чего же более? Петр Васильич не переставал к ней ездить; он по-прежнему был ее самым близким другом, и потому нисколько не удивительно, что, оставшись однажды наедине с нею, он глянул ей в лицо и преспокойно предложил ей быть его женою… Она улыбнулась в ответ и протянула ему руку. Жизнь их после свадьбы продолжалась точно так же, как и прежде: в ней нечего было переменять. С тех пор уже прошло около десяти лет. Старик Барсуков живет вместе с ними и, не разлучаясь ни на шаг с своими внуками – у него их уже трое: две девочки и один мальчик, – с каждым годом молодеет. С ними он даже разговаривает, особенно с своим любимцем внуком, кудрявым и черноглазым мальчишкой, названным в честь его Степаном. Маленький плут очень хорошо знает, что дедушка в нем души не чает, и вследствие этого позволяет себе передразнивать его, как он ходит по комнате и восклицает «брау, брау!». Эта шалость всегда возбуждает большую веселость в целом доме. Бедный Вязовнин до нынешнего дня не забыт. Петр Васильич чтит его память, всегда с особенным чувством отзывается о нем и при каждом удобном случае непременно скажет, что вот это-то любил покойник, такую-то имел он привычку. Петр Васильич, его жена, все его домашние проводят время очень однообразно – мирно и тихо; они наслаждаются счастием… потому что на земле другого счастия нет.

1853

Примечания

1

Рукопожатия (англ.).

2

Когда я тебе говорю (от франц. Quand je vous dis).

3

Спой (от франц. chantez).

4

А теперь (от франц. à présent).

5

Спроси, как с обедом (от франц. demandez, pourquoi que le diner).

6

Да, мама (фр.).

7

Пелагея, отвечай же (от франц Pelagie, répondez donc).

8

Но, господа… (фр.).

9

Мой друг (фр.).

10

До востребования (фр.).

11

Завсегдатая (фр.).

12

свое имя: Жюли (фр.).

13

В «Золотом доме», в маленьком отдельном кабинете (фр.).

14

Поедем! (фр.).

15

Да, сударь (фр.).

16

Господин россиянин? (фр.).

17

Фи, толстый ревнивец! (фр.).

18

Гостиница Трех монархов (фр.).

19

Александр Лебёф, штабс-капитан 83-го линейного полка (фр.).

20

«Нашего друга, господина Лебёфа» (фр.).

21

Если вам, сударь, угодно (фр.).

22

Лейтенанта Барбишона, очень преданного малого (фр.).

23

«джентльмену» (англ.).

24

Это животное Лебёф всегда так поступает… это Отелло, сударь, настоящий Отелло (фр.).

25

«Вы, конечно, желаете, чтобы дело было всерьез?» (фр.).

26

«Это все, что мне хотелось знать! Предоставьте мне действовать!» (фр.).

27

Все готово… Сходитесь! (фр.).

28

«Все произошло по правилам, не правда ли, господа?» (фр.).

29

«О, совершенно!» (фр.).