Два приятеля

– Друг мой, Петр Васильич, поздравь меня! – воскликнул он, в первый раз говоря ему ты. – Она согласилась, и старик тоже согласился… Все уже кончено!

– Как… что такое? – пробормотал изумленный Петр Васильич.

– Я женюсь!

– На Верочке?

– На ней… Все уже решено и улажено.

– Не может быть!

– Экой ты человек!.. Говорят тебе, все кончено.

Петр Васильич торопливо надел туфли на босу ногу, накинул халат, крикнул:

– Македония, чаю! – и прибавил: – Ну, коли все уже кончено, стало быть, толковать нечего; дай бог вам лад да совет! Но расскажи мне, пожалуйста, каким образом это случилось?

Замечательно, что с того времени оба приятеля начали говорить друг другу ты, как будто иначе никогда и не говорили.

– Изволь, с удовольствием, – отвечал Вязовнин и начал рассказывать.

На самом деле вот как это произошло. Когда Борис Андреич приехал к Степану Петровичу, у него, против обыкновения, не было ни одного гостя, и сам он не прохаживался по комнате, а сидел в вольтеровских креслах: ему нездоровилось. Он совсем переставал говорить, когда это с ним случалось, и потому, ласково кивнув головой вошедшему Вязовнину, показал ему сперва на стол с закуской, а потом на Верочку и закрыл глаза. Вязовнину только того и нужно было: он подсел к Верочке и вступил с нею в разговор вполголоса. Речь зашла о здоровье Степана Петровича.

– Мне всегда страшно, – говорила шепотом Верочка, – когда ему неможется. Ведь он такой: не пожалуется, не попросит ничего; слова от него не добьешься. Болен будет – не скажет.

– А вы его очень любите? – спросил ее Вязовнин.

– Кого? Папеньку? Да больше всех на свете. Сохрани бог, если что с ним случится! Я, кажется, умру.

– Стало быть, вам бы невозможно было с ним расстаться?

– Расстаться? Для чего же расстаться?

Борис Андреич поглядел ей в лицо.

– Девушке нельзя век жить в родительском доме.

– А! Вот вы на какой счет говорите… Ну, в этом случае я покойна… Кто меня возьмет?

«Я!» – чуть было не сказал Борис Андреич, но удержался.

– Что вы задумались? – спросила она, с обычной своей улыбкой посмотрев на него.

– Я думаю, – возразил он, – я думаю… что… – И, вдруг переменив тон, он спросил ее, давно ли она знакома с Карантьевым.

– А право, не помню… Ведь их так много к папеньке ездит. Кажется, он к нам в прошлом году в первый раз приехал.

– Скажите: он вам нравится?

– Нет, – отвечала Верочка, подумав.

– Отчего?

– Он такой неопрятный, – простодушно возразила она. – Впрочем, он должен быть хороший человек и поет так славно… сердце шевелится, когда он поет.

– А! – промолвил Вязовнин и, подождав немного, прибавил: – Да кто ж вам нравится?

– Многие нравятся, – вы мне нравитесь.

– Мы с вами, известное дело, друзья. Но неужели никто больше других не нравится?

– Какие вы любопытные!

– А вы очень холодны.

– Как это? – невинно спросила Верочка.

– Послушайте… – начал было Вязовнин.

Но в это мгновение Степан Петрович повернулся в креслах.

– Послушайте, – продолжал он чуть слышно, между тем как кровь у него так и стучала в горле, – мне что-то нужно вам сказать, очень важное… только не здесь.

– Где же?

– Да хоть в соседней комнате.

– Что такое? – спросила Верочка, приподнимаясь, – стало быть, секрет?

– Да, секрет.

– Секрет, – повторила Верочка с удивлением и вышла в соседнюю комнату.

Вязовнин последовал за ней как в лихорадке.

– Ну, что такое? – спросила она его с любопытством.

Борис Андреич хотел было повести дело издалека; но, глянув в это молодое лицо, оживленное той легкой улыбкой, которую он так любил, в эти ясные глаза, глядевшие таким мягким взором, он потерялся и совершенно неожиданно для самого себя, без всяких приготовлений, прямо спросил Верочку:

– Вера Степановна, хотите быть моей женой?

– Как? – спросила Верочка, вспыхнув вся и покраснев до ушей.

– Хотите ли вы быть моей женой? – машинально повторил Вязовнин.

– Я… я, право, не знаю, я не ожидала… это так… – прошептала Вера, протягивая руки к оконнице, чтобы не упасть, – и вдруг бросилась вон из комнаты к себе в спальню.

Борис Андреич постоял немного на месте и в большом смущении вернулся в кабинет. На столе лежал нумер «Московских ведомостей». Он взял этот нумер, сел и стал глядеть на строки, не только не понимая, что там напечатано, но даже вообще не имея понятия о том, что с ним такое происходило. С четверть часа провел он в таком положении; но вот сзади его раздался легкий шелест, и он, не оглядываясь, почувствовал, что это вошла Вера.

Прошло еще несколько мгновений. Он глянул вскользь из-за листа «Ведомостей». Она сидела у окна, отвернувшись, и казалась бледной. Он, наконец, собрался с духом, встал, подошел к ней и опустился на стул возле нее…

Степан Петрович не шевелился, сидя с закинутою головою в креслах.

– Извините меня, Вера Степановна, – начал Вязовнин с некоторым усилием, – я виноват, я не должен был так внезапно… и притом… я, конечно, не имел повода…

Верочка ничего не отвечала.

– Но если уж оно так случилось, – продолжал Борис Андреич, – то я бы желал знать, какой ответ…

Верочка тихо потупилась; щеки ее опять вспыхнули.

– Вера Степановна, одно слово.

– Я, право, не знаю, – начала она, – Борис Андреич… это зависит от папеньки…

– Нездорова? – раздался вдруг голос Степана Петровича.

Верочка вздрогнула и быстро подняла голову. Глаза Степана Петровича, устремленные на нее, выражали беспокойство. Она тотчас подошла к нему.

– Вы меня спрашиваете, папенька?

– Нездорова? – повторил он.

– Кто? я? Нет… Почему вы думаете?

Он пристально посмотрел на нее.

– Точно здорова? – спросил он еще раз.

– Конечно; как вы себя чувствуете?

– Брау, брау, – тихо проговорил он и опять закрыл глаза.

Верочка направилась к дверям. Борис Андреич остановил ее.

– Скажите мне, по крайней мере, позволите ли вы мне поговорить с вашим батюшкой?

– Как вам угодно, – прошептала она, – только, Борис Андреич, мне кажется, я вам не пара.

Борис Андреич хотел было взять ее за руку; но она уклонилась и вышла вон.

«Странное дело! – подумал он, – и она то же говорит, что Крупицьн!»

Оставшись наедине с Степаном Петровичем, Борис Андреич дал себе слово объясниться с ним потолковее и, по мере возможности, приготовить его к столь неожиданному предложению; но на деле оно оказалось еще труднее, чем с Верочкой. Степан Петрович чувствовал небольшой жар и не то задумывался, не то дремал, нехотя и не скоро отвечал на различные вопросы и замечания, посредством которых Борис Андреич надеялся постепенно перейти к настоящему предмету разговора… Словом, Борис Андреич, видя, что все его намеки пропадают даром, решился, поневоле, приступить к делу прямо.

Несколько раз забирал он в себя дух, как бы готовясь говорить, останавливался и не произносил ни слова.

– Степан Петрович, – начал он наконец, – я намерен сделать вам предложение, которое вас очень удивит.

– Брау, брау, – спокойно проговорил Степан Петрович.

– Такое предложение, которого вы никак не ожидаете.

Степан Петрович раскрыл глаза.

– Только вы, пожалуйста, не рассердитесь на меня…

Глаза Степана Петровича расширились еще более.

– Я… я намерен просить у вас руки вашей дочери Веры Степановны.

Степан Петрович быстро поднялся с вольтеровских своих кресел…

– Как? – спросил он точно таким же голосом и с таким же выражением лица, как Верочка.

Борис Андреич принужден был повторить свое предложение.

Степан Петрович уставился на Вязовнина и долго молча смотрел на него, так что ему стало, наконец, неловко.

– Вера знает? – спросил Степан Петрович.

– Я объяснился с Верой Степановной, и она мне позволила обратиться к вам.

– Сейчас объяснились?

– Да, вот теперь.

– Подождите, – проговорил Степан Петрович и вышел.

Борис Андреич остался одни в кабинете чудака. В оцепенении глядел он то на стены, то на пол, как вдруг раздался топот лошадей у крыльца, дверь передней застучала, густой голос спросил: «Дома?», послышались шаги, и в кабинет ввалился уже знакомый нам Михей Михеич.

Борис Андреич так и обмер с досады.

– Экая здесь теплынь! – воскликнул Михей Михеич, опускаясь на диван. – А, здравствуйте! А где же Степан Петрович?

– Он вышел, сейчас придет.

– Ужасный холод сегодня, – заметил Михей Михеич, наливая себе рюмку водки.

И, едва успев проглотить ее, с живостью проговорил:

– А ведь я опять из города.

– Из города? – возразил Вязовнин, с трудом скрывая свое волнение.

– Из города, – повторил Михей Михеич, – и все по милости этого разбойника Онуфрия. Представьте вы себе, наговорил мне чертову тьму, турусы на колесах такие подпустил, что ай-люли ты, моя радость! Аферу, говорит, такую для вас сыскал, какой еще на свете подобной не бывало, просто сотнями загребай целковенькие; а окончилась вся афера тем, что у меня же двадцать пять рублев занял, да в город я напрасно протаскался, лошадей совершенно заморил.

– Скажите! – пробормотал Вязовнин.

– Я вам говорю: разбойник, разбойник как есть. Ему только с кистенем по дорогам ходить. Я, право, не понимаю, чего полиция смотрит. Ведь этак наконец по миру от него пойдешь, ей-богу!

Степан Петрович вошел в комнату.

Михей Михеич начал ему рассказывать свои похождения с Онуфрием.

– И отчего это ему никто шеи не намнет! – воскликнул он.

– Шеи не намнет, – повторил Степан Петрович и вдруг покатился со смеху.

Михей Михеич тоже засмеялся, на него глядя, и повторил даже: «Именно, следовало бы ему шею намять»; но когда Степан Петрович упал, наконец, на диван в судорогах истерического смеха, Михей Михеич обратился к Борису Андреичу и промолвил, слегка расставив руки:

– Вон он всегда так: засмеется вдруг, чему – господь знает. Такая уж у него фанаберика!

Верочка вошла, вся встревоженная, с покрасневшими глазами.

– Папенька сегодня не совсем здоров, – заметила она вполголоса Михею Михеичу.

Михей Михеич кивнул головой и положил себе в рот кусок сыра. Наконец Степан Петрович умолк, приподнялся, отдохнул и начал ходить по комнате. Борис Андреич избегал его взоров и сидел как на иголках. Михей Михеич принялся опять бранить Онуфрия Ильича.

Сели за стол; за столом тоже разговаривал один Михей Михеич. Наконец, уже перед вечером, Степан Петрович взял Бориса Андреича за руку и молча вывел его в другую комнату.

– Вы хороший человек? – спросил он, глядя ему в лицо.

– Я честный человек, Степан Петрович, – отвечал Борис Андреич, – за это я могу ручаться, – и люблю вашу дочь.

– Любите? точно?

– Люблю и постараюсь заслужить ее любовь.

– Не наскучит? – спросил опять Степан Петрович.

– Никогда!

Лицо Степана Петровича болезненно сжалось.

– Ну, смотрите же… Любите… я согласен.

Борис Андреич хотел было обнять его; но он сказал:

– После… хорошо.

И, отвернувшись, подошел к стене. Борис Андреич мог заметить, что он плакал.

Степан Петрович утер глаза не оборачиваясь, потом пошел назад, в кабинет, мимо Бориса Андреича и, не взглянув на него, проговорил с своей обычной улыбкой:

– Пожалуйста, уж сегодня больше не надо… завтра… всё… что нужно…

– Хорошо, хорошо, – поспешно возразил Борис Андреич и, войдя вслед за ним в кабинет, обменялся взглядом с Верочкой.

На душе его было радостно, но и смутно в то же время. Он не мог остаться долго у Степана Петровича, в обществе Михея Михеича; ему непременно нужно было уединиться, – притом его тянуло к Петру Васильичу. Он уехал, обещаясь на другой день вернуться. Прощаясь с Верочкой в передней, он поцеловал ее руку; она посмотрела на него.

– До завтра, – сказал он ей.

– Прощайте, – тихо отвечала она.

– Вот, видишь ли, Петр Васильич, – говорил Борис Андреич, окончив свой рассказ и шагая взад и вперед по его спальне, – мне что пришло в голову: молодой человек часто отчего не женится? Оттого, что ему страшно кажется жизнь свою закабалить; он думает: «К чему торопиться! Еще успею, может быть, чего-нибудь лучшего дождусь». А кончается обыкновенно история тем, что либо состареется бобылем, либо женится на первой встречной; это все самолюбие да гордость! Послал тебе бог милую и добрую девушку, не упускай случая, будь счастлив и не прихотничай слишком. Лучше Верочки не найду я себе жены; а если ей недостает чего-нибудь со стороны воспитания, то уж мое дело будет об этом позаботиться. Нрав у ней довольно флегматический, но это не беда – напротив! Вот почему я так скоро и решился. Ты же мне советовал жениться. А если я обманулся, – прибавил он, остановился и, подумав немного, продолжал: – беда невелика! из моей жизни и так ничего бы не вышло.

Петр Васильич слушал своего приятеля молча, изредка попивая из надтреснувшего стакана прескверный чай, приготовленный усердной Македонией.

– Что ж ты молчишь? – спросил его наконец Борис Андреич, остановившись перед ним. – Ведь не правда ли, я дело говорю? Ведь ты со мной согласен?

– Предложение сделано, – возразил Петр Васильич с расстановкой, – отец благословил, дочь не отказала, стало быть, рассуждать уж более нечего. Может быть, оно точно все к лучшему. Теперь надо о свадьбе думать, а не рассуждать; но утро вечера мудренее… Завтра потолкуем как следует. Эй! кто там? проводите Бориса Андреича.

– Да хоть обними меня, поздравь, – возразил Борис Андреич, – какой ты право!

– Обнять я тебя обниму, с удовольствием. – И Петр Васильич обнял Бориса Андреича. – Дай бог тебе всего хорошего на сей земле!

Приятели разошлись.

– Все оттого, – сказал самому себе вслух Петр Васильич, полежав некоторое время в постели и переворачиваясь на другой бок, – все оттого, что в военной службе не служил! Блажить привык и порядков не знает.

Спустя месяц Вязовнин женился на Верочке. Он сам настоятельно требовал, чтобы свадьбы не откладывали дальше. Петр Васильич был у него шафером. В течение всего этого месяца Вязовнин каждый день ездил к Степану Петровичу; но в обращении его с Верочкой и Верочки с ним не замечалось перемены: она стала застенчивее с ним – вот и все. Он привез ей «Юрия Милославского» и сам прочел ей несколько глав. Роман Загоскина ей понравился; но, кончив его, она не попросила другого. Карантьев приезжал раз взглянуть на Верочку, ставшую невестой другого, и, должно признаться, приезжал хмельной, все смотрел на нее, как бы собираясь сказать ей что-то, но не сказал ничего; его попросили спеть, он затянул какую-то заунывную песню, потом грянул удалую, бросил гитару на диван, распростился со всеми и, сев в сани, повалился грудью на постланное сено, зарыдал – и через четверть часа уже спал мертвым сном.

Накануне свадьбы Верочка была очень грустна, и Степан Петрович также упал духом. Он надеялся, что Борис Андреич согласится переехать к ним на жительство; но он ни слова не сказал об этом и, напротив, предложил Степану Петровичу на время поселиться в Вязовне. Старик отказался: он привык к своему кабинету. Верочка обещалась посещать его, по крайней мере, раз в неделю. Как уныло отец ответил ей: «Брау, брау!»

Вот и начал жить Борис Андреич женатым человеком. В первое время все шло прекрасно. Верочка, как отличная хозяйка, привела весь его дом в порядок. Он любовался ее нешумливой, но заботливой деятельностью, ее постоянно ясным и кротким нравом, называл ее своей маленькой голландкой и беспрестанно повторял Петру Васильичу, что он теперь только узнал счастье. Должно заметить, что Петр Васильич со дня свадьбы Бориса Андреича уже не так часто к нему ходил и не так долго у него засиживался, хотя Борис Андреич по-прежнему очень радушно принимал его, хотя Верочка искренно его любила.

– Твоя жизнь теперь уже не та, – говаривал он Вязовнину, дружелюбно упрекавшему его в том, что он охладел к нему, – ты женатый человек, я холостой. Я могу мешать.

Вязовнин ему сперва не противоречил; но вот он понемногу начал замечать, что без Крупицына ему было скучно дома. Жена нисколько его не стесняла; напротив, он иногда о ней забывал вовсе и по целым утрам не говорил с ней ни слова, хотя всегда с удовольствием и нежностью глядел ей в лицо и всякий раз, бывало, когда она своей легкой поступью проходила мимо его, ловил и целовал ее руку, что непременно вызывало улыбку на ее губы. Улыбка эта была все та же, которую он так любил; но довольно ли одной улыбки?

Между ними было слишком мало общего, и он начал догадываться об этом.

«А ведь нечего сказать, у жены моей мало ресурсов», – подумал Борис Андреич однажды, сидя, скрестив руки, на диване.

Слова Верочки, сказанные ею в день предложения: «Я вам не пара», – зазвучали у него в душе.

«Если бы я был какой немец или ученый, – так продолжал он свои размышления, – или если б у меня было постоянное занятие, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная жена была бы находка; но так! Неужто я обманулся?..» Эта последняя мысль была для него мучительнее, чем он ожидал.

Когда в то же утро Петр Васильич опять повторил ему, что он им мешать может, он не в состоянии был удержаться и воскликнул:

– Помилуй! Ты нисколько не мешаешь нам; напротив, при тебе нам обоим гораздо веселее… – он чуть было не сказал: легче. И это было действительно так.

Борис Андреич охотно беседовал с Петром Васильичем точно таким же образом, как беседовали они до свадьбы; и Верочка умела говорить с ним, а мужа своего она уж очень уважала и, при всей своей несомненной привязанности к нему, не знала, что ему сказать, чем занять его…

Кроме того, она видела, что присутствие Петра Васильича его оживляло. Кончилось тем, что Петр Васильич стал совершенно необходимым лицом в доме Бориса Андреича. Верочку он полюбил, как дочь свою; да и нельзя было не любить такое доброе существо. Когда Борис Андреич, по слабости человеческой, доверял ему, как другу, свои заветные мысли и жалобы, Петр Васильич сильно упрекал его в неблагодарности, вычислял перед ним все достоинства Верочки и однажды, в ответ на замечание Бориса Андреича, что ведь и он, Петр Васильич, находил их не созданными друг для друга, с сердцем ответил ему, что он ее не стоит.

– Я ничего не нашел в ней, – пробормотал Борис Андреич.

– Как ничего не нашел? Да разве ты ожидал от нее чего-нибудь необыкновенного? Ты в ней нашел прекрасную жену. Вот что!

– Это правда, – торопливо возразил Вязовнин.

В доме Вязовнина все шло по-прежнему – мирно и тихо, потому что с Верочкой не только не было возможности ссориться – даже недоразумений между ею и ее мужем существовать не могло; но внутренний разрыв чувствовался во всем. Так в целом существе человека замечается влияние невидимой внутренней раны. Верочка не имела привычки жаловаться; притом она даже мысленно ни в чем не обвиняла Вязовнина, и ему ни разу в голову не пришло, что ей не совсем легко жить с ним. Два человека только ясно понимали ее положение: старик отец и Петр Васильич. Степан Петрович с каким-то особенным соболезнованием ласкал ее и заглядывал ей в глаза, когда она к нему приезжала, – не расспрашивал ее ни о чем, но чаще вздыхал, расхаживал по комнате, и его «брау, брау!» не звучало, как прежде, невозмутимым спокойствием души, удалившейся от всего земного. Разлученный с дочерью, он как будто вдруг побледнел и похудел. От Петра Васильича тоже не скрылось, что происходило у нее в душе. Верочка не требовала вовсе, чтоб муж много занимался ею или даже разговаривал с нею, но ее томила мысль, что она ему в тягость. Петр Васильич однажды застал ее неподвижно стоявшей лицом к стене. Как отец, на которого она чрезвычайно походила, она не любила показывать слез своих и отворачивалась, когда плакала, даже если была одна в комнате… Петр Васильич тихо прошел мимо ее и ни малейшим намеком не подал ей потом повода думать, что он понял, зачем она стояла лицом к стене. Зато он Вязовнину не давал покою; правда, он ни разу не произнес перед ним тех обидно-раздражающих, ненужных и самодовольных слов: «Ведь я тебе это все наперед предсказывал!» – тех слов, которые, заметим кстати, самые лучшие женщины, в мгновение самого горячего участия, не могут не выговорить; но он беспощадно нападал на Бориса Андреича за его равнодушие и хандру и раз довел его до того, что он побежал к Верочке и с беспокойством стал оглядывать и расспрашивать ее. Она так кротко посмотрела на него и так спокойно ему отвечала, что он ушел, внутренно взволнованный упреками Петра Васильича, но довольный тем, что, по крайней мере, Верочка ничего не подозревала…Так прошла зима.

Подобные отношения долго длиться не могут: они либо кончаются разрывом, либо изменяются, редко к лучшему…

Борис Андреич не сделался раздражительным и взыскательным, как это часто случается с людьми, чувствующими себя неправыми, не позволил также себе дешевого и, часто даже у умных людей, грубого удовольствия глумления и подсмеивания, не впал в задумчивость; его просто начала занимать мысль: как бы уехать куда-нибудь, разумеется на время.

«Путешествие!» – твердил он, вставая поутру. «Путешествие!» – шептал он, ложась в постель, и в этом слове таилось обаятельное для него очарование. Он попытался было съездить для развлечения к Софье Кирилловне, но ее красноречие и развязность, ее улыбочки и ужимочки показались ему очень приторны. «Какое сравнение с Верочкой!» – думал он, глядя на расфранченную вдову, и между тем мысль уехать от этой самой Верочки не покидала его…

Дыхание наступившей весны – той весны, что тянет и манит самих птиц из-за морей, – развеяло его последние сомнения, вскружило ему голову. Он уехал в Петербург под предлогом какого-то важного и безотлагательного дела, о котором до того времени не было и помину… Расставаясь с Верочкой, он вдруг почувствовал, что сердце его сжалось и облилось кровью: жаль ему стало тихой и доброй своей жены, слезы хлынули из его глаз и оросили ее бледный лоб, к которому он только что прикоснулся губами… «Я скоро, скоро вернусь и писать буду, – твердил он, – душа моя!» – и, поручив ее вниманию и дружбе Петра Васильича, сел в коляску, растроганный и грустный… Грусть его замерла мгновенно при виде первых нежно-зеленых ракит на большой дороге, пролегавшей в двух верстах от его деревни; непонятный, почти юношеский восторг заставил забиться его сердце; грудь его приподнялась, и он с жадностью устремил глаза вдаль.

– Нет, – воскликнул он, – я вижу, что

В одну телегу впрячь не можноКоня и трепетную лань…

А какой он был конь?

Вера осталась одна; но, во-первых, Петр Васильич посещал ее часто, а главное – старик отец решился оторваться от своего любимого обиталища и переехал на время в дом к дочери. Славно зажили они втроем. Вкусы их, привычки так согласовались! И между тем Вязовнин не только не был забыт ими, – напротив, он служил им всем невидимой духовной связью: они беспрестанно толковали о нем, о его уме, доброте, образованности и простоте в обращении. Бориса Андреича в отсутствие его из дому как будто еще больше полюбили. Погода наступила прекрасная; дни не летели, нет, они проходили мирно и радостно, как высокие, светлые облака на голубом и светлом небе. Вязовнин писал изредка; его письма читались и перечитывались с великим удовольствием. Он в каждом из них говорил о своем близком возвращении… Наконец, в один день, Петр Васильич получил от него следующее письмо:

«Милый друг, добрейший мой Петр Васильич! Я долго думал, как начать это письмо, но, видно, лучше всего сказать тебе прямо, что я еду за границу. Это известие, я знаю, тебя удивит и даже рассердит: ты этого никак не мог ожидать – и ты будешь совершенно прав, назвав меня легкомысленным и беспутным человеком; я и не намерен вовсе оправдываться, и даже в эту минуту сам чувствую, что краснею. Но выслушай меня с некоторым снисхождением. Во-первых, я еду на весьма короткое время, и в таком обществе, и так выгодно, что ты представить не можешь; а во-вторых, я твердо убежден в том, что, подурачившись в последний раз, удовлетворив в последний раз страсти моей видеть все и все испытать, я сделаюсь отличным мужем, семьянином и домоседом и докажу, что умею ценить ту незаслуженную милость ко мне судьбы, даровавшей мне такую жену, какова Верочка. Пожалуйста, убеди и ее в этом и покажи ей это письмо. Сам я к ней теперь не пишу: не имею на то духа, но напишу непременно из Штеттина, куда пароход отправляется; а пока скажи ей, что я становлюсь перед ней на колени и униженно прошу ее не сетовать на своего глупого мужа. Зная ее ангельский нрав, я уверен, она простит меня; а я клянусь всем на свете, что через три месяца, никак не позже, вернусь в Вязовну, и тогда меня силой оттуда не вытащишь до конца дней моих. Прощай, или лучше – до скорого свидания; обнимаю тебя и целую милые ручки моей Верочки. Я вам из Штеттина напишу, куда мне адресовать письма. В случае каких-нибудь непредвиденных дел и вообще насчет хозяйства я надеюсь на тебя, как на каменную стену.