Финеас Финн

– Я слышал, Джордж Моррис на выборы не пойдет, – сказал Финеасу Баррингтон Эрл в последний вечер перед отъездом.

– Старый граф не будет его поддерживать. Он хочет поддержать меня.

– Едва ли!

– Уверяю вас. Мой отец знаком с графом двадцать лет и сумел договориться.

– Вы, часом, не собираетесь сыграть с нами шутку, Финн? – с некоторым беспокойством спросил мистер Эрл.

– Какую шутку?

– Переметнуться к нашим противникам?

– И в мыслях не было, – гордо ответил Финеас. – Поверьте, я не стал бы менять своих убеждений ни ради вас, ни ради графа, держи вы хоть полные карманы депутатских мандатов. Если я пойду в парламент, то лишь как убежденный либерал – делать все, что в моих силах, для страны, а не просто поддерживать партию. Я говорю это вам и то же самое скажу графу.

Баррингтон Эрл с досадой отвернулся. Подобная риторика ему претила – так же, как любому порядочному человеку, пожившему в этом мире, претит фальшивый пафос. Мистер Эрл был человеком вполне порядочным. Никакие земные блага не заставили бы его предать Уильяма Майлдмэя, своего дядюшку по материнской линии и прославленного в то время министра-вига. Он был готов работать за вознаграждение или без, по-настоящему ревностно относился к делу и не просил слишком многого для себя. У него имелось некое смутное убеждение, что для страны будет куда лучше, если у власти будет мистер Майлдмэй, а не лорд де Террьер. Он верил, что либеральная политика для англичан полезна, а партия Майлдмэя и либеральная политика – одно и то же. Было бы несправедливо отказывать Баррингтону Эрлу в патриотизме. Но идею о независимых депутатах в парламенте он ненавидел всей душой и, когда ему говорили о ком-либо, что тот голосует за меры, а не за людей, считал такого человека обманчивым, как вода, и переменчивым, как ветер. Хорошего от подобных политиков ждать не приходилось, зато плохого – с превеликой вероятностью. Они были для Баррингтона Эрла данайцами, от которых он побоялся бы принять в дар даже голоса. Парламентские отшельники, то есть депутаты, не присоединившиеся ни к одной из партий, были ему неприятны, а на раскольников внутри партии он смотрел с презрением, как на плутов или идеалистов. Порядочному оппоненту-консерватору он пожал бы руку почти с такой же готовностью, что и союзнику-вигу, но человек, который был ни рыба ни мясо, его отвращал. Баррингтон Эрл видел парламентское правление так: палата общин должна быть разделена четкой линией и каждый депутат обязан стоять по ту либо другую сторону. «Если вы не со мной, то будьте, по крайней мере, тогда против меня», – желал бы он сказать каждому представителю британского народа от имени лидера своей партии. Дебаты он находил полезными для воздействия на людей сторонних, то есть для создания общественного мнения, которое пригодится в дальнейшем, на следующих выборах, но не считал, что они должны влиять на голосование по каким-либо важным вопросам. Такое влияние было бы опасным, революционным и едва ли не противоречащим принципам парламентаризма. Голос члена партии принадлежал ее главе – за исключением разве что отдельных пустяковых, но замысловатых вопросов, поднимаемых для развлечения особенно вздорных депутатов. Именно таким образом мистер Эрл представлял себе английскую парламентскую систему и, полуофициально оказывая помощь в поиске возможных кандидатов, вполне естественно, старался выбирать тех, кто разделял его мнение, поэтому заявление Финеаса Финна о намерении сохранять свою позицию так его раздосадовало.

Впрочем, вспомнив, как складывались карьеры других политиков, Баррингтон Эрл решил, что его собеседник молод и неопытен. Самому мистеру Эрлу было сорок лет, и опыт его кое-чему научил. Поколебавшись несколько мгновений, он уговорил себя взглянуть со снисхождением на тщеславие юности – сродни прыти гарцующего жеребенка, которого возмущает даже прикосновение.

– Не успеет закончиться первая парламентская сессия, как он уже будет смиренно тянуть воз в гору под щелканье кнута – и даже ухом не поведет, – после сказал Баррингтон Эрл своему старому другу-парламентарию.

– Как бы он все-таки не переметнулся к нашим противникам, – ответил тот.

Эрл признал, что это был бы неприятный поворот событий. Впрочем, по его мнению, старый лорд Тулла едва ли мог замыслить столь хитроумный план.

Финеас отправился в Ирландию и провел предвыборную кампанию в Лофшейне. Он навестил лорда Туллу и выслушал от почтенного аристократа немало вздора. Тут мы должны признаться, что Финеас предпочел бы нести вздор сам, но граф быстро осадил его:

– С вашего позволения, мистер Финн, о политике мы говорить не будем, я ведь уже сказал, что действую вовсе не из политических соображений.

Финеасу так и не удалось в графской гостиной Каслморриса выразить свои взгляды на управление страной. Впрочем, его время должно было вскоре прийти, и потому он безропотно слушал разглагольствования старого лорда о грехах его брата Джорджа и недостаточной родовитости нового окружного викария Килфеноры. В завершение встречи граф заверил Финеаса, что нисколько не обидится, если за того проголосуют жители Лофшейна. Что те и не замедлили сделать – быть может, по причине, приведенной в одной из консервативных дублинских газет, которая заявила, что во всем виноват Карлтонский клуб [2], не приславший подходящего кандидата. О произошедшем много говорили и в Лондоне, и в Дублине, возлагая ответственность совокупно на Джорджа Морриса и его старшего брата. Тем временем наш герой надлежащим порядком получил место в парламенте как депутат от Лофшейна.

Семья Финн в Киллало не могла сдержать ликования – полагаю, обратное противоречило бы человеческой природе. Утенок из подобной стаи, попав в парламент, и правда может быть сочтен настоящим лебедем. У доктора имелись опасения – серьезные опасения – и недобрые предчувствия, но Финеас выиграл выборы, и с этим приходилось считаться. Мог ли отец отказаться пожать ему руку или лишить родительской помощи – притом что сын удостоился привилегии, недоступной большинству молодых людей в стране? Поэтому доктор Финн взял из своих сбережений сумму, достаточную для погашения имеющихся задолженностей (они были невелики), и пообещал выплачивать Финеасу двести пятьдесят фунтов в год до конца парламентской сессии.

В Киллало жила вдова по имени миссис Флад Джонс, растившая дочь. Имелся, впрочем, и сын, которому предстояло вступить во владение Фладборо, имением покойного Флоскабеля Флад Джонса, как только будут выплачены все долги; однако в описываемое время он служил в Индии, и его судьба нас не занимает. Миссис Флад Джонс жила со своей единственной дочерью Мэри очень скромно, на вдовью часть наследства; Фладборо, надо сказать, пришло в самое плачевное состояние. Вечером накануне возвращения Финеаса Финна, эсквайра и члена парламента, в Лондон миссис и мисс Флад Джонс пили в доме доктора чай.

– Вот увидишь, он ни капельки не изменится, – обещала Барбара Финн своей подруге Мэри, когда они уединились в спальне Барбары до того, как пригласят к столу.

– Наверняка изменится, – сказала Мэри.

– Уверяю тебя, этого не произойдет, дорогая! Он хороший, порядочный человек.

– Я знаю, что он хороший, Барбара, что до порядочности – я в ней ничуть не сомневаюсь, ведь он ни разу не сказал мне ни единого слова, какого не мог бы сказать любой другой девушке.

– Что за вздор, Мэри!

– Ни разу – это святая правда, такая же, как то, что за нами смотрит Пресвятая Дева… впрочем, ты-то в Пресвятую Деву не веришь.

– Бог с ней, с Пресвятой Девой.

– Но это правда, Барбара, – ни словечка! Меня с твоим братом ничто не связывает.

– Тогда надеюсь, что свяжет – еще до конца вечера. Он гулял с тобой весь день вчера и позавчера.

– Отчего же нет? Ведь мы знаем друг друга всю жизнь. Но, Барбара, молю тебя, умоляю, не говори об этом никому-никому!

– Я-то? Да я скорее себе язык отрежу!

– Не знаю, зачем я позволяю тебе болтать эти глупости. Между мной и Финеасом никогда ничего не было… между мной и твоим братом, я имею в виду.

– Уж я знаю, кого ты имеешь в виду.

– И я совершенно уверена, что никогда не будет! Чему тут быть? Он станет вращаться среди важных людей и сам заделается важным человеком. Я знаю, есть какая-то леди Лора Стэндиш, которой он очень восхищается…

– Какая еще леди Лора?

– Ты же понимаешь, член парламента может обращать свой взор к самым высотам, – промолвила мисс Мэри Флад Джонс.

– Я хочу, чтобы его высотами была ты.

– Скажешь тоже – «высоты». Заняв такое положение, он может смотреть на меня только сверху вниз, а он до того горд, что никогда на это не согласится. Идем к чаю, дорогая, нас уже, наверное, заждались.

Мэри Флад Джонс была миниатюрной девушкой лет двадцати с мягчайшими волосами – иногда можно было поклясться, что они каштановые, иногда же они казались рыжими; невозможно было вообразить существо более прелестное. В Ирландии немало таких девушек: мужчины, неравнодушные к женской красоте, при виде их уподобляются львам, готовым броситься на добычу. И Мэри, когда лев ей нравился, глядела так, будто добычей стать не прочь. Бывают девицы – красивые, благородные, с безупречными манерами, обладающие всеми возможными достоинствами, – которые до того холодны на вид, что кажется, будто приблизиться к ним не проще, чем отыскать Северо-Западный проход, а храбрец, который на это отважится, будет заслуживать статуи в Афинском акрополе. Но есть и другие, к которым – для мужчины не вовсе бесчувственного – не приблизиться совершенно невозможно. Они манят, как вода в жаркий день, яйца чибиса в марте [3], сигара во время осенней прогулки. Противостоять подобному соблазну никто и не помышляет. Но часто случается, что первое впечатление обманчиво: воды в источнике не зачерпнуть, яйцо не разбить, сигару не зажечь. Именно такой исполненной очарования девушкой была Мэри Флад Джонс из Киллало – однако нашему герою не приходилось изнывать от жажды.

Когда барышни спустились в гостиную, Мэри нарочно устроилась как можно дальше от Финеаса, усевшись между миссис Финн и мистером Элиасом Бодкином из Баллинасло – молодым помощником доктора Финна. Впрочем, хозяйка и ее дочери, как и весь Киллало, знали, что мистера Бодкина Мэри недолюбливает. Она даже не удостоила его улыбки, когда он передал ей блинчики, зато расцвела через пару минут, стоило Финеасу обосноваться позади нее. Через пять минут она уже развернулась так, чтобы оказаться с ним и его сестрой Барбарой в уголке, а еще через две Барбара вернулась к мистеру Элиасу Бодкину, и Финеаса с Мэри уже никто не отвлекал. В Киллало подобные дела решают быстро и с большой сноровкой.

– Я уезжаю завтра утренним поездом, – сказал Финеас.

– Так скоро… И когда ты приступишь к своим обязанностям? Я имею в виду – в парламенте?

– В пятницу я должен быть на месте. Как раз успею вернуться в Лондон.

– Когда же ты начнешь выступать?

– Боюсь, никогда. Не всем депутатам удается выступить с речью в парламенте – может, одному из десяти.

– Но тебе удастся, правда ведь? Надеюсь на это! Я бы так хотела, чтобы ты показал себя – ради твоих сестер и ради нашего города, конечно…

– Только ради них, Мэри?

– Разве этого мало?

– Значит, тебя саму моя судьба совсем не волнует?

– Ты знаешь, что волнует. Ведь мы дружны с детства! Конечно, я буду очень гордиться, думая, что тот, которого я знаю так близко, стал знаменит.

– Я никогда не буду знаменит.

– В моих глазах ты уже знаменитость – хотя бы потому, что избран в парламент. Подумай только: я никогда в жизни не видела живого члена парламента!

– Ты много раз видела епископа.

– А разве он – член парламента? Но ведь это совсем другое! Он не может стать министром, и о нем никогда не пишут в газетах. Надеюсь, про тебя я буду читать часто – стану каждый раз искать в заголовках что-нибудь вроде: «Мистер Финеас Финн и мистер Майлдмэй сформировали коалицию». Что значит «коалиция»?

– Я все об этом разузнаю и объясню тебе, когда вернусь.

– Если вернешься, хочешь ты сказать? Сомневаюсь, что тебе этого захочется. Если у тебя и выдастся свободная минутка в парламенте, ты, верно, отправишься к леди Лоре Стэндиш.

– К леди Лоре Стэндиш?

– А почему бы и нет? Конечно, учитывая твое будущее, тебе следует проводить как можно больше времени с такими, как она. Леди Лора очень красивая?

– В ней шесть футов росту.

– Вздор! Я тебе не верю.

– Во всяком случае, так покажется, если она встанет рядом с тобой.

– Потому что я такая маленькая и неприметная.

– Потому что ты идеально сложена, а она машет руками, как мельница. Невозможно вообразить женщину, меньше на тебя похожую. Волосы у нее рыжие, густые, непослушные, твои же – шелковистые и мягкие. Руки и ноги у нее большие, и…

– Ах, Финеас, ты выставляешь ее каким-то чудовищем, а между тем я знаю, ты ей восхищаешься!

– Восхищаюсь, потому что в ней чувствуется сила. В конце концов, несмотря на непослушные волосы, и большие руки, и долговязую фигуру, она недурна собой. Трудно сказать, что в ней такого, но она, кажется, собой вполне довольна и намерена добиваться, чтобы с ней считались. И ей это удается.

– Я вижу, ты в нее влюблен, Финеас.

– Отнюдь – уж точно не в нее. Полагаю, я и вовсе не могу позволить себе влюбляться. Хотя, верно, женюсь рано или поздно.

– Надеюсь, что так!

– Но не раньше сорока. Или пятидесяти. Будь я благоразумнее и не обзаведись таким честолюбием, мог бы влюбиться прямо сейчас.

– Я рада, что ты честолюбив: мужчине это пристало. Не сомневаюсь, мы скоро услышим о твоей женитьбе – очень скоро. И если… если твоя избранница поможет тебе достигнуть того, к чему ты стремишься, мы – все мы – будем… очень рады.

На этом разговор оборвался. Общее оживление в гостиной нарушило их тет-а-тет в уголке, и Финеасу не удалось вновь уединиться с Мэри до тех пор, пока не пришла пора накинуть ей на плечи манто в малой гостиной, – в то время как миссис Флад Джонс досказывала что-то важное его матушке. Полагаю, что Барбара как раз в этот момент остановилась в дверном проеме, препятствуя проходу людей и предоставляя Финеасу шанс, которым тот не замедлил злоупотребить.

– Мэри, – сказал он, обнимая девушку и при этом ни словом – сверх того, что уже слышал читатель, – не намекая на нежные чувства. – Мэри, один поцелуй, прежде чем мы расстанемся!

– Нет, Финеас, нет!

Но не успела она ответить, как поцелуй случился – и был принят.

– Ах, Финеас, так нельзя!..

– Можно. Почему нет? И, Мэри, дай мне прядь своих волос.

– Нет-нет, ну право же!

Ножницы тем не менее оказались под рукой, и локон был срезан и уложен в карман – раньше, чем девица сумела оказать сопротивление. Больше ничего не произошло – и ничего не было сказано. Мэри, опустив вуаль, отошла под крыло матери, плача про себя тихими чистыми слезами, которых никто не видел.

– Ты ведь любишь ее, Финеас? – спросила Барбара.

– Вот неотвязная! Ложись спать и не думай о всяких глупостях. Да смотри, не забудь подняться утром, чтобы меня проводить.

Утром поднялись все – проводить Финеаса, налить ему кофе, дать совет, поцеловать, швырнуть старую обувь вслед тому, кто отправлялся покорять парламент. Отец дал ему двадцатифунтовую банкноту сверх обычного пособия и умолял, ради всего святого, не тратить деньги понапрасну. Мать велела непременно носить в кармане апельсин от боли в горле, когда придется произносить долгие речи. Барбара же шепотом наказала брату никогда и ни за что не забывать милую Мэри Флад Джонс.

Глава 3

Финеас Финн приступает к своим обязанностям

По дороге в Лондон Финеас был погружен в серьезные и даже мрачные размышления. Увы, я принужден разочаровать читательниц: в этих размышлениях почти не было места Мэри Флад Джонс. Наш герой, однако, бережно хранил полученный локон, готовый извлечь его для любовного поклонения, когда не будет занят государственными делами. Но не ждет ли его фиаско на том поприще, куда он так смело ступил? Он говорил себе, что шансы на успех от силы один к двадцати. Теперь, когда перспектива стала ближе, трудности казались внушительнее, а вознаграждение – все более ничтожным, недосягаемым, призрачным. Скольким депутатам так и не представилась возможность выступить с трибуны! Сколько из тех, кто выступал, провалились! И сколько таких, кто показал себя достойно, но не смог обеспечить себе будущее! Финеас знал не одного парламентария, прозябавшего в безвестности и не снискавшего почета, и, пока он размышлял над этим, ему показалось, что депутаты от Ирландии вызывают обыкновенно меньше интереса, чем прочие. Он вспомнил мистера O’Б—, O’К— и O’Д—, которые были для всех пустым местом: им едва удавалось сыскать себе компанию для обеда в клубе. И при этом они были настоящими членами парламента! Чем же он сам лучше O’Б—, или O’К—, или O’Д—? И что ему делать, чтобы его не постигла та же участь? Некоторое представление о том, в чем надлежит превзойти этих джентльменов, у него было. Никто из них, на его взгляд, не пекся о благе страны, в то время как Финеас в этом отношении был настроен весьма серьезно. Он станет трудиться честно и на совесть, стремясь как можно лучше исполнить свой долг, а дальше будь что будет. Это было благородное решение, и Финеас мог бы им удовлетвориться, если бы не помнил усмешку на лице своего друга Эрла, когда заявил, что полагает долгом в меру своих либеральных убеждений служить стране, а не просто поддерживать партию. O’Б—, O’К— и O’Д— делали последнее не без энтузиазма, лишь немного путаясь порой, к которой из партий в данный момент принадлежат. Финеас знал, что Эрл со товарищи будут презирать его, если он не пойдет по привычной колее, – и что ему останется без их одобрения?

Мрачное настроение Финеаса несколько рассеялось, когда на борту парохода, выходящего из гавани Кингстона, он обнаружил достопочтенного Лоренса Фицгиббона, своего доброго друга и весьма неглупого человека, который ездил проводить избирательную кампанию и ожидаемо был вновь переизбран в парламент от графства, принадлежащего его отцу. Лоренс Фицгиббон заседал в палате общин уже пятнадцать лет, но при этом был еще довольно молод. То был человек из совсем другого теста, чем упомянутые O’Б—, O’К— и O’Д—. Лоренсу Фицгиббону, когда он выступал, всегда удавалось завладеть вниманием зала, и его друзья неизменно говорили, что он мог бы давно занять какой-нибудь высокий пост, если бы только дал себе труд работать. Он был желанным гостем в лучших домах, и дружбы с ним искали. Для Финеаса знакомство с ним вот уже два года составляло предмет особой гордости. Тем не менее про мистера Фицгиббона судачили, что у него ни гроша за душой – бог весть, на что он умудряется жить. Он был младшим сыном лорда Кладдаха, ирландского пэра с многочисленным семейством, который для своего любимого сына Лоренса не мог сделать ничего сверх того, чтобы обеспечить ему место в парламенте.

– Ну что же, Финн, друг мой, – сказал Лоренс на пароходе, пожимая руку молодому депутату, – я слышал, вы преуспели в Лофшейне.

Финеас начал было рассказывать чудесную историю своего избрания: о Джордже Моррисе и графе Тулле, о том, как в Лофшейне ему не нашлось ни одного конкурента, как его поддержали и консерваторы, и либералы, – словом, как весь Лофшейн единодушно доверил представлять себя именно ему, Финеасу Финну. Но мистер Фицгиббон вовсе не был впечатлен и даже заявил, что все это случайности, которые выпадают то так, то этак, без малейшей связи с достоинствами или недостатками кандидата. То, что друг принял его избрание в парламент как нечто само собой разумеющееся, без фанфар и почти без поздравлений, Финеаса изумило и положительно опечалило. Будь он избран в городской совет Лофшейна, а не в британский парламент, Лоренс Фицгиббон и то не мог бы остаться более безучастным. Финеас был разочарован, но слишком быстро уловил настроение друга, чтобы показать свое разочарование. И когда через полчаса пришлось напомнить Фицгиббону, что во время прошлой сессии его собеседник в парламенте не присутствовал, Финеас сумел произнести это с таким же равнодушием, как и сам опытный парламентарий.

– Насколько я могу судить, – заметил Фицгиббон, – семнадцать у нас будет точно.

– Семнадцать? – переспросил Финеас, не совсем понимая, о чем речь.

– Перевес в семнадцать голосов. В четырех ирландских графствах и трех шотландских выборов еще не было, но мы уверены, что везде переизберут нынешних депутатов. Есть сомнения насчет Типперэри – там семь кандидатов, но любой из них будет на нашей стороне. Правительству нас не одолеть. Слишком трудно идти против большинства.

– Полагаю, оно и не должно идти против большинства, это недопустимо.

– Вздор! Когда силы так равны, хороши любые средства. Но им, разумеется, это не нравится. Конечно, некоторые из них жадны до власти не меньше нашего. Дабби отдал бы все пальцы на руках и ногах, чтобы сохранить свое кресло.

Прозвищем «Дабби» и друзья, и враги обычно называли мистера Добени, который в то время возглавлял консервативную партию в палате общин.

– Но большинство из них, – продолжал мистер Фицгиббон, – предпочитают быть по другую сторону, и, надо сказать, это действительно приятнее, когда не слишком нуждаешься в деньгах.

– Но правительство тори для страны ничего не делает.

– Тут ведь, как говорится, что с горы, что под гору. Я еще не видел правительства, которое и вправду хотело бы что-то делать. Будь у них даже подавляющее большинство в парламенте, как было у тори полвека назад, – бьюсь об заклад, они все равно будут бездействовать. Зачем, собственно говоря, «что-то делать», как вы выражаетесь? Это имеет смысл только для тех, кто хочет пробиться во власть.

– Но как же служба государству?

– Государство получает ровно столько службы, сколько готово оплатить, – быть может, даже немного больше. На государство работают клерки в канцеляриях. Министры тоже – если им есть куда приложить свои силы. Множество людей заняты делом, но что касается парламента – по мне, чем меньше там делают, тем лучше. Обычно из этой деятельности мало что выходит, да и то, что выходит, никому не на пользу.

– Но народ…

– Идемте вниз, старина, и пропустим по стаканчику бренди. Народ справится сам. Люди в состоянии позаботиться о себе куда лучше, чем о них заботимся мы.

Представления мистера Фицгиббона о том, что полезно обществу, сильно отличались от представлений Баррингтона Эрла, и понравились новоиспеченному депутату еще меньше. Баррингтон Эрл считал, что внесение изменений в законодательство следует доверить мистеру Майлдмэю, главе партии, в то время как послушная палата общин должна безоговорочно подчиняться своему лидеру и одобрять все его предложения. Однако изменений, по мнению Баррингтона Эрла, требовалось много, и они были чрезвычайно важны: стоило им обрести силу закона, и в Англии постепенно воцарится либеральная утопия, какой еще не видел свет. По мнению же мистера Фицгиббона, никакая утопия не требовалась – все было достаточно хорошо и так, особенно если ему самому вновь досталась бы какая-нибудь полуполитическая должность, которая обеспечивала бы комфорт, принося тысячу фунтов в год и не требуя никакого труда. Он ни в малейшей степени не скрывал своих устремлений и досадовал лишь на перспективу вернуться в свой округ прежде, чем насладится всеми благами, которые сулил ему действительный или ожидаемый перевес в семнадцать голосов [4].

– Мне претят любые перемены, – сказал Фицгиббон, – но, клянусь честью, нам следовало бы изменить хотя бы этот порядок. Человек наконец получает шанс устроиться с удобством, прождав этого годы и, быть может, потратив тысячи фунтов на избирательные кампании, а ему говорят, что нужно переизбраться снова, – и все из-за какого-то обычая, который давно устарел. Взять хоть беднягу Джека Бонда – у меня не было друга лучше, чем он. Выборы сломали ему жизнь! Он потратил все деньги до последнего пенни, трижды подряд баллотируясь от Ромфорда, – и каждый раз попадал в парламент. Потом ему дали должность второго ревизора зернохранилищ, и провалиться мне на этом месте, если Ромфорд не прокатил его на выборах!

– И что с ним стало?

– Бог весть. Я вроде бы слышал, что он женился на старухе и где-то осел. По крайней мере, в парламенте он больше не появлялся. По мне, так это сущее безобразие! Полагаю, в Мейо мне подобное не угрожает – но кто знает, чего ожидать в наши дни!

Прощаясь с приятелем на Юстон-сквер, Финеас с некоторым беспокойством спросил, как надлежит вести себя, в первый раз придя в парламент. Быть может, Лоренс Фицгиббон мог бы помочь ему справиться с церемонией присяги? Тот, однако, не видел никаких причин для беспокойства.

– Просто явитесь туда и увидите целую толпу – сплошь знакомые лица. Придется подождать около часа, пока до вас не дойдет очередь. После всеобщих выборов времени на долгие церемонии не бывает.