banner banner banner
Карьера неудачника
Карьера неудачника
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Карьера неудачника

скачать книгу бесплатно


– Да пребудет с тобой сила!

Костя в недоумении смотрел на товарищей, понимая только то, что вся эта церемония как-то связана с фильмом. Но когда парни принялись наперебой рассказывать ему и изображать в лицах самые захватывающие диалоги, он понял причину такого бурного приёма. Дело в том, что Костина фамилия была Джедаев, и когда с экрана прозвучало слово джедай, их компания просто взорвалась хохотом. Они хихикали и пинали друг друга локтями всякий раз, когда слышали его.

Джедай, воин света, со светящимся мечом из чистой энергии на месяцы стал пищей для неистощимых шуток и розыгрышей товарищей. Они таки вытащили его посмотреть фильм в ближайшее воскресенье, заодно повторив удовольствие, и потом, когда он расставался с ними на углу, собираясь на свидание, скабрезно поинтересовались, в порядке ли его световой меч, и кричали вдогонку, гогоча: «Да пребудет с ним сила!»

Прозвище накрепко приклеилось к нему. Но время шло, шутки приелись и иссякли, а прозвище наполнилось смыслом: за этот год Костя здорово продвинулся во всех предметах, оставив позади даже самых отъявленных ботанов. В том, как однокурсники произносили это прозвище, становилось всё меньше иронии и всё больше уважения. Известно, что «ботаников» всегда недолюбливают и изводят шутками, иногда довольно жестокими. Но в Костином характере не было ничего от классического зубрилы: он не имел привычки смотреть свысока на своих менее способных или усидчивых товарищей и не пренебрегал физподготовкой, выкладываясь на тренировках на все сто. Кроме того, он обладал отменным чувством юмора и был душой компании.

…………………………….

Обычно они встречались у Адмиралтейства или на набережной Фонтанки, но в одно из воскресений апреля Рита попросила зайти за ней домой. Впустив его в квартиру, она прямо в прихожей обвила его шею руками и, приблизив лицо, посмотрела на него пристально, глаза в глаза. Сердце у Кости заколотилось и упало вниз, когда он, обнимая её, почувствовал, что на ней, под тонким шёлковым халатиком, нет ничего. Но он лишь коснулся её губ и настороженно поглядел вглубь квартиры, прислушиваясь. Было совершенно тихо. Рита, улыбаясь, прошептала:

– Мы сегодня одни.

– Одни? – недоверчиво переспросил он, почему-то тоже шёпотом. – А где же…

– Папа в командировке, мама с Галиной уехали на дачу, готовить её к лету. – Галиной звали домработницу, или, как называла её Елена Матвеевна, помощницу Павловских. – Приедет поздно, – добавила она многозначительно.

У Кости мгновенно похолодели и вспотели руки. Мысли, одна бесстыднее другой, теснились в голове, он с усилием сглотнул и спросил:

– И каковы наши планы?

Вместо ответа Рита медленно, с наслаждением поцеловала его – плотина рухнула, и он, застонав от желания, подхватил её на руки и устремился в её комнату. Дверь оказалась открыта, кровать не застелена. Срывая с неё и с себя одежду, он вдруг остановился и задыхаясь, сказал:

– Постой, а как же… вдруг… надо принять меры!

Продолжая расстёгивать пуговицы его рубашки, она коротко хохотнула грудным смехом:

– Не бойся, я приняла…

………………………………………

Этот упоительный, невозможный, безумный день мелькнул, как проносится за окном силуэт пролетающей птицы. Уже в сумерках, обнимая утомлённую Риту, он в наступившей тишине расслышал тиканье часов и только тогда вспомнил о времени. Часов ему не было видно, но он посмотрел в окно, к которому незаметно подкрался вечер. Не может быть, подумал он и, чувствуя, как на него наваливается тяжёлый, неудержимый сон, пошевелился. В ответ на это движение Рита перекатилась на спину и с наслаждением потянулась. Потом протянула руку к прикроватной тумбочке и поднесла к глазам будильник.

– Надо же! Почти четыре часа… Я умираю от голода! – она снова перекатилась на живот и заглянула ему в лицо. – А ты?

Костя энергично потёр глаза.

– Чашка крепкого кофе мне бы не помешала…

Она выскользнула из кровати и, накинув халатик, подошла к шкафу.

– Сейчас посмотрим, что там Галина оставила на плите. – Вынула джинсы и клетчатый батник и, направляясь в ванную, бросила: – Надо привести себя в пристойный вид. Мама не поймёт, если увидит, что я принимала тебя в пеньюаре.

Когда он, причесавшись и застегнув последнюю пуговицу, вышел из ванной, в коридоре уже аппетитно пахло голубцами вперемешку с кофе, и было слышно, как Рита звенит посудой. Он остановился в дверях. Она стояла над дымящейся туркой (которую подчёркнуто, поправляя его, называла джезве) и не сразу заметила его появление. На обеденном столе были расставлены тарелки и разложены приборы. Рядом с плитой, на рабочей поверхности кухонного гарнитура, была приготовлена буханка хлеба и нож.

Костя смотрел на её стройную фигурку в потёртых джинсах и клетчатой приталенной рубашечке, с упёртыми в бока кулачками. В этой милой затрапезе Рита казалась хрупкой, уязвимой и очень… земной. Несколько часов любовных восторгов привели его в размягчённое и сентиментальное настроение. Ему казалось, что теперь, когда они целиком принадлежат друг другу, между ними больше нет преград. Его божество сошло с пьедестала и оказалось обычной женщиной, которая вот теперь стоит у плиты и варит ему кофе.

Потом они неторопливо обедали, сидя напротив и лаская друг друга взглядами. После обеда, пока Рита заправляла постель, он мыл посуду, и ему доставляло удовольствие представлять, что они семья и это их обычный выходной. Они долго и нежно прощались в прихожей, и он ушёл до возвращения Елены Матвеевны, что было к лучшему: Рита сказала, что по его сияющему виду мама сразу поймёт, чем они тут занимались.

До окончания увольнительной оставалось ещё несколько часов, и он отправился бродить по апрельскому Ленинграду, в воздухе которого уже отчётливо пахло весной. По-другому пахла и вода каналов, и земля в парках и скверах. Было ещё светло, настала пора долгих северных вечеров, которые месяц спустя перетекут в белые ночи. Он посидел на парапете набережной, глядя на плывущие в воде облака; купил в гастрономе бутылку лимонада и с наслаждением выпил её на скамейке в Исаакиевском сквере.

Он был счастлив.

«Вся эта роскошь, – говорил он себе, – не более чем одежда, под ней оказалась обычная женщина, которую так легко и радостно любить. Всё будет хорошо!»

Глава 3. Конец романа

Ему нравилось чувствовать себя рыцарем, который отправился в трудный и опасный поход, чтобы покрыть себя славой ради Прекрасной Дамы. Он никому бы не признался, что сохранил эту детскую привычку воображать себя героем прочитанных книг, точнее – проецировать книги на свою жизнь, но эта маленькая тайна часто помогала ему пережить неприятности, преодолеть слабости, достичь цели. Многое из того, что обычному мальчику Косте Джедаеву казалось запредельной мечтой, недостижимым идеалом, для его любимых героев было нормой существования. «С восьми до десяти утра – подвиг»,[16 - Цитата из фильма «Тот самый Мюнхгаузен» (1979)]– говорил он себе и с этой минуты становился бароном Мюнхгаузеном.

Пожалуй, именно этот герой лучше всего соответствовал его натуре – романтик и выдумщик с тем органичным чувством юмора и самоиронии, которое, несмотря на кажущуюся несовместимость его поступков со здравым смыслом и законами физики, позволяло обеими ногами стоять на земле. Если бы Костя воспринимал свои детские фантазии всерьёз, то это бы грозило ему, пожалуй, инфантильностью или раздвоением личности. Но этого не произошло, а случилось то, что случилось: он совершал свои маленькие каждодневные подвиги с улыбкой в душе, отдавая себе полный отчёт в том, что это своего рода игра. Играя, он ввязывался в драку, даже когда численный перевес или преимущество в силе и возрасте были на стороне обидчика: ему было страшно, но он надевал на себя личину одного из любимых героев, и эта личина становилась его доспехами – страх отступал. «Сила в правде» стало его девизом задолго до того, как эти слова были увековечены Бодровым[17 - Ставшие афоризмом слова главного героя культовых фильмов 90-х «Брат» и «Брат-2»: «Вот скажи мне, американец, в чём сила! Разве в деньгах? Вот и брат говорит, что в деньгах. У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде: у кого правда, тот и сильней!».].

Играя, он с отличием окончил школу и, не обладая выдающимися физическими данными, прошёл строжайшую медкомиссию в академию, без какой-либо протекции успешно сдав экзамены.

Для его героев не было ничего невозможного. И теперь, окрылённый, он брал новые вершины во имя своей любви, закреплённой обладанием. Как знамёна побеждённых полков, он был готов бросить к ногам любимой все свои незаурядные успехи в боевой и политической подготовке, не говоря уже о многообещающих для будущего врача медицинских познаниях и навыках. Ему нравилось думать, что он в походе, и, штурмуя очередную крепость, он испытывал азарт и предвкушение счастья…

Тогда он ещё не задумывался, что такого рода обладание всегда взаимно и Прекрасная Дама лелеет собственные планы о том, как она распорядится его подношениями.

«Два мира – два детства». Излюбленное пропагандистское клише советских журналистов, противопоставлявших счастливое советское детство полной лишений жизни детей и подростков за Железным Занавесом, в странах капитализма. К началу 60-х, когда советская партийная элита переоделась из аскетичного сталинского кителя в дорогие костюмы, лицемерие официальной идеологии сделалось уже вполне очевидным для любого, кто давал себе труд сопоставить лозунги с фактами. Заглянув за транспаранты, в изобилии украшавшие города и веси социалистического отечества, диссидентствующие граждане обнаружили всё те же пороки, которые было принято считать исключительными симптомами загнивающего капитализма. Это было время, когда впервые серьёзно пошатнулась вера советских людей в святость коммунистических идеалов. Всё ещё осторожно, на кухнях, но уже с изрядной долей сарказма заговорили: прогнило что-то в датском королевстве[18 - Из трагедии «Гамлет» (действ. 1, явл. 4) Уильяма Шекспира (1564— 1616). Слова Марцелло, наблюдающего появление призрака короля-отца и его встречу с Гамлетом.Иногда выражение встречается в других переводах – «неладно что-то в Датском государстве» и др.Иронически: о признаках явного неблагополучия где-либо, притом что его причины еще не совсем ясны или о них предпочитают умалчивать.].

Не стало тирана, который держал в страхе одну шестую часть суши и наводил ужас на остальные пять шестых, избивая своих, чтоб чужие боялись. И эти свои, оплакав Вождя, пустились в пляс на его трупе, первыми надругавшись над символами коммунистической веры. Почуяв свободу – свободу от парализующего страха – они с циничным наслаждением попрали заодно равенство и братство, узурпировали тот образ жизни, который прежде был платой за служение – и одновременно платой за риск, который становился всё выше по мере приближения к трону скорого на расправу тирана.

На первый взгляд, после развенчания культа личности мало что изменилось. С трибун партийных съездов и со страниц газет звучали те же самые лозунги; так же, как и раньше, граждане в едином трудовом порыве боролись за выполнение и перевыполнение планов, участвовали в социалистическом соревновании и битве за урожай; их дети по-прежнему становились октябрятами, потом вступали в пионеры и комсомол и изучали труды Маркса и Ленина, в которых, в числе прочего, утверждалась мысль о коммунистическом обществе как обществе бесклассовом…

Но по сути все эти звонкие фразы чем дальше, тем больше отдавали фарисейством, так как общество победившего социализма, казавшееся таким монолитным в первое послевоенное десятилетие, стремительно становилось классовым. И ложь, религия рабов и хозяев[19 - Слова Сатина из пьесы Горького «На дне»: «Ложь – религия рабов и хозяев… Правда – бог свободного человека!»], вернула себе утраченные было позиции: в этом обществе равенства дети партийной элиты учились в лучших школах, жили в лучших домах, лучше одевались и питались и имели гарантированно лучшие карьерные перспективы, чем все остальные советские дети – хотя произносили всё те же клятвы и лозунги и штудировали те же труды основоположников марксизма-ленинизма.

Повторив судьбу многих благих намерений, коммунизм таки наступил – но не для всех. Костины родители шли к нему так долго, что и верить-то в него перестали: всеобщее благоденствие стало своего рода идеей о рае, куда никто не надеялся попасть при жизни. В то время как семья Риты уже теперь жила при коммунизме, где, как хорошо было известно даже советскому двоечнику, от каждого по способностям – каждому по потребностям. Если она и задумывалась о том, что подавляющее большинство её соотечественников живёт иначе, то считала это чем-то естественным – результатом их собственного выбора или неспособности добиваться своего.

Они продолжали видеться и, когда появлялась такая возможность, тайком предаваться плотским утехам, не слишком задумываясь о будущем, пока будущее само не напомнило им о себе.

В одно из воскресений, придя к условленному месту, Костя нашёл Риту бледной, с тёмными кругами вокруг глаз. Сами глаза выражали растерянность и вопрос.

– Что с тобой? Что-нибудь случилось? – спросил он, целуя её. – Выглядишь ты неважно…

– Я беременна, – сообщила Рита, продолжая безотрывно смотреть ему в глаза.

– Что ж… Замечательно, – проговорил он, чувствуя, как кровь приливает к лицу. – В таком случае нам следует пожениться. Как думаешь? – он улыбнулся, презирая себя за то, что улыбка, он это чувствовал, вышла жалкой и вымученной.

– Ты не обязан. Я могу… – начала было она.

– Не говори глупостей. Я всё равно собирался на тебе жениться, когда окончу академию. Просто сделаю это немного раньше. – Он притянул её к себе и почувствовал, как расслабились её напряжённые плечи и вздох облегчения окатил его шею горячей волной. Она была сейчас такой ранимой и хрупкой. Он подумал о том, что ей пришлось пережить, пока она ждала этого свидания и его ответа, и у него защипало в глазах.

Помолчали – каждый о своём. Костя вспоминал слова отца, когда тот счёл его достаточно взрослым: «Имей в виду, сынок: тебе несколько минут удовольствия – а ей потом носить, рожать и много лет воспитывать твоего ребёнка!» Его мысли естественным образом обратились к медицинской стороне проблемы, и он спросил:

– А ты уверена? Насчёт беременности?

Рита судорожно вздохнула, и он понял, что она плачет. Рита плачет? Это было новостью. Он привык считать её снежной королевой, чувства которой, если таковые и есть, не имеют внешнего выражения, как если бы они были скованы коркой льда. Это не делало её менее привлекательной – напротив, придавало ей прелесть уязвимости, заставляя его испытывать азарт завоевателя, бастион за бастионом покоряющего этот ледяной замок. И вот теперь он, кажется, добрался до самой середины – до трепетно пульсирующего ядрышка этой твердыни. Прижимая к своему плечу её кудрявую голову, Костя улыбнулся: оно того стоило!

– Ну что ты, малыш. Всё будет хорошо! – он погладил её точно так же, как обычно утешал Лильку, когда та выплакивала на его плече свои детские горести. – Расскажи-ка мне лучше, что ты чувствуешь.

– У меня задержка, – прошептала она в его китель и уточнила: – Две недели. Даже больше… Почти три! И сегодня утром меня тошнило… – Она всхлипнула и выдохнула в отчаянии: – Я не знаю, как сказать папе и маме!

Её горячее дыхание проникло сквозь плотную ткань кителя. Боже мой, она нуждается в его защите! Рита, которую он привык считать гордой амазонкой, самодостаточной и независимой, нуждается в его защите. Это было совершенно новое, незнакомое и удивительное ощущение. Чувствуя, как, расправляясь, его плечи наливаются силой, Костя ответил:

– Предоставь это мне. Они сейчас дома?

Рита проглотила слёзы.

– Папа не знаю, а мама должна быть дома.

– Что ж, пойдём!

Дверь открыла Елена Матвеевна.

– Здравствуйте, Костенька! Какие вы молодцы, что зашли! Сейчас будем пить чай. Хотя… – она бросила взгляд на корабельные часы в прихожей, – пожалуй, уже можно обедать. – Тут она взглянула на дочь, и улыбка на её подвижном лице сменилась выражением тревоги. – Что-нибудь случилось?

– Мама, нам надо поговорить, – сказала Рита и умоляюще взглянула на Костю.

– Что ж… Всё равно проходите на кухню, чай вам обоим не помешает.

Когда чайник был поставлен на огонь и все трое расселись за столом, Костя «доложил ситуацию». Он был по-военному краток:

– Елена Матвеевна, мы с Ритой хотим пожениться. Сейчас.

Она пристально посмотрела на обоих.

– Почему именно сейчас? – И добавила с сомнением в голосе: – Зачем так спешить?

Костя набрал побольше воздуха и постарался, чтобы его ответ прозвучал твёрдо и уверенно.

– У нас будет ребёнок.

– Боже милостивый, – выдохнула Елена Матвеевна и посмотрела на дочь.

Рита сидела, уставившись в пустую чашку, которую вертела в руках. На плите зашумел закипающий чайник. Елена Матвеевна медленно встала и принялась машинально заваривать чай и расставлять на столе угощения, видимо думая о другом – о муже, догадался Костя. О том, как тот воспримет это известие и что она может сделать, чтобы смягчить его неизбежный гнев.

– Что ж, – проговорила она, опустившись на стул. – Придётся сказать папе.

– Мамочка, ты поговоришь с ним? – Рита подняла лицо и посмотрела на мать сухими блестящими глазами. – Пожалуйста!

Елена Матвеевна сплела над чашкой тонкие нервные пальцы и грустно улыбнулась.

– Конечно, милая.

– Спасибо…

– Простите нас, – добавил Костя, понимая, что разговор с отцом не будет лёгким и Елене Матвеевне придётся вызвать огонь на себя.

– Что поделаешь, – отозвалась она, переводя взгляд с одного на другую и обратно. Потом вздохнула и сказала: – Что ж, давайте пить чай!

Он почувствовал благодарность к этой женщине, которая без лишних вопросов, охов и ахов, слёз и истерик приняла эту новость.

…………………………………

На другой день Костя использовал двадцать минут личного времени между занятиями, чтобы позвонить Рите. Она, видно, ждала его звонка, сидя у телефона, потому что сняла трубку уже после первого сигнала. На его вопрос, как всё прошло, ответила: могло быть и хуже. Отец, конечно, около часа размахивал шашкой и громыхал, но в конце концов заявил, что «хочет видеть этого молодого человека».

– Мне кажется, он может прийти к тебе в академию, – сообщила Рита. – Так что ты там держись.

Так оно и вышло. Около пяти часов дежурный вызвал курсанта Джедаева и сообщил, что его ждут на КПП.

Павловский сидел на скамейке рядом с КПП и курил. При Костином появлении он не шелохнулся, тяжелым взглядом из-под полей шляпы наблюдая за его приближением.

– Здравствуйте, Леонид Захарович, – проговорил Костя, остановившись перед ним.

Тот ничего не ответил, только указал глазами на скамейку рядом с собой. Костя сел. Не глядя на него, Павловский докурил, поискал глазами урну, загасил о её край окурок и щелчком отправил его внутрь.

– Мне бы не составило труда добиться вашего исключения из академии даже несмотря на то, что начальство довольно высокого мнения о ваших способностях и перспективах. Считаю, что вам бы следовало указать ваше место, отправив фельдшером на какую-нибудь погранзаставу…

Павловский надолго замолчал. Костя воздержался от возражений, хотя тон посетителя был оскорбителен. Эта сдержанность давалось ему непросто: слова Леонида Захаровича взорвались в его мозгу гневом против снобистской самонадеянности этого чинуши. Но впитанное вместе с кавказским воздухом почтение к старшим сковало ему уста.

– Я пытался убедить дочь избавиться от последствий ваших гусарских шалостей. Но, к сожалению, она полна решимости выйти за вас замуж. А если Рита чего-то хочет, то она это привыкла получать. Поэтому завтра вы подаёте заявление в загс – я договорился с вашим начальством, вам дадут увольнительную на два часа. Мой водитель будет ждать вас возле этого входа в половине четвёртого, – Павловский поднялся, смерил вставшего вслед за ним Костю холодным взглядом. – Я позабочусь, чтобы вас расписали через месяц. Можете сообщить вашим родителям, хотя это необязательно. У меня всё.

Он развернулся и направился к выходу.

Весь остаток дня Костя кипел от гнева. «Если Рита чего-то хочет, то она это привыкла получать». Можно подумать, он очередная игрушка избалованной девочки! Возлюбленное чадо позволило себе каприз и возжелало не лощёного молодого дипломата, а какого-то курсантика без роду и племени, ах, ах, ах, вы только подумайте, какой мезальянс!

После отбоя он долго ворочался в своей постели – несмотря на усталость, сон не шёл. В полной тишине – если можно считать таковой сопение и храп нескольких десятков молодых мужиков и время от времени чьё-то невнятное бормотанье в разных углах казармы – его унижение предстало перед ним во всей своей неприглядной очевидности. «Парень, ты влип!» – признался он самому себе. Принцессы ему, видите ли, захотелось. Всё это было прелестно, большое спасибо, но вот незадача: римские каникулы внезапно закончились, и её высочество должна вернуться к своим великосветским обязанностям. При этом сравнении Костя почувствовал, как горячая волна стыда окатила его лицо. О, если бы он был столь же безупречен, как герой Грегори Пека[20 - Актёр, исполнивший главную роль в фильме «Римские каникулы»]! Если бы ему хватило ума ограничиться прогулками по театрам и музеям, то он мог бы всю дальнейшую жизнь предаваться нежным меланхолическим воспоминаниям! Но он не смог отказать себе в удовольствии залезть к ней в постель, и теперь его принцесса носит их ребёнка, а ему придётся войти в эту семью на правах бедного родственника, которого терпят, как неизбежное зло…

Додумав до этой мысли, он ужаснулся тому, что она пришла ему в голову. А как же любовь? Он же любит Риту. «Ведь я её люблю?» – просил он себя и прислушался к своим чувствам. Но не услышал ничего, кроме гнева и оскорблённой гордости, которые клокотали в его ушах. «Можете сообщить вашим родителям, хотя это необязательно»! Видит Бог, его папа и мама стоят сотни таких, как этот самодовольный сноб! Его кулаки сжались, он вскочил с кровати и бросился вон из казармы. В умывалке он сунул голову под холодную воду и, сорвав с себя майку, стал пригоршнями плескать на грудь и плечи. Потом постоял, опершись руками о края эмалированной раковины и успокаивая дыхание. В умывалке было довольно холодно, да и вода, высыхая, быстро охлаждала разгорячённое тело. В конце концов он почувствовал, как спина и плечи покрылись мурашками холода. Тогда, закрыв глаза, он попытался представить себе Риту, какой она была в лучшие минуты их романа – её глаза, улыбку, волосы, тепло и аромат её кожи… «Ведь я её люблю?»

Вопрос прокатился эхом в гулкой пустоте и растаял, не встретив ответа.

Костя распахнул глаза и изумлённо уставился на подтёк ржавчины на дне раковины. Он искал в своём сердце то чувство, которое толкнуло его к Рите, с которым он ждал воскресений и бежал на свидания, и не находил его. Это было как войти в разорённый дом, в котором раньше кипела жизнь, но из которого теперь вынесли всё, что составляло его суть. Где теперь тот восторг, то нежное благоговение, то напряжение страсти и ожидания, и нежная тоска, и пьянящая дрожь первых прикосновений? Где радость осторожного, волнующего узнавания друг друга? Где все эти муки неутолённого желания и романтические мечты? Где эта сладкая тайна, которую он все эти месяцы носил за пазухой, как тёплого пушистого котёнка, и которая заставляла его одновременно испытывать страх и веселье – страх быть разоблачённым и веселье оттого, что никто даже не догадывается о его тайне…

Ничего! Только сквозняк гуляет по опустевшим комнатам и колышет забытую тряпицу никому не нужной жалости. Жалость – вот всё, что удалось ему найти в своей душе. Предстоящее отцовство вызывало у него недоумение и досаду. Досаду на самого себя: как мог он так легкомысленно положиться на уверения Риты о том, что она предохраняется? Ведь после той, самой первой их близости он просто выкинул эту проблему из головы. Вёл себя как последний эгоист. Что с ним случилось? Может, на него так подействовала обстановка этого богатого, с несоветской роскошью устроенного дома? Перебирая в памяти всю недолгую историю своих с Ритой отношений, Костя пытался понять, когда это с ним произошло. Когда он забыл всё, о чём говорил ему отец, и свои обещания ему? Вероятно, сытая и обеспеченная жизнь вырабатывает в человеке иллюзию собственной неуязвимости. Он не жил в этом доме – лишь бывал в нём, но и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя чёртовым небожителем. С самого начала всё происходившее там казалось ему сном, ведь в жизни так не бывает – простые советские люди так не живут!

У себя на родине, бывая в домах, о которых принято говорить: полная чаша, он видел лишь немного более просторный, чем у большинства соседей, дом, обставленный импортной (как с гордостью подчёркивали хозяева) мебелью, с хрусталём за стеклянными дверцами шкафов и коврами на стенах. Но в этих домах жили те же самые люди, что и остальные – просто чуть более удачливые или предприимчивые. С теми же привычками и образом жизни. Они даже как будто немного стыдились своего достатка – что, впрочем, спокойно уживалось в них с простодушным детским бахвальством. Но при этом они оставались теми же добрыми соседями, отзывчивыми и хлебосольными, и никогда не задирали нос. Больший, чем у других, достаток был для них не более чем декорум, но не менял их суть.

У Павловских же Костя сразу почувствовал, что обстановка их дома служит отражением образа жизни – даже, пожалуй, образа мыслей. Совсем иного, чем тот, к которому он привык. Хозяева произносили знакомые слова, но он то и дело ловил себя на том, что от него ускользает суть их разговоров, как если бы они говорили, например, по-французски. Кстати, он не удивился бы, заговори они по-французски – это было бы абсолютно в духе интерьеров, в которых они обитали. Однако же Павловские произносили русские слова, и Костя чувствовал себя ужасно глупо. Ему казалось, он забыл, что эти слова значат – или не знал вовсе, или перепутал – потому что из них не складывалось для него никакого вразумительного смысла. В конце концов он оставил попытки понять что-нибудь из того, о чём говорилось в его присутствии, и только вежливо отвечал на вопросы, но и тогда его не покидало чувство, что любезные хозяева делают над собой усилие, стараясь, чтобы их слова были ему понятны: в том, как звучал вопрос, ему слышалась некоторая снисходительность и тщательность, словно они говорят с ребёнком или иностранцем.

Испытывая поначалу мучительную неловкость, он, тем не менее, незаметным для себя образом освоился в этих стенах – к хорошему ведь привыкаешь быстро! – и упустил тот момент, когда микроб уверенности сытой[21 - Слова из песни Владимира Высоцкого «Я не люблю»:Я не люблю уверенности сытой,Уж лучше пусть откажут тормоза!Досадно мне, что слово «честь» забыто,И что в чести наветы за глаза.] проник в его мозг. Не то чтобы он превратился в одного из тех напыщенных изнеженных мажоров, которых так презирали его товарищи, но, гостя у Павловских, поневоле примеривал на себя эту роль. Сперва ему это казалось забавным. Костя внутренне посмеивался, как напроказивший школьник, который на переменке уселся за стол учителя и глумливо копирует его манеры и интонации. Но так как вокруг не было его товарищей, в глазах и на лицах которых он мог бы видеть своё отражение, то он не заметил, как заигрался, и упустил момент, когда забава перестала быть смешной. Подыгрывая этим снобам, он нечувствительно сросся с той личиной, которую надевал, переступая порог их дома. И вот извольте получить – во чужом пиру похмелье: тошно, раскалывается голова, а сделанного не воротишь… Да чего там – «во чужом пиру», сам кругом виноват!

В пылу этой экзекуции, прогоняя самого себя сквозь строй своих юношеских идеалов, он слой за слоем сдирал с себя кожу того «внешнего человека», которым он представал в глазах других – кожу перспективного молодого карьериста, кожу товарища, сына и брата. И, дойдя до окровавленной сердцевины, до пронизанной обнажёнными нервами сути, понял: все переживания последних часов были не чем иным, как муками его собственного уязвлённого самолюбия. Если бы он любил Риту, то всё это не имело бы значения. Но Костя искал и не находил в своей растерянной душе того чувства, которое завело его так далеко. Выходит, никакой любви и не было. Обычное увлечение, пресловутая ошибка молодости. И с этим теперь жить! Неужели эти царские хоромы настолько усыпили его совесть, прельстив мечтой о сладкой жизни? Да нет же! Он был бы счастлив, окажись Рита обычной ленинградской девочкой из коммуналки или с заводской окраины. Но теперь он знал, что такая девочка вряд ли водила бы иностранных туристов по Эрмитажу, будь она хоть семи пядей во лбу.

Сидя на холодном подоконнике, Костя беспощадно предавал себя суду своей совести. «Подсудимый, что вы чувствовали к гражданке Павловской, когда впервые встретили её при исполнении ею служебных обязанностей?» Хороший вопрос. Он тогда ещё ничего не знал о её образе жизни. Костя честно пытался вспомнить, что заставило его следовать за ней по залам Эрмитажа. Красивая девушка. Наверное, умная, раз свободно рассуждает о живописных полотнах на другом языке. Вот она грациозно движется по дворцовым залам в сопровождении группы иностранных туристов, следующих за ней, как свита придворных следует за венценосной особой, благоговейно внимая каждому монаршему слову. Она казалась ему сошедшей с одного из парадных портретов, чему немало способствовала её горделивая осанка и отстранённый, холодный взгляд.

Наверное, он влюбился в неё, как мальчики влюбляются в кинозвёзд и мечтают о них, подспудно понимая, что этим мечтам не суждено сбыться – и слава Богу, потому что на самом деле они влюбляются не в живых людей, а в романтические образы, созданные для них кинематографом. Они развешивают над кроватью афиши и открытки с любимым образом, чтобы в дерзких юношеских мечтах воображать себя любовниками этих богинь, а взрослея, наделяют их чертами однокурсниц или девочек с соседней улицы. И год-другой спустя после очередной весенней уборки только следы клея и тёмные прямоугольники на обоях напоминают об этом детском увлечении…

А его идеал оказался на расстоянии нескольких шагов – достаточно близко, чтобы поддаться искушению. Чего было больше в этом искушении: потребности удовлетворить своё мужское самолюбие, подцепив классную девчонку, или искренней симпатии к ней? Хотя какая теперь разница! Что случилось, то случилось. Сам заварил эту кашу, самому и расхлёбывать.