скачать книгу бесплатно
– Я приду снова! Буду приходить сюда каждое воскресенье! – сказал он и подумал: какова вероятность, что они ещё раз встретятся? Сколько условий должно совпасть, чтобы их пути опять пересеклись?
Она уже бралась за ручку тяжёлой резной двери – и вдруг остановилась. Решительным шагом вернулась к гардеробу, на ходу доставая из сумки блокнот и ручку, быстро что-то черкнула, вырвала страницу и, оставив её на стойке, исчезла за дверью.
Костя взял в руку листок бумаги с неровно оторванным краем: на нём чётким, с большим нажимом, почерком были написаны несколько цифр и одно короткое слово: Рита.
Он позвонил в тот же вечер. По случаю воскресенья у телефона, висевшего в коридоре общежития, толпились и шумно спорили, дожидаясь своей очереди, курсанты, так что ждать пришлось долго. Костя чувствовал досаду оттого, что его первый разговор с Ритой состоится на фоне чужих голосов и может быть услышан всеми присутствующими, но делать было нечего, разве что дождаться отбоя и прокрасться мимо дежурного. Но звонить незнакомым людям в столь поздний час – даже если они ещё бодрствуют – значило бы показать себя отменным невежей, а он не хотел рисковать.
Он так волновался, что вспотела рука, сжимавшая трубку. Ответят или не ответят? Неизвестно, что пугало больше. Когда на шестом гудке всё-таки сняли трубку и раздалось вежливое женское «алло», он заставил себя поздороваться и попросил к телефону Риту.
– Рита, добрый вечер, это Константин. Мы виделись сегодня в Эрмитаже…
Он пытался вспомнить, что чувствовал в то время, пока длился их роман. Само собой, он к тому времени уже не был невинным юнцом – к третьему курсу за его плечами, как и у большинства его товарищей, имелся некоторый багаж студенческих пирушек в разных пристанищах, иногда весьма сомнительных, которыми всегда был так богат Ленинград, – пирушек, которые часто заканчивались коротким и бурным соитием без всяких обязательств в одном из укромных уголков этих обшарпанных жилищ. Такого рода приключения претили ему, и наутро он мучился не только головной болью, но и стыдом, в чём никогда не признался бы своим менее взыскательным однокурсникам. Однако, будучи медиком, понимал: природа всё равно возьмёт своё, и молодому голодному телу необходимо время от времени выпускать пар. И он смирялся с собственным несовершенством в ожидании той самой встречи, которая позволит искупить прегрешения молодости.
Рита удивляла его. В самом начале их романа он испытывал благоговейный восторг, даже просто думая о ней, не говоря уже о тех часах, что они проводили вместе. Она уже заканчивала университет. Отец, занимавший не последнюю должность в ленинградском горкоме, устроил ей – своему единственному ребёнку – стажировку в «Интуристе», попасть на которую было сложнее, чем в аспирантуру, и лишь немногим проще, чем выехать за границу. Впрочем, было бы не вполне справедливо отнести Риту к тем чадам советской номенклатуры, которых менее удачливые сверстники презрительно именовали блатными. Она была бесспорно умна и прекрасно училась, к последнему курсу уже свободно говорила на трёх европейских языках и достаточно глубоко разбиралась в европейском искусстве. Поэтому факт рождения в семье высокого партийного чиновника можно было считать просто счастливой случайностью.
Известно, что курсант военно-медицинской академии гораздо меньше прочих студентов располагает своим досугом. Костя мог видеться с Ритой только по воскресеньям, да и то если на эти дни не приходились его учения или её экскурсии. Поэтому всё время между этими свиданиями проходило в сладких воспоминаниях о последней встрече и радостном предвкушении будущей, что открывало полный простор его романтическим мечтам. Как знать: если бы они имели возможность видеться ежедневно, может быть, до свадьбы дело и не дошло бы… Теперь, после нескольких лет брака, он понимал, что его образ Риты на девять десятых складывался из его собственных фантазий о ней и лишь на одну десятую из её реальных качеств – пропорционально времени, проводимому порознь и вместе.
Впрочем, это вещь неизбежная. Наша первая любовь – по преимуществу плод нашего воображения: в нём мы выстраиваем некоторый идеал, а потом помещаем в этот воздушный замок первого же реального человека, который покажется нам подходящим на роль прекрасного принца или принцессы – ненужное зачеркнуть. Стоит ли удивляться, что этот человек почти никогда не ведёт себя в соответствии с нашим сценарием, путает реплики и мизансцены, а в последнем акте вообще отказывается играть?
Наши юношеские мечты о любви складываются из прочитанного в книгах, увиденного в фильмах, подслушанного или подсмотренного вокруг. Из всего этого месива разнообразных историй мы отбираем только те обстоятельства, которые отвечают потребностям нашей личности. Общим для всех остаётся, по сути, только биологическое ядро сюжета – потребность в близости с другим существом. Что же касается атрибутов этой близости, то они глубоко индивидуальны. Чем сложнее личность, тем больше она нуждается в оправдании инстинкта и тем большим числом условий обставляет предполагаемую близость. Поэтому так трудно бывает найти того, кто впишется в этот выстроенный в мечтах идеал – тем труднее, чем выше потребности души. Но мы с юной самонадеянностью не допускаем даже мысли о том, что можем потерпеть фиаско – нас устраивает только хэппи энд.
Создавая нас по своему образу и подобию, Господь по неосторожности заронил в нас ген демиурга, но не наделил его возможностями. Мы не хотим мириться с тем, что другой человек не является чистым результатом нашего творческого воображения, рождённым в точном соответствии с нашими представлениями о нём – что он другая, самостоятельная сущность со своими представлениями и потребностями, которые могут не совпадать с нашими, быть даже противоположны им.
Однако если бы люди в своём выборе руководствовались только идеалами, то мы давно уже вымерли бы как вид. Поэтому Природа в большинстве случаев одерживает верх над Богом, вынуждая к компромиссу. За отсутствием идеала мы соглашаемся на его проекцию, своего рода голограмму, с ней и живём. Стоит ли в таком случае удивляться, что тот, кого мы согласились принять в своё сердце, устраивается в нём со своими пожитками, сдвигая, ломая и выбрасывая то, что нам дорого, в поисках собственного комфорта?
Костя жил с голограммой – с проекцией прелестной женщины, образованной и умной, любящей и преданной. Ради возможности наслаждаться этой иллюзией он мирился с несовершенствами оригинала, которые на заре их отношений казались ему несущественными и даже милыми, но по мере того как две их жизни стали складываться в одну, всё более превращались в проблему.
Но сначала они были влюблены. Встречались по воскресеньям, ходили в театры и музеи, изредка в кино – до кино Рита снисходила только в том случае, если там шло что-нибудь действительно заслуживающее внимания. Рита обожала Ленинград и была талантливым гидом, и Костя заворожённо слушал её рассказы. Она и сама получала не меньшее удовольствие, открывая любимый город со всеми его сокровищами такому благодарному слушателю. Ей нравилось думать о нём как о молодом дикаре, и мысль о том, что своим культурным кругозором он будет обязан исключительно ей, приятно ласкала её эго.
Это началось в тот день, когда они бродили по Царскосельскому парку и Рита с изумлением обнаружила, что познания её кавалера о царствовании Екатерины исчерпываются официальными фактами из советских учебников. Она рассуждала о сомнениях по поводу отцовства Петра III в отношении наследника, Павла, и заметила, что в происхождении остальных детей Екатерины тоже нет полной ясности.
– Дети? Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что у Екатерины были дети, кроме Павла?…
– Ну да… Ты не знал? – она остановилась и посмотрела на него широко открытыми в насмешливом удивлении глазами. – Да ты просто… просто Маугли! – она расхохоталась, довольная своей шуткой. Потом, приняв серьёзный и торжественный вид, поднесла к лицу сложенные чашей ладони, изображая всем известную сцену из мультфильма, в которой Маугли разговаривает с огнём: – «Мы с тобой одной крови – ты и я!»
Костя было нахмурился, но задорный смех девушки, её игривость были столь пленительны, что он проигнорировал обидный смысл её шутки и через минуту уже смеялся вместе с ней. Он подхватил её, поднял над собой и закружил, приговаривая:
– Маугли, значит? Вот как – Маугли! А я вот возьму и уволоку тебя в свою пещеру, что ты на это скажешь, а?
Рита хохотала, шутливо вырываясь. Когда же он наконец поставил её на землю, она аккуратно оправила плащ и, глядя в маленькое зеркальце пудреницы, поправила причёску и произнесла как бы мимоходом:
– Ну уж нет, только не в пещеру. Это не для меня!
Конечно, они были очень разными. Но эта, как сказал бы Пушкин, «взаимная разнота»[13 - Они сошлись. Волна и камень,Стихи и проза, лёд и пламеньНе столь различны меж собой…Сперва взаимной разнотойОни друг другу были скучны,Потом понравились, потомСъезжались каждый день верхом,И вскоре стали неразлучны… (А.С.Пушкин, «Евгений Онегин»)] тоже может быть разной. Как часто приходится видеть, что в дружбе ли, в любви ли сходятся люди настолько несхожие, что и представить трудно, как они вообще находят общий язык. И в то же время люди, близкие типологически – по духу, по интересам, по происхождению – отчаянно ссорятся, стоит им только сойтись в одной комнате. Этот феномен часто пытаются объяснить физически: дескать, противоположно заряженные частицы притягиваются, а однородно заряженные отталкиваются. Но статистическая вероятность как притяжения противоположного, так и отторжения подобного не столь велика, чтобы признать эту аналогию законом – на практике бывает всяко!
В их дуэте Рита играла роль Онегина. Конечно, её искушённость и пресыщенность были по большей части напускными, подражательными. Но вот трезвый ум, скепсис, рассудочность были ей свойственны, видимо, от природы. А Костя, с его пылкой и романтичной натурой – простодушное дитя Юга! – был абсолютным Ленским, ну разве что поумнее геттингенского выученика. «Онегин, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь! Что за душа…» – это же просто откровенная карикатура, такое Костя мог произнести только с большой долей иронии. И однако он попался, стал заложником собственной привычки думать о людях лучше, чем они того заслуживали – то есть судить по себе.
Парадоксально, но, если вдуматься, Рита делала то же самое – судила по себе. Пока её кавалер предавался романтическим грёзам, она высчитывала и выстраивала маршрут их дальнейших отношений. Наивный кавказский мальчик без претензий, думала она, должен быть счастлив заполучить такую невесту, как она – коренную ленинградку, из хорошей фамилии, прекрасно образованную, утончённую и обеспеченную. Кроме перечисленного, она могла предложить своему избраннику обширные связи и лёгкую, стремительную карьеру в одной из лучших клиник страны.
Была ли она такой уж прагматичной уже в начале их отношений, трудно сказать. По крайней мере, она благосклонно принимала его ласки – теперь он думал, что был для неё приключением, своего рода экзотикой, приятно щекотавшей нервы на фоне пресных архивных юношей[14 - Здесь тоже аллюзия на «Онегина»:Архивны юноши толпоюНа Таню чопорно глядятИ про неё между собоюНеблагосклонно говорят…] её круга:
Да, он любил, как в наши лета
Уже не любят, как одна
Безумная душа поэта
Ещё любить осуждена…
Завоевать его оказалось упоительно легко, его пылкость льстила её женскому тщеславию, а каждое появление в обществе под руку с южным красавцем в военной форме создавало ей некий ореол загадочности, было интригой, которую так приятно смаковать в компании, домысливая сколь угодно смелые детали.
Первые два-три месяца она присматривалась и прислушивалась к нему. Казалось, Рита ещё не решила, стоит ли он того, чтобы тратить на него время. Наконец, однажды, в одно из воскресений начала марта, она пригласила его к себе домой.
– Мама и папа хотят с тобой познакомиться, – сказала она без всякого выражения в голосе и в лице.
Его ставила в тупик эта её манера говорить с ним отстранённо, как с посторонним. Взгляд её при этом становился неподвижным, непроницаемым, и было совершенно невозможно понять, что у неё на уме. Казалось, произнося слова, она думала о чём-то своём, куда ему нет доступа и где ему нет места. При этом она могла смотреть куда-то в сторону или ему в глаза – как бы в глаза, но на самом деле (он был уверен) она видела что-то совсем другое, а слова, которые слетали с её губ, воспроизводились автоматически, как запись на магнитной плёнке.
Костя подождал, не последует ли продолжение, и, так как оно не последовало, сказал:
– Что ж. Мне, вероятно, следует купить цветы.
После этих слов астральное тело Риты наконец воссоединилось со своей материальной оболочкой, и она улыбнулась ему одними губами.
………………………….
Это был солидный старый дом, который до революции строился как доходный, но для более взыскательной публики: врачей, адвокатов, чиновников средней руки, профессуры расположенного неподалёку университета. В нём не было ничего от ужасающих тесных трущоб Достоевского. По крайней мере, парадное в данном случае было действительно парадным: широкую лестницу с прихотливо изогнутыми маршами ярко освещало высокое, в два пролёта, окно. По кованым чугунным балясинам перил вилась причудливая лиана; дубовый поручень, судя по всему, недавно был заботливо ошкурен и покрыт свежим лаком. На лестничных площадках стояли кадки с ухоженными растениями.
– Добрый день, Риточка! У вас гость?
Костя, который в этот момент разглядывал вестибюль, вздрогнул от неожиданности и, обернувшись на голос, обнаружил консьержку за стойкой, которая располагалась в темноватом углу за лестницей.
– Добрый день, Зинаида Степановна! – ответила Рита, оставив без внимания вопрос пожилой женщины, напомнившей Косте институток из фильмов о революции.
Когда вошли в старомодный лифт с дверями, которые открывались закрывались вручную, Рита произнесла, словно во время экскурсии:
– Северный модерн, fin de si?cle, Belle Epoque[15 - Fin de si?cle, Belle Epoque (фр.: конец века, прекрасная эпоха) – условное обозначение периода европейской (в первую очередь французской и бельгийской) истории между последними десятилетиями XIX века и 1914 годом.]. Здание построено по проекту Роберта Мельцера в тысяча девятьсот седьмом году.
Они стояли лицом к двери, и Костя, скосив на Риту смеющиеся глаза, ответил с подчёркнутой галантностью:
– Приму к сведению!
Он криво усмехнулся, но усмешка прозвучала немного натянуто: он заметно нервничал.
Лифт остановился, и они шагнули на площадку, выложенную узорчатой керамической плиткой. Их шаги (которых, к счастью, потребовалось совсем немного) отчётливо прозвучали под сводами и растаяли в лепных карнизах. Рита открыла дверь своим ключом, оглянулась на него через плечо, приглашая следовать за собой, и вошла, громко сообщив:
– Мы здесь!
В глубине квартиры открылась дверь, послышались шаги, и перед Костей предстали родители Риты: моложавая и стройная женщина средних лет с приветливым лицом, тонкие черты которого несли узнаваемую печать старой еврейской интеллигентности, ухоженная, одетая в простое, но отлично сшитое платье; солидный мужчина в тёмно-синем стёганом бархатном халате с шёлковыми лацканами, из-под которого, однако, виднелись белая рубашка и тщательно отглаженные брюки. В крупных чертах мужчины было заметно фамильное сходство с дочерью, двигался он вальяжно и вообще держался барином. Костя вспомнил своего отца, каким тот обычно бывал дома – в мешковатых штанах и клетчатой рубашке, небрежно застёгнутой и открывающей курчавую поросль на груди, с закатанными рукавами – и невольно улыбнулся этому контрасту.
……………………………….
Экзамен он выдержал – условно.
Провожая его в прихожей, Елена Матвеевна пригласила бывать у них «без церемоний». Леонид Захарович молча пожал руку, но Рита позже по телефону сообщила:
– Папа считает, что ты «серьёзный молодой человек»…
«…хотя, конечно, не вполне подходящий», – закончил про себя Костя. По манере держаться друг с другом, по тому, как отец и дочь обменивались взглядами, по их одинаковым повадкам и внешнему сходству он сразу определил, что Рита – папина. Стало быть, решающее слово будет за ним.
Этот визит заставил его задуматься о будущем их с Ритой отношений. Кто он, в сущности, для этих людей? Парнишка из глубокой провинции, из честной и работящей, но самой простой семьи. Без связей и, как оказалось, без видов на карьеру – Леонид Захарович иронически поднял бровь, когда на его вопрос о том, что он собирается делать после академии, Костя коротко ответил, как нечто очевидное: служить. Не дождавшись продолжения, хозяин решил уточнить:
– Ну да. Разумеется. Но где?
Супруга легонько накрыла его руку своей, – они сидели за чаем, за круглым столом под белой скатертью – но он освободил руку, взяв чашку.
– Этого я пока не знаю. Никто не знает, – ответил Костя. И, так как его собеседник не сводил с него вопрошающего взгляда, добавил с улыбкой: – Куда пошлёт Родина.
Отец и дочь обменялись взглядами, и Костя заметил, как Рита опустила глаза.
Маугли! Вот кто он в их глазах – во всяком случае, для этих двоих, Риты и её отца. Юный дикарь, набитый наивными представлениями о чести, но лишённый какого бы то ни было честолюбия. Но что же они хотят? Чего ждут от него? Не могут же они не знать, что жизнь офицера ему не принадлежит, что она подчинена уставу и присяге? Человек, решивший выбрать военную карьеру, делает свой выбор лишь единожды, но зато бесповоротно: принимая присягу, он соглашается беспрекословно следовать приказам командиров и с достоинством нести тяготы воинской службы. Конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но, чтобы стать им, думал Костя, придётся побыть сержантом, лейтенантом, капитаном и так далее – то есть всё равно неизбежно придётся последовательно пройти все этапы табели о рангах. Этот путь можно сделать менее продолжительным, если быть лучшим сержантом, лейтенантом, капитаном. Но армейская машина неповоротлива, и даже в таком случае потребуются годы и годы, чтобы достичь должности, которая допускает некоторую альтернативу при выборе места службы.
А Ритин отец, кажется, видит свою единственную дочь не меньше чем за полковником генерального штаба.
………………………………
Поздно вечером, ложась в кровать, Леонид Захарович спросил жену, которая на своей половине постели читала толстый журнал:
– Ну и как тебе этот… Константин?
Елена Матвеевна опустила журнал на одеяло и, помолчав, сказала:
– По-моему, очень милый молодой человек.
Супруг фыркнул:
– Милый! Что ты хочешь сказать?
– Мне он показался очень неглупым… тактичным и, знаешь, глубоким человеком…
– Глубоким?! – Леонид Захарович пыхтел, как закипающий чайник. – Чёрта ли Ритке с его глубины!
– Но это важно, Лёня! Рита – девочка умная, образованная. Ей нужен спутник, который в состоянии разделять её интересы…
– Ей нужен, как ты выражаешься, спутник, который сможет обеспечить ей достойный уровень жизни! Не для того она оканчивала университет, чтобы таскаться за ним по гарнизонам и, дожидаясь его со службы, варить борщи!
Елена Матвеевна вздохнула и ничего не ответила.
– Я тебе вот что скажу… Он нам не подходит! – продолжал кипеть Леонид Захарович.
– Нам? – его жена повернулась к мужу и взглянула на его твёрдый профиль. – Это не нам с тобой решать, Лёня. Это Риточкин выбор. И потом, – поспешила добавить она, заметив, что супруг набрал воздуха для возражения, – ему ещё три года учиться. А за три года, знаешь, многое может измениться!
Леонид Захарович задумался, последний довод жены его несколько успокоил. В самом деле, что теперь копья ломать? Поживём – увидим.
– Ладно, – ответил он и, выключив лампу со своей стороны кровати, повернулся на бок. – Спокойной ночи.
Глава 2. Джедай
Таким образом, все заинтересованные стороны сочли за благо отложить решение судьбоносных вопросов до лучших времён. Костя, как и раньше, встречался с Ритой по воскресеньям, только теперь он стал бывать у неё в доме, что было даже удобно, учитывая переменчивую питерскую погоду. Теперь, если у них не было билетов в театр или они не собирались посетить какую-нибудь выставку, а ненастье и холода исключали пешие прогулки, можно было проводить вечера в тёплом уютном доме, попивать чай в просторной кухне – а потом, закрывшись в Ритиной комнате, тайком целоваться, прислушиваясь к звукам за дверью.
Эти минуты были испытанием для обоих. Едва за ними закрывалась дверь, они слипались, как два магнита, которые долго держали рядом и наконец отпустили. Пьянея от желания, пожирали друг друга губами, проникали нетерпеливыми руками под одежду – избегая пуговиц, чтобы можно было быстро привести себя в порядок, если кто-то из родителей постучит в комнату (Рита уверяла, что папа и мама никогда не входят в её комнату без стука с тех пор, как ей исполнилось десять лет).
Сначала Костя робел: эта непривычно просторная, со вкусом и продуманной роскошью обставленная квартира вызывала в нём чувство собственной неуместности и незначительности. Когда Рита впервые привела его в свою комнату, он некоторое время в недоумении стоял у порога – ему казалось, что он попал внутрь декораций какого-то голливудского фильма: вся эта белая мебель с завитушками, туалетный столик на гнутых ножках с овальным зеркалом в золочёной раме, шёлк и бархат… Казалось, после парадного, прихожей и гостиной его уже трудно удивить, но эта комната вызвала оторопь. Первой мыслью, которая оформилась в пустоте его потрясённого сознания, было: «Что я здесь делаю?!»
Рита молча, с улыбкой наблюдала за его реакцией. Когда его изумлённый взгляд, охватив всё это великолепие, остановился на ней, цепляясь за её знакомый, реальный образ как за спасательный круг, она спросила:
– Впечатляет, правда? Это папа мне привёз. Из Европы. Ну, проходи же! Садись, – она указала на изящный диванчик рядом с собой (или как там называется этот предмет мебели? Канапе? Оттоманка?).
Костя нерешительно шагнул внутрь комнаты.
– Слишком хорошо для меня…
Рита рассмеялась, удовлетворённая произведённым эффектом.
– Не говори глупостей. Привыкай!
Однако в следующий его визит она не стала зажигать свет и, плотно закрыв дверь, остановилась рядом с ним в полной темноте. Стоило ей положить руки ему на плечи, всё остальное стало несущественным и бесконечно далёким. Вокруг могла быть хоть пещера Али-Бабы, хоть Букингемский дворец – это не имело никакого значения: весь мир сосредоточился в этой девушке, которую он так отчаянно желал и которая так горячо принимала его ласки.
И только дверь, возле которой они стояли, сдерживала его.
Возвращаясь из увольнения в казарму, он не чуял под собой ног. Страсть, не находившая выхода, становилась с каждый разом всё сильнее – она словно накапливалась в нём, рискуя сокрушить возведённую им плотину из приличий, порядочности, долга и рассудка. Эту плотину после каждого свидания приходилось надстраивать, поднимая всё выше и выше. Но было понятно, что это не может продолжаться бесконечно.
Жизнь курсанта, а тем более медика, расписана поминутно. Но есть в распорядке дня время, когда можно немного расслабиться – время для самостоятельной подготовки. Курсанты сидят над учебниками и тетрадками, и кто разберёт, действительно ли ты читаешь или просто уткнулся в книгу и думаешь о своём? Некоторые умудряются даже вздремнуть над какой-нибудь анатомией или общей хирургией, но лучше не попадаться, поэтому сидящему рядом товарищу следует незаметно толкнуть задремавшего соседа, если преподавателю вздумается ходить между рядами.
Раньше Косте и самому случалось заснуть над учебником – некоторые предметы как будто специально созданы для лечения бессонницы: после первой же страницы глаза слипаются и сознание проваливается, как в подушку, в глубокий и здоровый сон. Но в последнее время на занятиях ему не спалось. Перебирая взглядом сухой научный текст, он вдруг ловил себя на том, что не понял ни слова из прочитанного, потому что мысли его были заняты совсем другим. Точнее говоря, мысли были заняты одним, а чувства – другим, но ни один из этих предметов не имел отношения к медицине. Вместо убористого текста, таблиц и иллюстраций он видел Риту во всей её непостижимой прелести. Вот она идёт по набережной, чуть впереди него, ветер играет её локонами, и вдруг она оглядывается через плечо; он смотрит на её смеющиеся губы – и вспоминает, как целовал их в темноте, за дверью её комнаты, и загорается от нахлынувшего желания… Но в следующую минуту видит эту комнату при ярком свете – всю эту роскошь, которую «папа привёз из Европы». Из Европы, надёжно скрытой от простых советских граждан за железным занавесом! Видит её отца: рука заложена за ворот бархатного халата, другая в кармане; он стоит в коридоре этой огромной квартиры и смотрит на Костю с молчаливым презрением патриция. Наверное, таких, как этот человек, его собственный папа с беззлобной иронией величает слугами народа. Теперь Костя знает, что в советской стране только у слуг народа есть свои слуги – Рита и её мать не особо утруждают себя бытом. Он пытался представить, как приведёт эту девушку в свой дом, к своим папе и маме, и не мог. Рита, изнеженная барышня, папина любимица – в их доме на окраине, с разномастной потёртой мебелью, ветхими диванами под пёстрыми пледами и неумело наклеенными (он только теперь это понял) обоями? Это казалось так же неуместно, как и представить себя в её хоромах! Он вспомнил её небрежно брошенное «привыкай!» и подумал: ну уж нет, им не удастся сделать из меня домашнюю собачку!
Но что тогда? Что может он ей предложить, кроме своей любви? На этот вопрос у него не было ответа, он сразу остужал его пыл, возвращая к реальности. От тяжёлого протяжного вздоха переворачивались страницы, и, глядя на них, Костя осознавал, что у него есть только один выход: быть лучшим. Лучшим из лучших! Лучшие выпускники получают назначение в лучшие клиники. По крайней мере, расположенные в городах, а не в отдалённых гарнизонах. Он, конечно, не станет в одночасье генералом. Но в его силах показать, что он на это способен. Нельзя позволить этому напыщенному снобу смотреть на него сверху вниз!
И Костя осатанело вгрызался в учёбу. Сначала было непросто. Но он гнал от себя мимолётные виденья и несвоевременные мысли, по нескольку раз перечитывая страницу до тех пор, пока её смысл накрепко не впечатывался в мозг. Он открыл для себя занятную закономерность: чем больше отвлекающих факторов мешают умственным занятиям, тем больше усилий приходится прилагать, чтобы их преодолеть. А чем больше прилагаешь усилий, тем прочнее и глубже становятся полученные знания.
Он первым вызывался испробовать новые манипуляции на практических занятиях в госпитале и неустанно оттачивал свои навыки. Перечислял без запинки все симптомы и методы лечения во время обхода больных, а если чего-то не знал, то уходил в библиотеку или приставал к медперсоналу – словом, не успокаивался до тех пор, пока не восполнит пробел.
Как раз в это время кое-кто из внешторговцев и дипломатов завёз в СССР, вместе с диковинными ещё видеомагнитофонами, первые кассеты «Звёздных войн». О фильме много говорили, родные и подружки взахлёб расхваливали его по телефону курсантам, и в ближайшее воскресенье парни отправились к одному из местных, счастливому владельцу этого чуда техники, смотреть видео. Костя, разумеется, с ними не пошёл. Он уговаривал Риту, дома у которой тоже имелась эта диковинка, посмотреть фильм, но она брезгливо морщила носик: «Фантастика? Мы же не школьники!»
Вечером, когда он вернулся в казарму, она кипела от впечатлений. Собравшись в кружок, однокурсники бурно обсуждали премьеру, и Костя ощутил укол зависти. Он стал слушать, о чём говорят ребята, но мало что понимал: они произносили незнакомые имена и вспоминали эпизоды, о которых он не имел ни малейшего представления. Вдруг кто-то заметил его присутствие.
– Пацаны, глядите: Джедай!
Все обернулись в его сторону и дружно заржали, как табун молодых жеребцов, повторяя на разные лады – «Джедай! Джедай» – хлопая его по спине и плечам, а кое-кто и пониже спины. Шут гороховый Пегов отвесил ему церемонный поклон и пророкотал:
