Проект «Белый Слон»

"Мать честная, – всё похолодело внутри у Алексея Петровича, – это же, все девять кругов ада, там, в одном месте…"

–Проскочили, "долетели" до аэродрома, а там…, пусто. Грузовики брошенные, пара штук, ангары пустые, здание КП, казармы ‐ всё пустое… как потом мы узнали, эти "доблестные" китайские партизаны, "разведчики", специально, зная, предполагая, что так будет, всё устроили. Короче, комполка, как это дело понял, из штаба вышел, в ту сторону где мы, на колени встал, за "макаров"…

–Застрелился?

–Не успел, сердце остановилось, Бог уберёг… а начштаба, духом покрепше был, здоровенный такой, как медведь, раньше говорят худой был, когда в танке, а как при штабе…, ну вот, "сорвало" его "с нарезки", насмерть обоих этих китайцев, кулаками забил, парни, которые штабные там, по стенкам кабинета прижались, ни живые-ни мёртвые, а эти, он их бьёт, а они хихикают над ним, как над клоуном, пальцем тычут, радуются, и большой палец к верху: "халясё, халясё!" Радовались такому массовому душегубству…

Зажужжало опускаемое стекло. Резво выскочивший из объехавшей их "рено", патрульной дэпээсной десятки, чёрненький татарчонок всунулся в окошко:

–Старший лейтенант городс…, о Саня, привет! А я тебя не узнал! А ты чё? Машину поменял? Новая?, – заглянув дальше в салон и увидев сидящих на заднем сиденье пассажиров, – здрасте, с праздником.

–Салам аллейкум, Хасан, ну ты чё? Издеваешься? Откуда у меня деньги на новую? Ипотеку только закончили, Катька ещё учится, тесть недавно разболелся…, ай, да вообще! Старьё. Говно на говно поменял, только "говно" чуть посвежее, та вообще сыпалась…, а ты чего?

–Да вот…, выгнали, едьте говорят, работайте…, ну ладно, давай, пока, – засунувшись опять в салон, к "аксакалам", – до свиданья!

–А чего это он хотел, Сашенька?, – заинтересованно спросил дядя Коля.

–Да чего, чего…, денег, как и все, начальство видимо за новогодние праздники "подрастратилось", вот с них "дань" и "трясут", а на улицах пусто, вот и "кидается" на всех подряд, авось "повезёт"…

–Всё равно я не понимаю, дядь Коль, мерзавцев же, в любом народе хватает.

–Мерзавцев хватает, да только не всякий народ – Христу нужен, – повторил дядя Коля, слышанную когда-то Алексеем "дяди'ванину" фразу, – ладно, постоим ещё, Варьку, я сам угомоню, если что, расскажу я вам ещё кое-что, уж как говорится: "раз пошла такая пьянка – режь последний огурец"… У моей жинки, покойницы, дядька её, по матери, протодиаконом был, здесь, в Софийском, в том который взорвали, здоровенный, почти три аршина, два метра двадцать сантиметров ростом, голосище!, со всей округи послушать ехали, даже из Москвы и Питера. Старожилы рассказывали, на праздник, выйдет этакая горища, весь в белом из алтаря, как загудит: "ВОССТАНЬТЕ…", ощущение было, как будто, кто за подмышки взял и вверх поднимает, полхрама прямо в слёзы…

"Так вот, в кого Варвара Николаевна, "не маленькая" такая", – промелькнуло в голове у Алексея Петровича.

–А характером был: "мухи не обидит", как ребёнок трехлетний, слова грубого не мог вынести, плакать начинал…, берегли его…, опекали, старались, чтобы никакая нечисть к нему…, пока революция не произошла. В восемнадцатом, пока фронт туда-сюда шатался, он на улицах раненых подбирал, не разбираясь, кто белые, кто красные, кто "серо-буро-малиновые" и нянчился с ними, выхаживал. Вот в зиму с девятнадцатого на двадцатый, один из таких, "спасённых", к нему расстрельную команду и привёл. Те сначала, как увидали, кого им к стенке ставить, чуть было врассыпную, да тот, который, "заводила", им говорит, чего вы мол, смотрите, и хрясь ему в спину прикладом, Иван Алексеевич к нему повернулся, и, говорит: "Феденька, зачем же ты так? Если я тебя чем обидел – прости!", и заплакал…, ну тут, все остальные поняли что к чему, набросились на него, как стая волков, даже патроны не тратили, прикладами да штыками…, а он, даже руками не закрывается, только плачет и "гудит", громко так, как паровоз: "ребята, ну вы чего?, ребята, ну вы чего?"…, так и "кончился"…, а знаете, откуда я это узнал? В пятидесятых, приехал к нам с Глафирой мужик старый-престарый, домой, худой, в чём душа держится и всё это рассказал…, я ему: "а ты откуда, в таких подробностях?", а он мне: "а я в той команде расстрельной" и на меня смотрит, пристально так, я ему в глаза глянул и сердце ухнуло, как в детстве, когда в речку с обрыва…

–А китаёзы – эти нет, эти к покаянию не способны, и винить их в этом нельзя, – завершал "культпросвет" дядя Коля, на подъезде к дому, – потому что они Христу не нужны, как гаваонитяне Израилю, в своё время. И так же, как те, тогда для евреев – водоносы и дровосеки, так и эти, для всей цивилизации нынешней – "подсобные рабочие", и обижаться тут не на что, и не виноват никто, ну кроме дьявола конечно, которого эти азиаты "любят и обожают" прям до дрожи во всём теле…, драконопоклоннички блин…

–Цыц! – чуть повысив голос "поприветствовал" встречающую у подъезда, ринувшуюся к ним, Варвару Николаевну, через распахнутую той дверку машины.

–Да поняла, я, сразу всё поняла, чё орать то, – смиренно сгорбившись, тихо "закудахтала" тётя Варя, помогая не попрощавшемуся ни с кем отцу подниматься по ступеням к подъезду, – папа, ты как себя чувствуешь? А есть будешь? Что значит перекусил? Я там приготовила кому? Ничего не знаю – сейчас жиденького похлебаешь, надо, папа, надо…

–Сань, – схватил двумя пальцами за рукав, собирающегося было идти к своей машине капитана Алексей Петрович, – слушай, ты извини, но что-то подмывает меня тебя спросить. Заранее прости, если что, просто хочу убедиться в том, что я правильно думаю, насчёт того, кто виноват, а то в последнее время, что-то сомневаться стал, – глядя в снег, а не на удивлённо косящегося на него Александра Ивановича, спросил, – слушай, а у тебя с Гулей, до свадьбы, что-нибудь было? Прости если что…

–Да ладно тебе, дядь Лёш, было б мне чего стыдиться, тогда б извинялся ты, а так…, не было, до самой первой брачной ничего не было. Хотя, конечно, мне есть чего стыдиться, я то хотел, да не дала она…

–Мы с ней уж три года как "дружили", сколько я из-за неё морд в школе, тем кто её поначалу "задирать" пытался, поразбивал, а мне сколько раз доставалось, – рассказывал, стоя боком к Алексею, уставившись на свою машину "Сашка-Санёк", – вот и решил, не помню, то ли дружки "напели", то ли сам удумал, что пора. На Новый Год всё "запланировал", к ней пришёл, они тогда, ту квартиру, в которой сейчас живём, просто снимали, родители её к какой-то родне ушли, мы вдвоём, прям как взрослые, последний год в школе. Гуля наготовила, роту можно накормить, шампанское, счастливая такая, "рот до ушей – хоть завязочки пришей". А у меня мысли, ну всё!, сегодня! В-общем, только куранты пробили, решил я, что пора к "десерту" приступать. Начал сначала потихоньку, а она хихикает, как будто не понимает ничего…, а мне, как кто на ухо: "играется, дави, будь мужиком!" Ну и повалил ее, на диван. Сначала она захохотала: "Сашка! Дурак! Отпусти!", а потом почуяв, что я серьёзно, как давай меня кулачками по голове, по лицу, что есть силы её, птичьей…, вывернулась из-под меня, за столик с едой заскочила, в правую руку – бутылку с шампанским недопитым, в левую нож, которым торт резала, здоровенный тесак такой…, я ещё подумал, не ножик для тортиков, а мачете какое-то. Как сейчас помню лицо смугло-малиновое, прям вишнёвое какое-то, глаза вот-вот наружу выскочат, орёт, аж жилы на шее вздулись: "Не подходи! Убью! Пошёл вон! Чтоб ноги твоей здесь!" Ну я, перепугался, одежду в охапку и бегом, обувался уже в подъезде, перед входной дверью. Три дня я короче промаялся, как быть, спросить не у кого, отца уж похоронили(сотрудник вневедомственной охраны погиб во время ночного ограбления банка), мама, пыталась что-то, да не до меня ей было, нас же пятеро тогда осталось у неё, я старший…, в-общем, четвёртого, уже ближе к вечеру, понял, не смогу я без неё жить, не хочу. Вспомнил, окно её комнаты, на детскую площадку выходит, думаю, пойду повешусь, там, на турнике. Петлю из военно-полевого телефонного кабеля смастерил, чтоб надёжно. Потом вышел, думаю, напоследок, зайду, может простит, а нет – так и всё! Иду слышу: "бум"…, "бум". Ох, ты, думаю, а с ЭТИМ как быть? Я ж вроде крещёный, что-то на ум пришло, вроде как слышал где, может бабки какие говорили, что вроде: Николай Угодник всех, даже самоубийц прощает, дай думаю, зайду, свечку поставлю, ну – на всякий случай. Ну зашёл, свечку купил, у бабули там сидящей спросил: "куда?", она показала, свечку воткнул, стою, на картину смотрю и думаю, дядька такой сердитый, как он может кого-то прощать, вон меня, прям, как будто спрашивает: "ты чего наделал, подлец?" Ну ладно, еле ноги волоча вышел, добрёл. Тёща дверь открыла, я ей: "тёть Фируза, ну пожалуйста", она посмотрела на меня, так пристально посмотрела, потом в квартиру: "Гульнара! Тут Александир присол, будис с ним разгаваривать?" А оттуда, вопль, прям нечеловеческий: "БУДУ!!!" Зашёл к ней в комнату, сидит отвернувшись, присел рядом, к себе повернул, руки от лица убрал, мать честная: губы "варенники", нос – "картошка", глаза – "щёлочки"!

–А про петлю, ты ей?

–Нет, дядь Лёш, ни в коем случае! И никому вообще, тебе первому. Да и чего рассказывать то было, я ж её потерял, по дороге где-то, уже когда в дверь позвонил, пока откроют ждал, рукой в карман, а там пусто…, ещё мысль мелькнула, уходи, придурок, сейчас тут над тобой посмеются, чего потом делать будешь, как отомстишь, дёрнулся было, да поздно, тёща уже дверь открыла…

"Да уж," – думал Алексей Петрович, старательно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, – "Святителю наш, Угодниче Христов, сколько же ты душ из ада повытаскивал! И какая малость нужна, чтобы Царь Царей, Владыка и Вседержитель – тебя на помощь послал!"

––

Что делать(Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже):

–Витька! Дурак! Ха-ха-ха!, – настоятель храма Иоанна Крестителя, казалось сейчас задохнётся от смеха. Сунувшийся было, по-свойски, к дяде Ване, Алексей, торчал в дверях, не решаясь: ни войти внутрь, ни выйти в коридор, как заторможенный. Архимандрит: то немного успокаивался, то глянув в принесённые ему епархиальным чиновником бумаги, снова задыхался от идущего, казалось из самой глубины утробы смеха. Постоянно открывающий и закрывающий портфель, не знающий куда себя деть, чиновник, весь багровый от такого неблагочинного поведения; смущённо смотрящие в пол, уже переодевшиеся "в гражданское" два пономаря и молодой иерей и сидящий в домашней рясе, то есть в тряпке, которую на помойку выброси и никто не позарится, отец Иоанн, хохочущий и тыкающий в набычившегося чиновника пальцем, как в какого-то диковинного клоуна – это было…, это было за пределами всего, что мог бы себе когда-нибудь представить и предположить Алексей.

–На покой! – снова ткнув пальцем в листок, прочитал дядя Ваня, и, закатившись от нового приступа смеха, захлопал себя по коленке, – ой, Витька! Ой, дурак! На покой! Ха-ха-ха!

"Причём здесь Витька", – присмотревшись к благообразному чиновнику, подумал Алексей, – "этого батюшку, по-моему, зовут так же, как и меня…, ёлы-палы! Так этож он про митрополита!"

–Вы, батюшка Иван Афанасьевич, всё-таки, как-то себя в самом деле, сдерживали бы! – влез таки в паузу между приступами гомерического хохота чиновник.

Враз, в какие-то секунды, переставший хохотать, закаменевший лицом архимандрит, поманил к себе заскорузлым пальцем с готовностью потянувшегося к нему "официального посланца":

–Портфель не мучай, не щёлкай, на нервы действует. Вот скажи мне, Алексей, ты вроде не совсем дурак, так только, полудурок, так вот скажи, как ты повёлся на эту, – потряс зажатыми в левой руке листочками, – блядскую блевотину?

Из раскрытого в июльскую жару окна потянуло январским холодом. Чиновник отшатнулся от предложенных ему слов, как от пощёчины:

–Вы бы, батюшка, уже отвыкали б от лагерных выраженьиц, пора б уже.

–Блядская блевотина, – старательно выговаривая, вышамкивая слова беззубым ртом, повторил старик, – Витька он понятно, он замаскировавшийся обновленец, но ты то, ты то, Алёша, должен понимать, что нет и не может быть никакого покоя у РАБОТАЮЩИХ ЕМУ!…

Об его лагерном прошлом не знал никто, а сам он не рассказывал. Ничего. Никогда. И пытавшиеся копаться, тогда, когда немного всё порассекретилось, немногочисленные любопытные, так ничего и не "накопали". Ничего интересненького, ничего любопытненького. Так, общие биографические сведения: родился; осиротел; подростковая банда, каких в годы войны с лихвой хватало на территории необъятного союза согнанных в одно стадо народов; преступление; срок; побег с этапа; поимка и наказание, когда разъярённые сопротивлением сопливого щенка при задержании, конвоиры притащили в камеру пересыльной тюрьмы труп.

–Нахрена вы нам сюда жмурика притаранили, – взвыла переполненная, только что угомонившаяся камера.

–Ни хрена! А куда его? На улице оставить? А если он оживёт и опять убежит? До утра пусть поваляется, а утром мы его оформим и закопаем.

–Ааааа! – благим матом завопил проснувшийся раньше всех, разбуженный пинком в дверь, дежурный по камере.

–Прибью падла, – веско пообещал один из проснувшихся от крика, "авторитет", и тут же обалдело просипел, – оба на!

Спрыгнув с нар и подойдя к стоящему на коленях, там же, на том месте, где его бросили четыре часа назад, Ване, то лупоглазо всматриваясь в него, то встряхивая головой, как отряхивающаяся от воды собака, спросил:

–А как это так? Пацан, слышь, пацан, а как это ты так?

Молчащего, глядящего куда-то глубоко в себя, воскресшего подростка утащили в тюремный лазарет. Потом было лечение, когда обалдевшие врачи чесали в затылках:

–Вообще-то, по правильному, он умер. Но он жив и как можно было выжить с такими повреждениями организма – непонятно.

На что им, вяло интересовавшийся порученным ему для расследования делом, бывалый чекист, презрительно пожимал плечами:

–Да ладно. Чего только не бывает. Мне про фронт – такое рассказывали. Да я и сам, за время службы, насмотрелся.

Потом был лагерь, поселение, снятие судимости, когда во время оттепели, "подобрели" и "очищали" практически не проверяя.

Потом он, как сорвавшийся с цепи кобель, носился по всей стране: непонятно чем питаясь, где ночуя и как передвигаясь. Валаам, Соловки, Киево-Печерская, Троице-Сергиева – что он искал, что хотел найти в этих разрушенных святынях у него опять же никто спросить не решался, а сам он никогда не рассказывал. "Покрутившись" напоследок полгода по Крыму, он приехал сюда, и больше уже никуда не уезжал, никогда, вообще. Даже в отпуск. Да и отпусков у него не было. Ни разу. А так, как бы всё – как у многих. Монашество. Священнический сан. Службы. В-общем – работа…

–Коль, ну ты глянь, "чубайс" то наш!

–Ага! Ты смотри-ка, чё! Сожрёт он сейчас кого-нибудь из них, точно сожрёт.

–Не, не сожрёт, Коля, не дадим, – негромко, – Полкан.

Громадный кавказец-волкодав, высунувшийся, позванивая цепью, из-за своей будки, в тенёчке которой спал отдыхая после "ночного дежурства", увидав жирного рыжего котяру,  крадущегося к воробьям устроившим весёлую возню у его миски, рявкнул. "Чубайс" подпрыгнул на месте, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, распушился так, как будто в него компрессором, махом, вдули  несколько атмосфер, и, задрав хвост, завывая благим матом ускакал за угол храма.

"Ну, и что вот это такое?" – огорчённо-разочарованно ёрзал на скамейке Алексей. Приглашённый батюшкой посидеть вместе с ними рядышком, поговорить, воспаривший душой в небеса, – "это же сейчас! Ну, если не беседа Серафима Саровского с Мотовиловым, то по крайней мере Варсонофий Оптинский с Львом Толстым!", – Алексей не знал куда деться. И уйти не уйдёшь, батюшка вполне может рявкнуть: "сядь!, тебя пока что, никто никуда не отпускал!", и слушать это. Да ну в самом деле, два образованнейших эрудита, а болтают о всякой ерунде, как мужики на обеденном перерыве в столярке.

"Нет бы о толковании священных текстов поговорить, о житие святых отцов, о великомучениках, о…, да много о чём!" – сокрушённо терзался мыслями Алексей, – "а они: о воробьях, о собаках, про алкашей, или про случаи на работе. И причём, один рассказывает, а второй его слушает прямо "раскрыв рот", не отрываясь и не перебивая, как будто ему сам Христос тайны Царствия Небесного вещает. Ну, вот, опять".

–В шестьдесят восьмом это было…, или шестьдесят девятом? – озадаченно почесал затылок дядя Коля, – не! В шестьдесят восьмом! Точно! Прислали нам нового прораба на участок, точь-в-точь как этот, в телевизоре, морда такая же рыжая, наглая, лыбится постоянно, зенки бесстыжие – хоть наплюй в них. И началось. Цемент, кирпич, плиты – как пылесосом со стройки. Нет, ну понятное дело, у нас всегда воровали, воруют и воровать будут, ничего с этим не поделаешь, своей совестью с каждым не поделишься, потому что, себе ничего не останется. Но этот! – всплеснул руками дядя Коля, – мужики к нему: "ты чего, падла, делаешь?", а он в ответ, со своей всегдашней ухмылочкой, даже глазёнки свои бессовестные не отводя, хоть ссы в них, прям голоском и манерой, как этот, в телевизоре: "это не ваше дело, идите работайте, а мне не мешайте." Ну и, когда мы встали, неделю простояли, плит перекрытия нет, и этого, как ветром сдуло, на работу не приходит, мастерица на центральный склад позвонила, а там говорят: "плит перекрытий нет, ваш "чубайс", как-то умудрился не только те, которые для вашего участка, но и всего управления, по левым накладным. Потом милиция, прокуратура…

–А "чубайса" вашего так и не посадили, – утвердительно кивнул Иван Афанасьевич.

–Само собой, – не удивился догадке батюшки дядя Коля, – даже на повышение пошёл, в областное строительное управление. Наш начальник участка, рассказывал, встретил его там, в коридоре, идёт, нос задрал, лыбится, морда рыжая блестит, как маслом намазанная.

–И чем кончилось? – заинтересованно почесал бороду дядя Ваня.

–Да, вроде как, в семьдесят пятом, он, как глиста, в Израиль ускользнул.

–Нууу, такой понятно, такой "без мыла" – куда хочешь…

–А вы откуда к нам? – спросил принявший исповедь у Алексея Петровича  иеромонах, слышащий по разговору, что паломник не местный, из другого государства.

–Да мы, батюшка, к вам, – оглянулся Алексей на стоящую за спиной, наклонившуюся к Олечке, Жанну, – издалека, из ***, беда у нас, сами видите, вот и приехали, может Иов поможет.

–Ага, понятно, – покивал головой горбоносый, похожий на грузина монах, – а вот, скажите, может вы слышали что-то: у вас там есть храм Иоанна Крестителя, а настоятелем там отец Иоанн, не слышали? – с какой-то девичей надеждой, так как спрашивает, проводившая на фронт, невеста о запропавшем где-то женихе, вскинул исплаканные глаза на Алексея Петровича.

–Ну как же не слышать, – проглотил вспухший горячий комок назад внутрь себя Алексей Петрович, – духовник мой…

–Ух, ты! – весь встрепенулся собеседник, схватив обеими руками кисти рук Алексея, чуть встряхнув горячо зашептал, – поклон ему, от Александра скажете, "бандеровца" скажете, он поймёт, сам меня так…

–Поклон, то передам, – тяжело вздохнул "осиротевший" пять лет назад Алексей Петрович, – и сказать, сказать то можно, да только услышит ли, почил наш дядя Ваня.

Несколько раз судорожно вздохнувший и выдохнувший иеромонах, повернувшись покрасневшим лицом в сторону алтаря, слёзно попросил:

–Подождите меня, пожалуйста, никуда не уходите, посидите где-нибудь здесь, я сейчас, – закрыв лицо руками, втянув голову в плечи, ринулся в сторону правого придела, вздрагивая худющей спиной как от ударов шпицрутенами…

–Вообще-то, она у нас никогда так не нахальничает, не лезет ни к кому на руки, – виновато скулила Жанна, укутывая одеялом ноги, всем тельцем прижавшейся к иеромонаху, Олечки, – наоборот, всех дичится, кричит даже, когда ей кто-то не нравится, бывает так страшно кричит, – всхлипнула истерзанная горем мать.

–Чю-чю-чю, – потряс коленками монах, сидящую у него на руках девочку-инвалида, то ли стараясь рассмешить заулыбавшегося ребёнка, то ли успокоить плаксивую мамочку, – крестница…, батюшки, – проговорил не спрашивая, а утверждая, как-то благоговейно, как руку архиерея, целуя затылок прижавшегося к нему ребёнка.

–Последняя треба, которую он, – согласно помотал головой Алексей, – да и, почти не участвовал в Таинстве, физически-видимо по крайней мере, только к купели его за руки подвели и он, самое главное: "Властью данною мне, Господом нашим…" Потом как только из купели вынули, завернули: "дайте сюда", говорит…, обнял её, как будто укутал всю собою, минут десять посидел и говорит: "всё, забирайте родители своё дитё, я всё что мог – то сделал", жена Олечку на руки, а она спит! Сладко-сладко так! Посапывает…

–А зачем вы уезжаете? Оставайтесь! Через четыре дня праздник! – недоумевающе пожимал плечами Александр "бандеровец".

–Да мы так и хотели, – смущённо замялся  Алексей Петрович, – просто не рассчитали мы по финансам, при монастыре всё забито, в частном секторе дороговато. Мы же, не планируя, сюда собрались и поехали, спонтанно как-то. Ничего не забронировали заранее, а здесь уже, сколько не ходили, не просили, нет говорят и всё. Да и, недружелюбно здесь к нам как-то, всё время кажется, крикнет кто-нибудь: "що припэрлися москали", ладно хоть жена, – бросил Алексей влюблённый взгляд на засмущавшуюся Жанну, – немного хохлушка, а то так бы совсем.

–Оставайтесь, оставайтесь, – убеждённо попросил иеромонах, глядя куда-то в неведомую даль, – я что-нибудь придумаю, – покосившись на бледненькое испитое личико, ковыряющей пальчиками его наперстный крест девочки, – как же я, такую красавицу, сразу отпущу? Не отпущу, не отпущу, не отпущу, – затискал радостно заулыбавшуюся Олечку…

–Господи, как хорошо то! Господи, как хорошо! – в миллионный раз выдохнула из себя, вся как будто светящаяся изнутри Жанна. Гуляя то внутри, то снаружи Лавры, девочки ни в какую не желали уходить. В звенящий птицами, сине-жёлтый весенний день, разноголосьем, то и дело бухали колокола. Гуляющий вокруг народ напоминал ораву радостных, дождавшихся, наконец-то, приезда любимой мамочки детишек.

–Девочки, надо всё-таки пойти поесть и немного отдохнуть, – в "сотый" раз униженно попросил Алексей Петрович, – а то меня, баба Ганя точно прибьёт.

–Папочка! Ну давай ещё! Ещё немножечко погуляем, – зачирикала вся разрумянившаяся Олечка.

–Ну, на самом деле, родной, давай ещё немножко, когда ещё нам, снова такое счастье, подарено будет?

–Ну смотрите, если баба Ганя сама за нами придёт, защищайте меня!

–Защитим! Защитим! – радостно рассмеялись маленькие ребятишки.

Так и получилось. Нашедшая их уже устало сидящими на скамейке:

–Вот они где! Ушли называется часик погулять, быстро домой, а то уже не обедать, а ужинать пора, – квартирная хозяйка, "домоуправительница" безапелляционно отстранив от "управления" инвалидной коляской Алексея Петровича, покатила не оглядываясь, не мало не заботящуюся о "потере" родителей Олечку, постоянно наклоняясь вперёд и сюсюкаясь с, о чём-то спрашивающей её, девочкой:

–Що моя солодка? Що моя ридна? Кишка? Кишка вдома, тебэ чекаэ…

–Вот, – облегчённо-радостно говорил Александр "бандеровец", – баба Ганя, у неё как раз свободно, у неё поживёте, недорого вам будет.

Благословив и немного приобняв торопливо чмокнувшую его руку старую "фрекен Бок", кивнув на прощанье головой, – увидимся ещё, – быстро ушагал на братскую территорию.

–Ганна, а как, Вас, по отчеству, – суетливо частила семенящая следом за грозной старухой Жанна.

–Просто баба Ганна, без отчества.

–А далеко ещё?

–Устанешь ‐ я тебя на руках понесу, – отрубила не оглядываясь "гренадер в юбке"…

–Тут спати, тут митися, тут исти, – провела "экскурсию по заселению" баба Ганна.

–Ой, хорошо! Очень хорошо! А сколько? Сколько мы, Вам, баба Ганна должны будем? – спросила обеспокоенно заламывающая пальцы Жанна.

–Ни скильки нэ трэба…, цыть!, – обрезала попытавшуюся что-то возразить молодую женщину, – я со своих, денег не беру. И на продукты тоже, чтобы не тратились, у меня всё своё, – кивнув головой на пытающегося начать располагаться на новом месте Алексея Петровича, – по любви, что ли, за него?

–По любви, – гордо вскинула голову, измучанная этим вопросом, "сказочная красавица".

–Ну и, дура!

–Дура, – согласно-покорно "сломила шею" Жанна…

–Баба Ганя раньше, рассказывают, хохотушка была, куда там Верке-сердючке, такое говорят выдавала, десятерых "верок" за пояс заткнула бы, – рассказывал отец Александр неторопливо толкая впереди себя инвалидную коляску и поглядывая на, идущих рядом, прижавшихся друг к  другу супругов.

–А потом, с начала перестройки, на неё как "навалилось"! Один в автоаварии погиб, другой на рыбалке утонул, женская часть родни, по большей части от болезней, у кого рак, у кого…, ну, в-общем, так всех и перехоронила. Одна внучка у неё оставалась, Полина, холила она её и лелеяла, на учёбу ни в какую не хотела от себя отпускать, уговорили её, уж больно умненькая была девочка. Она там, в Киеве, с подружкой в макдональдс зашла, перекусить, отравы этой американской, а там два какие-то наркомана свару затеяли. И откуда их туда занесло? Нет, она не вмешивалась! Куда там! Девушка была, до корней волос православная, тише воды, ниже травы, они просто когда столик, за которым она сидела, толкнули, Полина от испуга ахнула, а эти, подружка её так рассказывала, оба, как их кнутом хлестнули, друг дружку отпустили, и на неё, толкнули, она головой, виском об колонну и всё… В две тысячи первом это было. Как всё случилось, где-то через полгода, приходит ко мне баба Ганя и говорит: "Саша," я ведь ей родственник, так, "седьмая вода на киселе", но всё-таки, "как говорит мне сейчас жить? Зачем?" У меня всё, начисто всё из головы от её голоса, как из загробного мира прям… и тут, я дядю Ваню, почему то, вспомнил, взмолился ему, помоги мол, не помню толком что и говорил ей тогда, что-то про работу, что работать надо, трудиться, а там глядишь и…