Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Не вследствие выпитого стакана водки (это была обыкновенная порция Тушина, никогда не действовавшая на него), но вследствие особенностей его нервной натуры в соединении с непоколебимой силой воли и власти над собой – вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха.[1869] И мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Он испытывал напротив самое приятное чувство в жизни, то чувство, которое [дает] некоторым людям любовь, некоторым – честолюбие, слава, он испытывал чувство удесятеренной способности получать впечатления, воображать, думать и вообще силы жить. Он жил в одну минуту больше, чем в час в спокойную пору жизни. От этого то ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он только что увидал неприятеля и сделал первый выстрел.[1870] В том, что он делал и видел делающимся перед собой, он видел совсем не то, что было, а то, что представлялось ему.[1871] Ему представлялось всё, как представляется детям, играющим в какую нибудь игру. Для того, чтобы делать свое дело и не упускать ничего из вида, ему достаточно было одного инстинктивного внимания и он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, но, кроме этого внимания, из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, после которого после каждого неизменно прилетало ядро и било в землю, человека, орудие или лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове устанавливался свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Как в детской игре стулья только потому интересны, что они представляют лошадей и экипаж, так для него всё действительное имело еще другое веселое, интересное, воображаемое значение. Неприятельские пушки на горе в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.

– Вишь, пыхнул опять, – проговаривал он про себя шопотом, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди… Отсылать назад…

– Что прикажете, ваше благородие? – спросил феерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.

– Ничего, гранату… – отвечал он.

– Ну-ка, наша Матвевна, – говорил он про себя. Матвевной[1872] представлялась в его воображении большая крайняя пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий.[1873] Старый солдат, красавец и пьяница первый № 1-го орудия, в его мире был дядя и он чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение.[1874] Раненные и убитые в его воображении тотчас же возбуждали мысль о говядине. Сам он представлялся себе огромным ростом, могущественным мущиной, которой обеими руками швыряет двенадцати фунтовые ядра. Раненная, с перебитой ногой, лошадь,[1875] отпряженная, печально стоявшая у передка с истекающей кровью на жневье и ржавшая изредка, особенно занимала его. Он оглядывался на нее. «Женская душа, женская», думал он и,[1876] тут опять гудела и звенела Матвевна, и отбегал с пальником дядя. Всё это и многое другое было как во сне, но яснее, и всё было прекрасно. Вдруг сзади себя он услыхал ровный шаг пехоты, отбиваемый в ногу, как будто мысленно каждый из этих сотен солдат приговаривал мысленно через шаг: «левой… левой! левой!» Он оглянулся; впереди двух батальонов 6-го егерского полка шла рота Белкина тем просторным и мерным шагом деятельности и сдержанной поспешности и силы, которым ходят пехотные полки вольно, с ружьями на плечах. Лица у солдат, отягченных ранцами и ружьями, были серьезные и бледные в тоне звуков выстрелов, но равномерное, тяжелое движение широкого шага этой массы людей казалось неудержимо… левой… левой… левой… слышалось из за угрожающего молчания, с которым они двигались. Унтер офицер, отстававший для чего то, подбежал к месту и подпрыгнул, чтоб попасть в ногу. Тучный субалтерн офицер, разразнивая шаг, пыхтя обходил куст на пути. Белкин шел впереди на левом фланге легко на своих длинных красивых, мускулистых ногах, точно он плыл без малейшего усилия, отличаясь этой легкостью от тяжелого шага солдат. Он нес шпагу (маленькую, узенькую, слабую, гнутую шпажку), вынутою из ножен и, оглядываясь, гибко поворачивался назад всем своим стройным станом, не теряя шагу в ногу, который он выделывал, вытягивая носок с свободной, военной щеголеватостью. Видно было, что по его ноге держалась вся рота… левой… левой… левой… Узкие глаза его из под писаных бровей глядели, весело смеясь, лицо горело, одно из всех, горело свежим молодым румянцем.

– Рошков! – крикнул он унтер офицеру звучно металлически, – смотреть, кто отстал? – С пригорка, с которого только что спустилась рота, догоняя, путаясь своими тонкими, худыми ногами и под острым углом нагибаясь вперед под тяжестью тяжелого ружья и давившего ранца, бежал с птичьим лицом задохнувшийся Митин. Он не бежал, а падал и ноги, под гору всё быстрее, всё быстрее переставляясь, едва поспевали удержать его от паденья.

Белкин увидал Тушина.

– Брат прибыл, – прокричал он ему, указывая на юнкера сзади. Брат Белкина был точно такой стройной, веселолицой молодец, как и ротный командир, только немного почернее волосом и помоложе. Одна счастливая, молодецкая порода была видна в них.

– Куда? – спросил Тушин. Ему казалось в его фантазии, что и он, и со всеми орудиями движется вместе с этой пехотой под такт… левой… левой… левой…

– В атаку, – сказал Белкин без усилия, голосом таким слышным, что вся рота еще резче стала отбивать шаг.

Тушин подумал, что ему бы, с его большим ростом и силой, надо бы итти в атаку, ежели бы можно было с кем оставить орудия.

– Мой то, – проговорил он про себя, глядя на Белкина, который ему казался теперь сделанным из одного куска со всей ротой. Он любил Белкина. – Молодчина. – Белкин прошел несколько шагов и вдруг оглянулся.

– Капитан, – крикнул, улыбаясь своими белыми зубами.

– Что?

– Вот бы Гердèра теперь с нами послать, – крикнул [Белкин] – коли он знает, что там будет… – Он помолчал… – Ни-икто не знает, – и он вышел из звука голоса; только по последним рядам двух батальонов, которые долго проходили мимо орудий, Тушин всё еще слышал такт – левой, левой, левой, по которому впереди их шел Белкин. Дело на батарее становилось всё хуже и хуже, одно орудие было совсем подбито, людей было мало. На правом фланге, куда прошел Белкин, трещала, перебиваемая густыми выстрелами пушек [?], ружейная пальба и полоса дыма делалась шире и шире и отступала назад.[1877]

[1878]От батареи Тушина Багратион шагом (как он ездил во всё продолжение этого памятного дня) с своею свитою, под сильным огнем артиллерии, подъехал к нашему правому флангу, состоявшему из одного пехотного и одного драгунского полка. Русской правый фланг был первый атакован двумя французскими дивизиями под начальством Сульта. Когда Багратион подъехал к лесу, у которого стоял Киевский гренадерский полк, только что выдержавший атаку французских конных гренадер, он увидал, что, кроме французских полков, двигавшихся с фронта, две колонны обходили его слева. Полк был в расстройстве, солдаты толпами носили раненных в лес, сухощавый, седой старичок, полковой командир, кричал что то солдатам[1879] и офицерам, указывая на раненных. Всё пространство, на котором стоял полк, обсыпалось выстрелами и беспрестанно неприятно поражал вид разбросанных раненных, которые, как яркие пятна, несмотря на одинаковую одежду, бросались в глаза. Еще правее за лесом виднелись драгуны. Переезжая дорогу, большая толпа солдат с раненными перерезала дорогу Багратиону. Кроме раненных, было много солдат, торопливо махавших ру[ками], шедших н[азад].

– Куда? – закричал Багратион спокойным, но громким голосом. – Оставить раненных! К местам!

Солдаты с удивлением оглянулись на генерала на белой лошади и продолжали итти. Была страшная минута сомнения и нерешительности, та минута, которая решает участь сражений. Одно ядро и другое пролетело над головами Багратиона и солдат. Солдаты еще раз оглянулись на генерала.

– После подберете, вперед, ребята, – сказал Багратион. – Вернись к местам, – тихим голосом повторил Багратион. Солдаты остановились, оставили раненных и побежали назад к ротам. Несколько раненных пощли тоже. Только три человека, облитые кровью, остались на дороге.[1880]

Багратион подъехал к полковому командиру.

Сухощавый, седей полковой командир казался сморщенным и похудевшим. У него пропал голос от крика. И странно было видеть человека, уж по годам своим столь близкого к смерти, морщинистого, седого, человека, очевидно привыкшего к тишине и радостям семейной жизни, столь пренебрежительно относящегося к смерти. Его без перчатки, бессильная, чисто вымытая, сухая старческая рука держала шпагу. Он не только не обращал никакого внимания на свисты пуль и ядер, но когда пуля слишком близко от него пролетала или ударяла во что-нибудь, он досадливо морщился. Он обрадовался, увидав Багратиона, подъехал ему навстречу и начал говорить тоном человека раздраженного, обиженного и безнадежного.

– Ну, что, Федор Игнатьич? – спросил Багратион и стал выслушивать с таким выраженьем, как будто всё то, что он видел и слышал, было то самое, что он сам приказал и потому предвидел. Он[1881] отдал приказанье к отступлению и он послал адъютанта, послал за 6-м егерским полком с тем, чтобы повести его в атаку против обходившего неприятеля.

– Так соберите роты, – сказал он, оглядываясь и заметив, что солдаты повеселели. В одну минуту полковой командир с удивлением заметил, что беспорядок кон[чился].

– А вот [?] я возьму еще 6 егерский.

Когда 6-й егерский (тот, в котором служил Белкин), пройдя мимо батареи Тушина, подошел к Багратиону, он сам повел два батальона в атаку. Неприятель был остановлен и дал возможность отступать в порядке. В самом начале атаки Белкин был[1882] смертельно ранен пулей в голову.[1883]

[Далее со слов: На правом фланге атака 6-го егерского обеспечила отступление… кончая: что он должен отступить.[1884] – близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XIX.]

* № 39 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XIII—XIV).

<– Нет не перемирие, – сказал к[нязь] Кутузов, улыбаясь, когда он получил это известие от Багратиона, – не только перемирие, но мир, о заключении предварительных условий которого я сейчас посылаю на аванпосты состоящего при мне генерал-адъютанта барона Винцингероде.

– В предварительных условиях мира, – сказал Кутузов, отпуская барона Винцингероде, – не будьте требовательны, уступайте всё; русские войска составляют капитулацию и отступают без боя и все, что они хотят, одно, на чем я вас прошу настоять – это, чтобы перемирие не могло быть нарушено раньше трех дней – время, раньше которого я не могу получить ратификации условий из Ольмюца.

– И войска остаются неподвижными в продолжение этих трех дней? – с недоверием спросил Винцингероде.

– О да, барон, да, – сказал Кутузов.

Когда барон уехал, Кутузов велел позвать начальников колонн и сказал им, чтобы войска и тяжести двигались на рысях, чтобы отсталых сажали на подводы, чтобы всё сломанное бросали на дороге. – От быстроты движенья зависит спасенье или погибель армии. Понимаете меня? – Он[1885] беспрестанно посылал наблюдать за движением армии.

Наблюдение за движеньем войск было необходимо, так как беспорядок в этом движении от постоянно повторяемых, привозимых адъютантами приказаний, чтобы двигаться скорее, дошел до высшей степени. По неширокой, грязной дороге двигались в три ряда обозы, артиллерия, парки, перегоняя и давя друг друга. Штабные повозки, т. е. принадлежащие адъютантам и т. п., производили главный беспорядок, не слушаясь колонных начальников и объезжая ряды.

Со всех сторон по этой запруженной повозками дороге, из [за] стука колес и громыхания кузовов телег и лафетов, из-за отчаянного понукания вязнувших в грязи лошадей, слышались ругательства, перебранки солдат, деньщиков, даже офицеров. Там над сломанной [повозкой в] грязи, в низочке мрачно стояли, дожидаясь, деньщики, там на руках подхватила в гору орудия прислуга, там, выбравшись на ровное местечко, рысью громыхали повозки, там докторская жена, с плачем и криком защитить, выскакивала из одиночной полуколяски, полукибитки и со слезами бросалась к мимо проезжающему, растерянному адъютанту, очевидно убежденному в том, что помочь этому делу и остановить этой, сообщившейся всем одним от других торопливости – не было никакой возможности. К вечеру 3-го ноября проскакавшие казаки испугали двух генеральских деньщиков, вообразивших, что это неприятель. Деньщики со сна закричали: «Французы!» и страх сообщился всем, и даже пехота начала стрелять и трудно было остановить эту суматоху.[1886]

Винцингероде на аванпостах, говоря французские любезности, беседовал с Бельяром и заключал условия капитулации к вечеру, Мюрат доносил торжественно Бонапарту в Шенбрун при отослании условий капитулации русской армии, подписанной бароном Винцингероде, что армия русская стоит, ожидая своей участи. Угодно императору дать мир, то она капитулирует, угодно императору еще победа, то войска подходят и русская армия будет разбита.[1887] Через двадцать часов, в четыре часа пополудни 4-го ноября Мюрат, ожидавший наград и благодарности, получил из Шенбруна следующее письмо Бонапарта.[1888]

Получив письмо, Наполеон пришел в бешенство, написал следующее письмо>

[Далее идет текст письма Наполеона к Мюрату, имеющийся в печатном тексте.]

<В то время, как началось сражение, кутузовские войска, обозы и артиллерия только подходили к Цнайму и для того, чтобы всей длине колонны пройти разветвление дорог, т. е. вершину буквы А, при самой большой поспешности нужно было более двенадцати часов. Т. е. отряд Багратиона должен был удерживать неприятеля всю остальную часть дня и всю ночь.

–

В то время, как послышались первые выстрелы в отряде Багратиона, князь Андрей,[1889] только за час перед этим началом дела успев доехать до нашей армии, он явился к Кутузову в Эцельсдорфе и передал ему письмо и депеши. Не найдя в Эцельсдорфе ни своей повозки с Петром слугою и казаком, ни своих вещей, так как всё было отослано вперед, князь Андрей, измученный двухдневной ездой, голодом и двумя бессонными ночами, поехал в обоз искать своих людей и повозку.>

Мечта его о том, как он спасет армию своим советом и распоряжением, сильно охватившая его в Брюнне и занимавшая его всё время путешествия, вдруг показалась ему почти неисполнима и невероятна, как только он вошел в Грунте в небольшой дом, в котором остановился Кутузов, увидал в сенях адъютантов, игравших в домино и евших груши, увидал через окно писаря с пером за ухом и завороченными обшлагами мундира и, в особенности, когда он вошел в комнату Кутузова. Кутузов,[1890] не поднимая головы с плана, на который он смотрел, сидя перед столом вместе с новым начальником штаба Вейротером, заменившим <убитого Шмита, взял у него из рук конверты и сказал: хорошо. Кутузов оглянулся. По его глазам видно было, что сильно занимавшая мысль застилала зрение.

– Ступай, отдохни, ты устал. – Князю Андрею стало ясно, что трудно – невозможно ему сделать что нибудь. Еще яснее ему стало это, когда, проходя назад через сени, он услыхал, как чему то смеялся адъютант, евший грушу.

«Ну да и надо отдохнуть хоть два часа спокойно и подкрепить силы», подумал он, «а тогда время будет.»

– Хотите грушу, Болконский, отличные, – сказал адъютант.

– Нет, я еще ничего не ел. Где наши повозки?

– Ну, батюшка, чорт их знает, где там. Никто ничего не разберет. Ночевать в Цнайме будут.

Болконской взял казацкую лошадь и казака и поехал на большую дорогу, по которой двигались обозы.

Далеко вперед и назад по неширокой грязной, но подмерзшей дороге, до тех пор пока могло хватать зрение и могло слышать ухо, виднелась сплошная, движущаяся масса повозок, парков, орудий, фур, людей и лошадей, слышались неумолкаемые громыхания орудий, кузовов, хруск колес, топот лошадей и людских ног и крики ругательств, понуканья, ругательств, призывов и ругательств. В этой движущейся массе кое-где виднелись верховые офицеры, очевидно начальники движенья, но видно было, что несмотря на все их усилия, движение увлекало и их в свой беспорядок и не было возможности остановить или переменить этот ход дела. Кое где в узких местах, повозки тянулись по одной и, задерживая других, собирали толпы людей около себя, кое где они тянулись в два и три ряда нарысях, гремя по подмерзлой грязи, перегоняя одни других, кое где в лощинах слышно и видно было, как на руках, с громкими криками вытягивали в гору орудия или тяжелые фуры, били кнуты, скользили копыты и лопались постромки. Во многих местах лежали, стащенные с дороги, павшие лошади и отпряженные повозки на боку с сломанною осью или колесом. С печальным лицом сидел над ней солдат, куря трубку или дожидаясь товарища, поехавшего за помощью, или просто ничего не ожидая.

Князь Андрей, подъехав к обозу, остановился на краю дороги, с[1891] равнодушным презрением глядя на представлявшуюся ему картину.[1892]

– Господин офицер, где главная квартира? – спросил он у фурштатского офицера.

– А бог его знает, – отвечал гневно офицер, видимо пьяный, – ищите сами. От ваших, от штабных вся путаница, чтоб их чорт драл. Не слушаются. Я, говорит, генеральской деньщик и лезет вперед, и другие за ним.

– Ты куда. А? Обгонять? – вдруг закричал офицер, бросаясь к солдату с повозкой, объезжавшему других, – вот я те обгоню! – и совсем наехав на него, офицер без разбору по шее и голове бил толстой, жесткой нагайкой солдата, который, сжимаясь в своем возу, напрасно пытался потонуть в своей верхом наложенной и покрытой кожей повозке. Солдат въехал опять в линию, но ехавший сзади в коляске с заводною лошадью в генеральском чепраке, денщик, не обращая внимания на показанный пример, тут же объезжал с другой стороны и, как будто дело солдата не могло до него касаться, покачивал головой и приговаривал: – что за народец. Точно, что христианства нет…

– Чья коляска? – спросил строго офицер.

– Интенданта! – сердито отвечал деньщик.

– Пошел!

Сзади ехала повозка, в которой сидел жолтый, обвязанный офицер.

– Коляски возят… накрали, – ворчал жолтый офицер, трясясь на телеге. За офицером шли зарядные ящики какого то парка. За ящиками>

* № 40 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XX).

Рота Брыкова совершила геройский поступок, удививший всю армию. Она пробилась, как говорили, на штыки сквозь два батальона французских гренадер. Вот как это случилось. В то время, как искупительной жертвой в центре уничтожались два батальона мушкатер и рота Тушина, и на правом фланге в третий раз ходили в штыки, до половины уменьшенные, измученные роты гренадер, чтобы удержать за собой хоть еще на полчаса опушку леса, за которым отступали наши, в это время на левом нашем фланге[1893] <офицеры и нижние чины еще менее знали о том, что делалось вообще, чем знали спорившие между собой полковые командиры, гусарский и пехотный. Рота капитана Брыкова стояла в цепи перед ручьем, одной стороной примыкая к мельнице, другою к саду и домику, против которого был мостик. Солдаты других рот собирали дрова, французов не было видно, только слышна была сильная канонада и перестрелка, похожая на трескотню в камине, верстах в двух направо. Перемирие и слух о мире, проникнувший и в роту, расположил к мирным предположениям. Теперь эту перестрелку объясняли тем, что отряд их возвращается назад по той же дороге, по которой пришел, что вся кутузовская армия стоит сзади, и потому слышимую перестрелку объясняли авангардным делом, считая себя в ариергарде.[1894]

Изнуренность, усталость и, главное, скука царствовала над этой ротой. Впереди им ничего не было видно, кроме пустых полей, сзади виднелись свои в лесу, таскавшие дрова, и всё одно и то же два часа сряду, с тех самых пор, как привели сюда. Те же слышались [звуки], как трещание сырых дров в камине, перепалка налево. И звуки эти, сначала возбудившие их, теперь стали скучны, как трещание дров в унылый осенний вечер. В воздухе было сыро, холодно, что особенно чувствительно на голодный желудок после бессонной ночи. Брыков сидел на барабане и, опершись руками на колени, засыпал, опускался, сердито оглядывался, поднимаясь, и грыз усы. Субалтерн офицер с подвязанной щекой лежал, облокотясь на одну руку, другой выдергивал соломины и щепкой ковырял ямочки, плюя в них. Фелдвебель мужественно сидел, обняв одно колено, и рассказывал что то другим солдатам. Солдаты лежа, кто строгал палочку, кто курил, кто переглядывал ружье и ранец. Долохов в своей синеватой фабричной шинели лежал ничком, и выставляя хлеб в руке то с одной, то с другой стороны, заставлял ротную полулягавую собаку Гарсонку прыгать через себя и ласкаться. Молодой солдат, отходивший от своего места, прошел мимо него и, взяв Гарсонку за хвост, приподнял его.

– Ишь шустрый. – Гарсонка взвизгнул и хотел поймать за руку солдата. В то же мгновенье, как взвизгнул Гарсонка, вскочил Долохов.

– Ну! – крикнул он. – Я тебя! – и нога его поднялась и так ударила солдата в живот, что солдат едва удержался на ногах. Солдатский хохот, грохот раздался около.

– Не замай Гарсонку.

– А драться разве велят! Фелдвебель строго обратился на шум, но увидав, что это был Долохов, отвернулся.

Гарсонка подпрыгивал к лицу Долохова и лизал его.

– И не грех это собаке лизать? – сказал один солдат.

– Она лучше его, – сказал Долохов, указывая на солдата, которого он ударил ногой, и пошел к Брыкову.>

– Ну, что, батюшка, – сказал он, – не придется видно нам нынче?

Брыков сердито хмурился видимо от того, что не в силах был преодолеть свою дремоту.

– Подраться не придется, – повторил Долохов.

Брыков встряхнулся и улыбнулся своей робкой, тихой улыбкой.

– Так-то было раз в Туретчине, – начал он. Долохов тоже улыбнулся. Он знал, что это начиналось лганье.

– Ну, как-то было раз в Туретчине. Михаил Потапыч, подите сюда, послушайте, как было раз в Туретчине, – обратился он к субалтерн офицеру. Субалтерн офицер замазал, заровнял ямку и подошел.

– Сидели мы так-то, ничего не думали, а паша бестия пошел в обход, да обошедши речку – да какую речку, что три сажени глубины.

– Как же они перешли?

– Вплавь. Так стоймя и плывут, как утки плавают, только штаны раздуются. Обошел так-то да как гаркнет: «Алла», а у нас ружья замокли. Так что ж, бат[юшка] мой, сейчас отбежал к костру, все ружья в костер… Только повысохли, как крикнет: «алла, алла» – подбегая.

– Ваше благородие, – крикнул в это время фелдвебель, – гляньте ка сюда. – Он указывал назад. Но еще он не договорил, как послышались выстрелы, и сзади цепи видневшиеся в лесу роты, набиравшие дрова, с криком побежали назад. В лесу сзади показались солдаты.

– Это наши? – спросил Брыков, сам видя, что мундиры на этих солдатах были не наши. Слева двигалась колонна в мохнатых тапках, в которых нельзя было ошибиться; спереди, на той стороне реки, по чистому месту далеко видно было, как быстро и весело, казалось, подвигалась огромная масса, блестя штыками. Рота Брыкова была окружена и отрезана. Без команды все солдаты роты встали на ноги и молча оглядывались на все три стороны, с которых показался неприятель.

– Отхватили! – Была минута недоумения. Страха не было. Так они были спокойны до этого.

– Ну, брат, – послышался отчаянный голос среди мертвого молчания. И молчание, и нерешительность, и недоумение кончились и заменились страхом.

– Обошли. Пропали, брат. Со всех сторон! – послышались голоса.

Брыков вынул с трудом (она заржавела) тонкую шпажку и закричал что-то, чего никто не разобрал, потому что в эту же минуту молчанию последовал говор, шум и движенье. На лице капитана Брыкова менее всех других выражался испуг и замешательство, но его лицо было не спокойно. Его, видимо, пугало не столько положение его команды, сколько нравственное состояние этой команды, выражавшееся ясно в движениях, говоре. Некоторые солдаты уже тронулись к лесу, другие сжимались в одну кучку.

– Что ж стоять, всех заберут, – послышался отчаянный голос.

– Утикай до лесу![1895] Фелдвебель, этот красавец и атлет, с испугом глядел на капитана.

– Ваше благородие, ваше благородие, – говорил он, – прикажите…, но нельзя было разобрать, чего он хотел. Губа его дрожала. Страх и отчаянье, выраженное одним, неудержимо сообщалось всем и всё более и более подчиняло себе этих людей. Брыков большими шагами, как на смотру, побежал к солдатам.

– Справа, по одному, – крикнул он. Многие солдаты, смотревшие на него, только хотели исполнить его команду, как Брыков оглянулся нерешительно, и они остановились.