Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

«Одна, две счастливые минуты, – думал он, – и уже не я буду зависеть от счастья, а счастье от меня. Моя командировка сюда. Да.[1665] Меня узнали, оценили. Только быть достойным своего счастья. А это я всегда буду». И в его воображении восстал знакомый образ: маленькой человечек с орлиным носом и твердым ртом. Он вспомнил свое лицо и сравнил одно с другим. Потом он вспомнил всё, что знал из истории Наполеона: Тулонская осада, успех в салоне Богарне, назначение главнокомандующим.[1666]

«Ежели я испытал внутреннюю борьбу в ту минуту, как мы вышли из ущелья и пули засвистели около нас, то и Бонапарт должен был бы то же чувствовать в Тулоне»

– Une bagatelle,[1667] – повторил он с улыбкой свое слово, когда Лихтенфельс спросил его, был ли он ранен. Он повторял слова, сказанные ему и им императором. Император сказал, что он удивлен слышать от молодого офицера сужденье об общем ходе [дел.]

– Плохой солдат, который не хочет быть генералом. – Император улыбнулся.

«Отец всё это видит с мрачной, стариковской точки зрения», – думал он, «а император такой человек, которым можно руководить, можно, очень можно.[1668] Княгиня прямо говорила это. Мне дадут полк, положим, и я многое могу сделать. Ежели Бонапарте не командовал полком, а начал прямо с армии, то не может же повториться одно и то же в прошедшем двух людей,[1669] у него была своя, а у меня будет своя дорога. Кутузов стар, да Кутузов осторожен, но у него нет смелости соображений Бонапарта. Угадать Бонапарта и опрокинуть его замысел – вот приз, который поставлен мне», подумал он.[1670]

Еще он думал, думал и с улыбкой прошептал про себя: – Да, я бы запретил стрелять своим, когда бы под огнем увидал фигуру du petit caporal.[1671]

И ему вспомнились слова княгини Эстергази, говорившей, что патриотизм est petit,[1672] и что счастлив тот, кто понимает величие в враге, и ему вспомнилось ее милое, умное и нежно-слабое лицо. Он не мог заснуть. Восковая свеча горела у его изголовья на столике, на котором лежала раскрытая его тетрадь фортификации, которую он хотел читать, и читал каждый вечер. Глаза его смотрели задумчиво на огонь свечи, тонкие кости обнаженных кистей лежали на одеяле, красивые, сухие пальцы переминали воск, отломленный от поплывшей свечи.

По ковру соседней комнаты послышались шаги.

– У вас еще огонь, можно войти? – послышался голос Билибина за дверью, и вслед за тем вошла вся сморщенная, крупная, костлявая фигура русского дипломата в халате и с вздернувшимися надо лбом крупными шишками.

– Я от нашего посланника, – сказал он, – он посылал за мной.

<– Вы не хотите еще спать? – спросил он. Билибин велел себе принести халат и, зябко закутавшись и усевшись в покойное кресло у изголовья, сказал: – causons.[1673] Знаете ли вы, что новость, которую привез нам этот imbécile[1674] Курагин – справедлива. Мост перейден.

– Вы это верно знаете?

– Tenez![1675] – Он подал письмо князю Андрею.

– Вот что пишут из Вены.>

Как только он услышал, что мост перейден и армия Кутузова находится в затруднительном положении, первая мысль, пришедшая ему, была та, что это была его осада Тулона, т. е. что он, как Бон[апарте] под Тулоном, здесь в первый раз будет иметь случай показать себя и сделает первый шаг на той дороге, на которой ждала его слава.

– Так зачем вы едете? Останьтесь. По крайней мере вы не будете отдавать своей шпаги французам или en grande compagnie.[1676]

– Еду затем, что[1677] [бы] этого не было.

– Вас или убьют или вы отдадите шпагу, обе альтернативы неприятные.[1678]

– Понимаете ли вы, – отвечал Болконский, – Кутузов – придворный старик, неспособный на геройскую защиту и на смелый шаг. Войско, которому раздаются такие награды, войско – офицеры c'est la lie de la société,[1679] генералы – бесполезные старики, солдаты – дикие и глупые звери, да, la chair à canon, bonne à employer dans les mains d'un grand capitaine,[1680] но не в руках <царедворца Кутузова.[1681]> Союзники – des traîtres.[1682] И против величайшего полководца, против нового Цезаря. Он всё предвидел, всё знал. Понимаете ли вы, что теперь минута всё покажет? До сих пор было дурно. Очень дурно.

– Ну, а как же эта победа Кремская? – спросил улыбаясь Билибин.

– Всё пустяки, нас было два против одного и то они бежали там у Милорадовича, и разве тех бы результатов могли мы достигнуть в этот день? Всё должно было быть взято, всё уничтожено.[1683]

– Ну, а Амштетенское дело?

– Да, – как бы неохотно признался князь Андрей, – но всё таки, что же мы, удержались разве? Нет, с старым человеком, который привык воевать с турками… А австрийцы везде бежали. Это еще хуже.

– Нет, или что-нибудь должно случиться необыкновенное, переворот. А так итти не может.[1684] Наше устройство никуда не годится.

– C’est ça, mon cher. Nous serons mackés.[1685]

– И это нельзя знать, – закричал пронзительно Болконский так, как кричал его отец. – В минуту опасности может выкажется дарованье, ежели только дадут ему дорогу.

Через час Болконский ехал к армии.

* № 28 (рук. № 68. Т I, ч. 2, гл. XI, XII).

<– Что-то делается невероятное. Tenez,[1686] – он подал письмо Андрею. Лицо Билибина было такое же, как всегда, но только как бы досада выражалась в нем.

– Что такое? – спросил Андрей.

– Grande nouvelle. Le pont de Vienne est enlevé, les français ont passé le Danube et vont occuper Znaim avant Koutousoff.[1687]

Андрей только больше открыл глаза и не то ужас, не то гнев выразился на его лице.

– Mon cher, nous sommes mackés, comme à Ulm,[1688] – заключил Билибин, вставляя свое mot,[1689] состоящее в том, что поступок Ауерсперга так же нелеп и необъясним, как и Мака, и что иначе нельзя определить этого поступка, как сделав глагол из слова Мак. Лицо его просияло, за ухом шевельнулась вся шапка волос и все складки и морщины мгновенно книзу сбежали с его лица.

Князь Андрей стал читать и лицо его невольно улыбнулось.

– Mais c’est une trahison incroyable,[1690] – сказал[1691] он.

– Eh, mon cher, il y a trahison et demi trahison et quart de trahison. Quand le jeu est mauvais, on tire son épingle, voilà tout.[1692]

– Но были ли тайные переговоры австрийцев с французами?

– Затем они тайные, чтоб мы их не знали, а впрочем il ne faut jurer de rien.[1693]

Андрей встал и стал одеваться.

– Что вы?[1694]

– Я сейчас еду. – Князь Андрей вышел и распорядился отъездом.[1695]

Билибин, завернувшись в халат, уютно сидел в большом кресле.

– Садитесь, causons,[1696] – сказал он, – dieu sait,[1697] когда увидимся. Savez vous, je vous admire et vous êtes une énigme pour moi.[1698] Зачем вы едете?

– Затем, чтобы сделать мой долг.

– Зачем со мной эти большие слова, nous savons de quoi il retourne.[1699] Ну что же вы думаете об этом деле?

– В военном отношении – Ульм.

– Ведь это при Лихтенфельсе прекрасно, но между нами… Выпутается из этого Кутузов?

– Я ничего не знаю. Я знаю, что наше положенье[1700] дурно, – холодно[1701] сказал Болконский.>

* № 29 (рук. № 69. T. I, ч. 2. гл. XI, XII).

чтоб воспользоваться всем и когда всё делается легко. Князь Андрей был в таком дне и чувствовал это.

– Ну, а чтож вы думаете про Маака?

– Il est coffré le pauvre homme, vous savez,[1702] – прокричал ему Л[ихтенфельс]. Князь Андрей пожал плечами и сделал французский жест губами, останавливаясь в двери.

– Покойный Schmitt был прекрасный офицер и это большая потеря, хотя ему слишком много приписывают в последнем деле.

– Да, эта потеря тем более тяжелая, что мы не имеем никого предложить, кроме Вейротера. Я надеюсь, что Кутузов не примет его.

Болконский опять воротился.

– K[outousoff] fera tout ce que voudra l’empereur; ses lumières seront toujours à la disposition de ceux qui voudront en profiter.[1703]

– Остаются les archiducs… Un archiduc vaut l’autre,[1704] – сказал Б[илибин]. Б[олконский] и все засмеялись. Это б[ыл] allusion[1705] чего то очень смешного.

– Ну, однако, я заговорюсь с вами. – Князь Андрей только хотел выйти, как в комнату вбежал в своем длинном фраке, громадном жабо и панталонах цвета cuisse de nymphe effrayée[1706] сын князя Василия, Иполит, как всегда озабоченный и спешащий. Он по отцу был фамильярен со всеми и с Л[ихтенфельсом] и с Андреем.

– А, великий lovеlасе,[1707] – закричал Билибин.[1708]

– Полноте, вы всё шутки.

– Ну, что la petite cruelle?[1709]

– Нет, я важное, не говорите пустяков.

– De la part de la cruelle?[1710] – спросил он. – Каков?

– La princesse велела мне привести вас нынче вечером или она не пустит меня. Я скакал, как безумный.

– Вы знаете, – сказал Билибин Л[ихтенфельс]у. – Его прислали нам помогать по дипломатической концессии, а он соблазнил всех модисток в Вене, теперь в Брюнне, il fera le tour du royaume.[1711] Иполит засмеялся, захлебываясь.

– Вы приедете? Нет, я вам скажу, Б[илибин], серьезное.

– Ах, постойте. Слухи. J'ai une grande nouvelle.[1713] Бонапарте в Вене уж и мост взял.

– Невозможно.

– И я говорю. Мне говорил п[русский посланник]… Знаете, Болконский, мы поедем вечером к моей и Нимфа будет. Поедемте с нами, пожалуйста, Болконский. – Л[ихтенфельс] уехал. – Так поедем, Болконский.

– Непременно, а вы поезжайте за меня на войну.

– А, гадость какая, я боюсь, когда вижу пистолет. Ну, полно, Билибин, я убегу, – закричал он Билибину, который взялся за пистолетный ящик.

Это почему то очень было весело. Князь Андрей[1714] смеялся, как ребенок.

– Не могу видеть, у всех слабос[ть], мышей не любят… ай, ай полно, Билибин. Он отворачивался.

– Ну, однако мне надо одеваться. Болконский ушел в другую комнату и вышел оттуда одетый в другой мундир и надушенный. Иполит предложил довезти его и дорогой почел себя обязанным говорить о[1715] философии.

– Ведь жизнь – временный asile[1716] и бог нас любит, отчего же нам не веселиться, другие веселятся и я вас всегда уважал.

– Да, да, вот как вы судите.

– Да я только шучу, а я всё думаю.

Ввечеру Андрей поздно воротился домой.[1717] Билибин лежал в постели, но не спал.

– Зайди ко мне. – Андрей вошел, расстегнул мундир и долго задумчиво глядел себе под ноги.

– Удивительна!

– Ну, что? неправда ли хороша.[1718] Это один упрек.

– Завтра я еду.[1719]

– Отчего?

– Ежели бы я не был женат…

Билибин захохотал.

– Вот мы с Иполитом des enfants perdus de l'amour.[1720] Ну, за эту прекрасную супружескую черту я тебя награжу новостью, но новостью скверной, но вследствие которой ты поедешь и без жертв. Дай письмо, читай. – Андрей взял письмо. Он вдруг побледнел и глаза его заблестели злостью.

– Да это ужасно, – закричал он. – Это не может быть, – заговорил он.

– C’est positif.[1721]

– Как же ты так спокоен и говоришь о пустяках. Ты не знаешь, что это такое? Это погибель нашей армии, стыд. Это измена. Это не может быть.

– Я не говорю, что нет.> Я знаю одно, что австрийское правительство вело переговоры и этот сам[ый] А., которого ты видел, выпытывал, не примем ли мы участие в переговорах.

– Это ужасно.

– Ты знаешь, что повозка государя взята здесь, что здесь все бегут и я велел укладываться.

– Да, и я видел.

– Да, читай и послушай. La lettre est jolie, très jolie.[1722]

Князь Андрей стал читать. «Я вам сообщаю странную новость. Венский мост, тот самый мост, который был так страшно минирован, взят. Французы не только в городе, в Вене, но на той стороне за мостом, который они перешли sans coup férir,[1723] и поспешным маршем идут на пересечение отступления русской армии». Князь Андрей остановился.

– Я должен сейчас ехать. Он встал.

– Полно, завтра, и что тебе за охота итти на гибель или на срам и как ты поедешь?

– Я еду.

– Как хочешь.

Послав за лошадьми, Андрей воротился и продолжал читать. Это было письмо женщины, оставшейся в Вене.

* № 30 (рук. № 69. T. I, ч. 2, гл. XII).

В письме описывались[1724] подробности вступления французских войск в Вену, воздавались большие похвалы французам за тот порядок, которым ознаменовалось их вступление, при котором частная собственность была защищена. Описывался величественный «un spectacle dont il est impossible de s'imaginer la beauté»[1725] парада французской кавалерии по улицам Вены с принцем Мюратом во главе ее. Описывалась красота, величественность и воинственность вида Мюрата в мантии, шитой серебром по красному бархату, и в шляпе с страусовыми перьями. Описывалась поездка графа Бубны, губернатора Вены, к императору Наполеону в Шенбрун с целью просить победителя помиловать город и, наконец, описывалось то, что теперь интересовало всех, каким образом был занят и перейден французскими войсками без выстрела Венской мост, минированный, обложенный порохом и защищаемый тринадцатью тысяч[ами] австрийцев под начальством Ауерсперга.[1726]

«Hier, vers 4 heures de l’après midi, les maréchaux Murat et Lannes mirent en mouvement leur troupes vers le pont de Thabor. On cria aux troupes de s'arrêter. Elles le firent, mais répondirent qu’il y avait un armistice et que cet armistice donnait aux français le passage du fleuve.

Les deux maréchaux se détachant des troupes, rien qu'avec leur état major, vinrent seuls sur la rive gauche pour parler au prince Auersperg en donnant l'ordre à la colonne d’avancer insensiblement. La conversation s’entama, mille sornettes furent débitées à ce stupide prince Auersperg et pendant ce temps les troupes gagnaient le terrain et jetaient sans affectation dans le Danube la foudre et les matières combustibles dont le pont était couvert. Les plus minces officiers, les derniers soldats autrichiens jugeaient l'évènement. Ils voyaient la fraude et le mensonge et les esprits commençaient à s’échauffer.[1727]

Un vieux sergent d’artillerie s’approche brusquement du prince et lui dit avec impatience et colère: mon général, on se moque de vous, on vous trompe et je vais mettre le feu aux pièces [?]. Le moment était critique, tout allait être perdu, lorsque le maréchal Lannes (gascon de naissance comme Murat et Beliard) appelle à son secours la pédanterie autrichienne et s’écrie: comment, général, vous vous laissez traiter ainsi! Qu’est donc devenue la discipline autrichienne si vantée en Europe?[1728]

L'argument produit son effet. L’imbécile prince piqué d’honneur se fâche contre le sergent et le fait arrêter. Les troupes arrivent, prennent les canons et le Danube est passé.[1729]

L'entrée de l’empereur Napoléon à Vienne est fixée à demain mercredi».[1730]

– Сознайтесь, что это очень мило, эта история Венского моста. Я не могу объяснить этого иначе, как изменой, – сказал Болконской, и улыбка удовольствия, произведенная целым днем успеха и мыслью о своем Тулоне, не сходила с его лица. – Скажите, может быть измена?[1731]

– Il y a trahison et demi-trahison. Quand le jeu est mauvais on en tire son épingle. Et ils le font,[1732] – сказал он, под словом ils разумея австрийцев.[1733]

– Положение наше не хорошо, мне надо ехать, – сказал Болконской.

– Посмотрим, как наш старый герой и новый кавалер Марии Терезии se tirera de cette impasse. Je ne crois pas que la grande croix Marie-Térèse l'y aide beaucoup.[1734]

– Выпутаться из этого положения слишком трудно, – сказал Болконской. – C'est un homme intelligent, brave, mais….[1735] – он презрительно пожал плечами. – Надо помнить, с кем он имеет дело, с величайшим гением войны. Koutousoff s’entortillera luimême dans ses filets avec ses finasseries, quand il a affaire à cet homme, habitué aux grandes idées, aux grandes combinaisons et exécutions.[1736]

– Et le победоносное православное воинство, – сказал Билибин, перепуская свои мешки с одного глаза на другой, – j’espère que le воинство se fera dans cette occasion une page dans l’histoire et se fera mitrailler[1737] за веру, царя и отечество.[1738]

– Savez vous, le воинство au fond n’est pas trop mauvais?[1739] Я узнал его в это последнее сражение. Солдат очень хорош. Офицеры дрянь. Но, всё вместе, это еще хорошее орудие в руках искусного человека. – И невольно он всё улыбался. – Как подумаешь, какая перемена: после вечера у кн[ягини] Э[стергази] завтра я буду в палатке, в избе, с солдатами. – Он помолчал. – Я это люблю, право люблю. Не бойтесь, может быть вы и хорошее услышите от нас. Мне завтра надо ехать. Когда мне дадут депеши?

– Я думаю, завтра, – сказал Билибин. – Бонапарт не пропустит этого случая, что[бы] не воспользоваться им. Надо быстро и решительно действовать со всей энергией, [1 неразобр.] он и закутываясь теплее в халат.

– Savez vous, – сказал Билибин, усаживаясь, – que nous ne sommes plus en sûreté ici. En fuyant de ce train nous irons jusqu’en Chine.[1740]

Оба помолчали. Билибин зажмурился и стал тереть себе лицо. Когда он кончил тереть лицо, на нем не было ни одной складки, оно сияло приятной, умной улыбкой. Он посмотрел на князя Андрея, который, задумавшись, переминал воск своими тонкими пальцами.[1741] Видно было, что он [2 неразобр.] – Вы мне очень интересны, сделайте мне удовольствие, скажите мне, что вы такое? – Он помолчал и всё улыбался. – Что вы такое?[1742] Вы умны, вы недовольны и всё чего то хотите. Vous êtes à genoux devant Buonaparte, c’est votre dieu, vous méprisez vos compagnons d’armes et c’est avec eux que vous faites la guerre contre votre dieu.[1743] Растолкуйте мне, что вы такое?

– Я честолюбив, очень честолюбив. А зачем, я не знаю. Et bien [?] bonne nuit. Il n’y a rien de tel que de dormir pour décider dans une question difficile.[1744]

Видно было, что теперь Билибин сбирался говорить не одними mots,[1745] но что у него была мысль, которую он хотел выразить.

– Все это очень хорошо (bel et bon), – сказал он. – Армия в опасности, вы поедете, вас убьют или возьмут в плен. Зачем? – Болконской посмотрел на него удивленно, как будто спрашивая его, шутит ли он, или бредит; но по ясному, умному взгляду заметив, что он не шутит и не бредит, он ответил:

– Оттого, что это мой долг.

Билибин улыбнулся, как будто говоря: «вот оно так и есть». Но улыбка его была очень приятна.

– Нет, оставим это, – сказал он. – Дайте руку. Он сделал ему знак пальцами.[1746]

– Нет, я не масон, – сказал Болконской.

– Это тем лучше.[1747] Но возвратимся опять к тому вопросу. Вы меня очень интересуете. Я вас давно знаю и у вас есть будущность. Зачем вы служите в военной службе?

– Затем, что раз я избрал эту карьеру, чувствую себя к ней способным, – отвечал князь Андрей без малейшего замешательства и не отклоняясь от такого анализа своих побуждений, которые для него все были логически ясны и последовательны. – Затем, что я честолюбив, затем, что я люблю славу…

– Хорошо, довольно. Вы – люди с[1748] принципами для меня очень интересны. Вы – военный потому, что это карьера?

– Да. И карьера, которую я люблю.

– Но ведь служить, это значит воевать, убивать людей. Зачем? Разве ваше спокойствие нарушено, разве вы не можете в Петербурге любить женщин и наслаждаться жизнью оттого, что Буонапарте[1749] завладел Генуей? Вы богаты, вы независимы, вы образованы.

Болконский смотрел на него, не понимая.

Князь Андрей имел один из тех умов[1750]

* №31 (рук. № 70. T. I, ч. 2, гл. XIV).

В то время, как давя друг друга, бежали обозы, и главнокомандующий прощался с князем Багратионом, отсылая его на верную погибель, войска, составлявшие отряд Багратиона, стояли в виду французских войск, не зная всей опасности своего положения и не думая о нем. Войска эти были так измучены своим ночным переходом 2-го и беспрестанными передвиженьями 3-го и 4-го числа, что одною мыслью и заботою их был отдых. После ночного перехода их поставили на Венско-цнаймской дороге лицом к ожидаемым французам, частью в городке Голабруне и деревне Шенграбене, частью совсем сзади в деревне Грунте и около нее в поле, лагерем. Едва они пришли, как все пехотные полки потребовали на работы укреплении. Не успели поесть каши, как австрийские гусары, стоявшие впереди, отошли назад, и весь отряд, оставшийся неожиданно без аванпостов, стал вновь перемещаться. По лагерю пронесся слух, что австрийцы изменили, и начальство должно было вмешаться для того, чтобы удержать солдат от побития камнями проходивших Гесен-кобургских гусаров.[1751] Войска видели, что Багратион проехал в Шенграбен, и стало известно, что все начальники были собраны на военный совет. Скоро после этого на месте ушедших австрийских гусар у Голабруна показались синие капоты французов. Багратион опять появился верхом между войск, адъютанты поскакали по разным направлениям и, не доев каши, солдаты строились, рассыпали цепь и отступали. Шенграбен очистили и за оврагом остановились. Дело не начиналось. Начальство ездило взад и вперед, и солдаты, и офицеры не имели ни времени отдохнуть, ни сварить каши. Целый день и целую ночь ожидали каждую минуту начала сражения. Мелкий дождик не переставал. На другой день к вечеру пронесся слух не только о перемирии, но и о мире, и 4-го числа, в тот самый день, как Lemarrois скакал с письмом к Мюрату, солдаты в первый раз сварили кашу. Люди отряда были так измучены, что для них было совершенно всё равно – мир ли или война, придется ли им драться одному против десяти или вовсе итти назад в Россию. Все желания их большинства были теперь направлены на одно… отдохнуть, обсушиться, согреться и поесть горячего.

В таком положении застало их то самое утро 4-го октября <в которое Мюрат получил грозное письмо Наполеона и атаковал тридцатью тысячами наш пятитысячный отряд.>

Местность на расстоянии шести верст в окружности, еще за два дня представлявшая вид спокойного благосостояния жителей, местность, оживленная заросшими садами деревнями, дорожками между полей, пасущимися стадами и жителями, – теперь была только военный лагерь с отовсюду дымящимися кострами, коновязями, глиной краснеющими земляными работами, зелеными ящиками, штыками, орудиями и рассыпанными по всему пространству серыми шинелями и нечистотами.

* № 32 (рук. № 71. T. I, ч. 2, гл. XIV—XVI).

В то время, как по Цнаймской дороге, давя друг друга, бежали обозы армии, войска, составлявшие отряд Багратиона, обреченные, по словам Кутузова, на верную погибель, стояли в боевом порядке перед Шенграбеном.

Шенграбен, большая деревня, которую накануне еще занимали русские, виднелся перед ними на горе на самом горизонте, в нем и вокруг него виднелись сплошные массы французов. Правее его, по дороге стояли французские, направленные на нас, орудия. От Шенграбена шел отлогий спуск и крутая гора, которую справа обходила столбовая дорога из Шенграбена в Грунт. Центр нашей позиции находился на этом, противуположном Шенграбену, возвышении. На нем стояла русская полевая батарея с снятыми с передков орудиями, направленными на Шенграбен. Вокруг батареи справа, слева и сзади располагались пехотные полки. Спереди под горой была только цепь стрелков. Далеко вправо, через большую дорогу, на другом возвышеньи виднелись еще пехотные полки и, на самом конце правого крыла у леса, стояли драгуны; влево, также на протяжении больше трех верст, тянулись войска – пехота, казаки и Павлоградские гусары. Сзади войск была мелкая речка и еще большее возвышение, на половине которого была занятая резервами деревня Грунт. Перед Грунтом сделаны были и теперь еще работались полевые укрепления. В лощине между Шенграбеном и первым возвышением были цепи. По лощину мы были дома, всё было наше, дальше начиналась та неведомая, неопределенная и страшная область – неприятеля.

Несмотря на то, что с вчерашнего дня было перемирие и б[арон] Винценгероде <с белым значком проехал туда, за цепь, там всё казалось странно и[1752] непонятно. И тем страннее, непроницаемее и страшнее казалась эта черта, чем дальше от нее. Тем, которые смотрели из Грунта на Шенграбен и видели смутно только точки и полосы французов, тем казалось страшно и невозможно проникнуть туда, за эту черту; те, которые смотрели с возвышения, составлявшего середину позиции, те представляли себе возможность поспорить еще за эту черту; те же, которые лежали внизу в цепи на ружейный выстрел от французов, нисколько не сомневались в том, что коли велит начальство, так сейчас и пойдем вперед вон туда, за этот лужок к жневью, что на горе, вон туда, где эти французы сидят теперь.

Военные люди[1753] чувствуют, как тяжело должно быть, раз поверив в конец войны, снова приниматься за дело и потому бессознательно никто не верил в мир, несмотря на перемирие и ходившие слухи. Прикажет начальство, назад пойдем, а прикажет, здесь постоим или вперед пойдем – оно знает.>