скачать книгу бесплатно
Ко мне, чтоб вы были так здоровы, чума с холерой не пристанут, не то что паршивый какой-то сыпняк.
– Спасибо, Андреич. Не бойся, это не заразное… Лучше прикажи-ка сюда, будь ласковый, пару простыней, а еще кипяточку. Простыни за пазухой тащить! И бинтов, ваты побольше, пустых бутылок там…
Он, поди ты, еще удивляется:
– Бинты тебе зачем?!
– Связывать, конечно, чтоб не убежал, – немедленно повернулся ядовитый мой язычище – А мы воротничок расстегнем… И манжетки… Вот с перчатками-то что делать будем? Тихо – тихо, горемыка… Так, Андреич, полотенце погрей на чайнике.
Юрист повиновался, не сводя с меня оторопелых глаз. Художник я для него модный, поэт, натура трепетная, и вдруг столь сугубо земные навыки.
– Что с ним?.. – только и спросил почтительно.
– Не поверишь, Андреич, вульгарнейший ревматизм… – Перчатки превосходительские я все-таки надорвал, иначе было не стащить. Фасонистые, на двух кнопках. И на шелковой подкладке, представьте! Не перчатки, испанский сапожок. Надел и покалечился. Колчак вскрикнул подстреленной птицей, распахнул глаза и застыл, стиснув челюсти намертво. Я ему руки горячим полотенцем обмотал – ничего, не отдернул. Зажмурился только на миг – и покосился в мою сторону с озадаченностью.
– Что ж вы молчите как рыба, что ревматизмом страдаете? – вырвалось у меня жалобно – от рыб и молчать научились… в плаваньи…
– А вы ревматиков… не арестовываете?… Расстреливаете… сразу? – с беззлобной иронией осведомился Колчак, тяжело переводя дыхание. Я аж крякнул от удовольствия!
Я сам себя так в тюрьме вел.
Если на драку не срывался.
Ну люблю кулаками помахать, такой у меня недостаток.
– Не, – говорю – мы им сразу головы рубим… – протянул лапу, положил на адмиральский лоб – высокий такой, красивый, скульптурной лепки – и прижал подушечками пальцев набухшие жилочки на висках. Температура-то самая дрянь… Фебрильная. И чувствительная, и в беспамятство не уйти…
– О-о-ох… – слетел с обметанных простудной лихорадкой тонких губ даже не вздох – шелест облегчения. Свободной рукой я порылся в кармане, достал карамельку. На сахаре же… Колчак покорно и с отвращением разжевал. Мимика у него была роскошная. Говорится: на лице все написано – так тут было все нарисовано! Попов проявил прыть, поднес недопитый чай, в который по дороге не считая сахару бухнул, а Колчак внакладку пить терпеть не может – скривился, будто лимон ему дали, а устрицы забыли, но сладкий чай, хоть нелюбимый, свое дело сделал: серизна с проваленных щек поползла.
– Сапоги резать придется, – доложился я виновато.
– Режьте, – прошептал Колчак, крепче смыкая ресницы. Они мне ладонь щекотали… Бабочка, вкрадчиво пояснило мое личное поэтическое безумие. Живая бабочка на булавке, и надо снять, и не стряхнуть узорчатые чешуйки, и успеть, потому что откуда-то сверху сейчас опустится тяжесть и расплющит крылатую. Война толчет людей в медной ступе железным пестом…
Адмирал Колчак, участник двух войн, попытался остановить третью, и война хочет его раздавить.
– Все равно больно будет, – предупредил я сквозь зубы и приступил к сапогам. Замечательные были у "верховного" сапожки!
Дреканые – вот какие.
Дерьмовые – по русски…
Кожа-то хорошая, вятская, офицеры ее предпочитали, она блеск имела особый: атласное шевро, так и говорили, а покрой солдатский – представляете?.. Какой мастер согласился сортовый материал испортить… Стоптанные в хлам, каблуки давно пора менять, и еще совсем неплохо бы поставить новые союзки.
Достал я ножик, взрезал голенища по швам… Они, сапоги эти, еще ноги ему стесали до косточек, великоваты были, а портянок флотское высокопревосходительство носить не умеет (потом выяснилось, что умеет превосходно, под стать чину, но не хочет – именно потому что флотское): нитяные носки все в кровавых пятнах и присохли.
Ну и пришлось отмачивать.
Водичкой. На ревматические щиколотки. Не легче, чем сибирской зимой в нитяных носках.
Ох, Колчак и терпеливый оказался – звука не выронил!
И не протестующий… Хотя полное право имел.
Это же совсем особое мужество нужно – такую выручку принять… Я вон когда-то оттолкнул руку врага, искренне пытающегося мне помочь. И долгие годы чувствовал себя перед ним виноватым, пока не смог расплатиться добром за добро, так-то, товарищи.
Все равно – до могилы помнить буду, что по свински поступил…
Колчак таких долгов не делал.
– Сейчас обихожу вас немного… – говорю – согреетесь, и полегчает… Повязки на сбитые ступни наложил, бутылки с горячей водой подсунул к ногам, лицо ему умыл, сделал компресс на лоб – он только благодарности шептал с извинениями вперемешку. И между ними, стесняясь: у него, дескать, в вагоне – еще одна пара сапог.
Что, тоже страшная?..
И все мне?
Гевалт, товарищи…вейзмир!
Караул!
Спасите от белогвардейских опорков…
– Принесем, какой разговор, – бормочу – да я вам и эти починю. Нечего добром разбрасываться.
Попов немедленно уставился на меня этак глубокомысленно.
На будущее.
– А тебе, – говорю – Андреич, для кого? У тебя-то ботинки ничего себе такие. Новые. Американские, с рантиком, на толстой подошве… Кто там твой знакомый с обувкой прохудившейся? Или знакомая, а?..
Хмыкает, довольный:
– Да иди ты… в баню!
– Обязательно, – говорю – пойду, спасибо, что напомнил, Константин Андреевич! И вас, господин адмирал, с собой возьму. Или вы ванну предпочитаете?.. Можем устроить…
– О?.. Баню, разумеется… Если не затруднит, – Колчак посматривал на меня, как любезная ему декабристочка – сквозь ресницы. Они у него большие, занавешиваться удобно, вот и пользуется вовсю. Взгляд презабавный: без враждебности, как у меня бы точно было, а… ну словно я картина на выставке, и в газетах картину ругмя ругали, а Колчак газеты перечитал, на выставку пришел, посмотрел – и понравилось ему, хоть теперь руками мне себя ощупывай на предмет беспорядка в туалете, высокопревосходительство все же глядеть изволят…
– Топится уже, вечером помоетесь… – Подоткнул я необъятные тулупные полы. Хороший тулуп. Подходящего размера… Я в этом тулупе тонул, а щупленького Колчака в его недрах найти можно было разве что с микроскопом.
Кстати… Ведь у него в вагоне, неподалеку от запасных сапог… Сапоги отдам, микроскоп – ни за какие пряники! Пусть не заикается даже…Мой законный боевой трофей!
– Спасибо, мне гораздо лучше… Мне гораздо лучше, спасибо… – шелестело в тулупе. Чтоб моим врагам так было хорошо… Цвета самого что ни есть адмиральского. Морской волны… И от лица один нос остался – тот самый. Породистый, тонкий, с горбинкой… Настоящий библейский. Вот скажите вы мне, дорогие товарищи, зачем русскому человеку и, не про вас будь сказано, дворянину, еврейский нос, а?.. Когда у некоторых чистопородных евреев неприличная пипка курносая между толстых щек? Что за несправедливость…
– У меня к вам вопрос, господин комиссар, – встрепенулся запеленатый этот носовладелец.
Да уж догадываюсь.
– Свободна гражданка Тимирева, – вздыхаю – как пожелаете, сделаю… Жилье снять помогу. Или пропуск выхлопочу, сам на поезд посажу… – при этом думаю: гражданку, пожалуй, посадишь. Если только приказать под конвоем ее из Иркутска вывезти, упрямую! – Хоть сегодня… – заверил с повторным вздохом. Попов, конечно, глаза на меня выпучил и не иначе решил для себя, что это такая особая большевистская хитрость. Что с мека взять. Носовладелец тоже ресницы вскинул:
– Вы благородный человек, господин комиссар…
– Просто знаю хорошо, каково за решеткой сидеть… – я усмехнулся, отметив, что адмиральский комплимент мне польстил. А по правде должен был оскорбить – Но ей лучше бы здесь дня три отогреться. В бане выпариться, горячего поесть… Озябшая…
– Она… Она здорова?.. Болела недавно… – переполошился Колчак немедленно. Вот ведь Паганель, книжки не надо, и вообще… власть следует брать поскорее, а то как бы его эсеры с меньшевиками на допросе не загрызли.
– Почти – насморк небольшой, – честно я признался. Паганеля аж перекосило состраданием к насморочной. – Но поела хорошо и ночь спала, это вот вы и глаз не сомкнули, и крошки в рот не взяли – возьму и скажу Анне Васильевне, что голодовку объявили и в обморок падаете… Ну-ка давайте, – подсел я чаем напоить сострадательного, а он уже успокоился немного, он мне поверил, это я бы на его месте никому не доверял, тоска тюремная отпустила, и глаза у него слипаются: просунул ему ложечку между губ – захлебнулся, вскинулся…
– Да тише вы, оплескаетесь, – шикнул я досадливо – надо, надо сладенького попить обязательно… – между прочим, последний сахар, больше нету – Ну, не хотите с ложки, я стакан поднесу. Приподниму вас только… Вот, осторожненько… Потихонечку, горячий. По глоточку…
И он обмяк в руках у меня, как позвоночник из него выдернули. Жадно хлебнул из стакана, вздохнул и потянулся губами, начал пить. Он пил, а я от страха обмирал.
Я его дыхание услышал.
Страшный запах, ни с чем не спутаешь – мертвечиной изо рта несет… Не дай Бог, некротизирующий пародонтоз это, "окопная болезнь", тут кюретаж десенных карманов нужен, да как бы не открытый- ой, я же не умею! Ой!! Я другое могу… Медовую мазь для младенческих деснышек, чтобы зубки полегче резались… Или микстурку для маленького больного горлышка…
Что же мне с тобой делать-то, бедолага?.. Не говори только, что расстрелять… Колчак от души хватил полный рот чаю, поперхнулся и закашлялся.
– За доктором послать, пусть Федор Васильевич посмотрит, – ответил Попов обеспокоенно – что еще делать?..
Кто, Федор Васильевич?..
Гусаров?..
Вот уж кого к адмиралу на пушечный выстрел не подпущу!
Он чахоточный.
Так, погодите. Я что – вслух говорил?..
И правильно…
Сказал – страх свой прогнал. Решительный сделался – словно не пронеслось над моей головой трех революционных, трех огненных лет. Киев, Полтава, Поволжье, Забайкалье, уличные перестрелки, автомобильный дивизион.
Блиндированные вагоны ощетиненного орудиями бронепоезда, на котором я над балтийскими матросами комиссарил… Троих убил, пятерых покалечил – разом службу вспомнили! Штабс-капитанчик военспец, вылитый Колчак в молодости, каким-то "боцманматом" и "барабанной шкурой" называл любовно… Контрразведка Гришина-Алмазова, будь она неладна. Камера смертников в Иркутской тюрьме, откуда меня трижды расстреливать водили…
Три раза пугали – залп вколачивали поверх головы.
Нашли чем стращать, я тогда о смерти мечтал.
Не было только ничего. Снова я в парижской больнице для бедных. Протянул лапу и:
– Разрешите?.. Спокойно, спокойно, не волнуйтесь вы так… Потерпите чуточку, – принялся с неторопливой осторожностью прощупывать высокопревосходительскую шею. Ой, тоненькая, ой, двумя пальцами моими обхватить… Щупаю, сам думаю: отвесит мне сейчас тощенький оплеуху от дворянских щедрот и по своему прав будет…
Не отвесил.
Смирный оказался.
Дернул руками – не ударить, оттолкнуть – и осилил себя, сплел пальцы на груди, отвернулся, зажмурился горестно… Тьфу ты, декабристочка, что же ты своего дружка совеститься где не надо не отучила. Сама небось не стесняешься.
И Попов тоже: в стол нырнул и шуршит ящиками. Отличная у меня компания. Юрист мышь изображает, адмирал – покойника… Я вам кто, кот или сторож на кладбище?
– Ну как в воду с головой забрались… – бормочу – дышите, дышите, пожалуйста…
Подействовало на него, представьте, на оцепеневшего: вздохнул и, кривясь от ревматической злобной боли, решительно задрал подбородок, подставляя горло. Я оценил. Руки-то мои… Сказать какие? Здоровались со мной чаще голосом! Вот только под ручищами у меня – как ягоды виноградные из-под пергаментной крупноячеистой отвислой кожи… Абсцесса на миндалинах мне только не хватает для полной радости. Да не может быть! Глотает же свободно. И голос есть…
– Нажимаю, больно? – спрашиваю шепотом.
– Не-ет… – отвечает сонно и чистосердечно. Я бы на его месте врал. Просто так, из вредности…
Свободную ладонь на лоб ему положил – жмурится с готовностью. У меня руки прохладные, а у него голова горит – приятно от моего прикосновения, и не скрывает.
Это, товарищи, не слабость.
Запредельная храбрость это…
Когда становится все равно: жить, умереть…
Я вам говорил, что мне его состояние не нравится?..
– Здесь сильнее болит? – немедленно я уцепился, он слабо шевельнулся, соглашаясь. Гайморит? Эх, в зеркалах бы глянуть.
– А вот тут, под глазками?.. Точно нет? И ушки не закладывает?.. А так если головушку наклонить, боль не усиливается?.. Замечательно…
– Вы педиатр? – Благодушно поинтересовался Колчак во всеуслышание. Утвердительным тоном. Оттаял, поздравляю… Раньше едва лепетал.
Голос у него оказался красивый: глуховатый, но глубокий, грудной такой баритон. Ну да, он же петь умеет…
– Студент… – признался я как-то помимо воли – с четвертого курса… В семнадцатом учиться бросил. Но действительно педиатрию изучал, вы угадали… Сложно догадаться, прокомментировал Попов отчетливым шепотом, весь на себя злобный: сейчас свое ухо откусит и выплюнет. Как же так? Адмирал в четверть часа понял, адвокат в две недели не разглядел… Я на него глянул неласково – он воздухом подавился.
Извиняться пришлось.
Нехорошо получилось…
Не сдержался.
Ну не люблю я никому в жилетку плакаться! И вообще, тут некоторым, несмотря что седые, как раз детский доктор необходим!.. Симптоматическая картина как у ребенка… И сам большой ребенок… В погонах полного адмирала… Которому неожиданно для себя жалуешься – и легче делается.
Представляете?..
Этот седой ребенок так на меня смотрел…
Участливо, ободряюще – по учительски.
Понимаете, о чем я? Выпадало счастье с НАСТОЯЩИМИ учителями встречаться?..
Профессор, университетский преподаватель в адмиральской форме – вот кто это такой, оказывается… Русских профессоров я еще не видел. Видел немцев – наставников жизнелюбивых, видел французов – жизнерадостных наставников… Знаете, русский мне больше понравился!
Он не наставлял.
