скачать книгу бесплатно
– По хитрому! Не под силу чехам распутать!
– Говорят, что Колчак один знает, как обезвредить мины.
– Нам не сказал, говорят, как его ни уламывали!
– Говорят: может вам откроется.
– Га! А как думали наше золото загрести? Коль не знает никто, окромя Колчака?..
– Да делов-то. В безлюдь увезти и взорвать. И собрать потом золото. Только много-то будет возни, а торопятся чехи сбежать.
Были вести те – как сухие дрова, щедро сложённые в жаркодышащий печной зев. Изумление грели.
Были вести – как яркогорящие свечи.
Озаряли понимание.
Были – как пышущие жаром голыши из банной каменки.
Шевелили смущение…
И указывали на суконные заиндевевшие лохмотья на обивке выстуженного вагона – последнего вагона, запертого. С одиноким пассажиром в худой шинелишке и стоптанных изрядно сапогах. С лицом голодно обтянутым и выбритым до синевы, до пунцовых ссадин от древнего изработанного лезвия и ледяной воды, с болезненно запекшимися и в корки высушенными губами.
– Сказал чехам: большевикам скорее отдам, чем вам…
– Берите его тогда, офицер говорит…
– Делайте с им что хотите…
– А мы умываем руки…
Пока не плеснул на каменку отрезвляющим пахучим мятным варом сильный в красной несокрушимой правде товарищ Буров:
– А ну молчать!
И поднявшийся мутный пар проглотил невнятные звуки обжигающе жарких вестей, гася даже дыхание, и потек, потек по вагону. В душных глубинах его шевелилось настойчиво что-то. Стучалось. Стучалось как сердце в усталой надсаде, только вот где и куда…
Под полом?
Под полом вагонным – подрагивающим, покачивающимся на железных могучих лентах, перепоясавших необъятную сибирскую гиганть?..
Или – куда-то ещё?..
Дальше, дальше, где ждал хоть каких-то вестей от своего человека-друга непобедимый как он и как он седой океан?..
Или может быть – ближе?!
– До… ехал, – стучали колеса.
– До… жил, – соглашались.
И выпечатывали итог:
– Пе-ре-дал…
Вели бесконечную песню, и песня стучала в сердца:
– Доехал-дожил-передал… Доехал-дожил-передал… Доехалдожилпереда… Весенней стучала капелью.
Драконьей стучала смертью.
Стучала великой правдой не увидеть какого цвета…
Назван тот свет Фаворским. Превыше он красной правды. Превыше всего, что есть на земле, потому что…
– Теперь можете меня расстреливать, – бесцеремонно прервал величальную песню глуховатый спокойный голос, безгневный и отчётливо ироничный: вот же мол, дескать, какое небольшое осложнение, к золоту есть досадливое для всех без исключения приложенье. Но ведь исправить легко, не так ли?
И почудилось оцепеневшим незадачливым драноноборцам, что сейчас седой победитель дракона велит им построиться, вскинуть к плечу карабины… Открыть по нему огонь скомандует тоже, конечно.
От этого наваждения нестерпимо хотелось в истомной тоске реветь по шатуньемедвежьи, чтоб выкричать недоумение – уж больно оно, недоумение это, изнутри за потроха кусалось. Но крик застрял в глотках.
– Меня тоже! – прозвенел в ответ глуховатому голосу высоко срывающийся, с сожалеющим скрежетом раздвинулась купейная дальняя дверь – драконья челюсть, и спустя долгое время ещё товарищи красные драконоборцы уверяли, что она, челюсть-дверь, была небывалым способом заперта снаружи: Как?.. – Да ить так! Сумел! – а узница непостижимым образом сорвала стороживший её замок изнутри.
И побежала по колючему инею в одних, показалось сначала, чулках, что словно родилось из любовной народной песни, потом разглядели что все же в ботинках, калечаще узких и на клювастых с палец длиной каблуках, в городском коротельном пальто наразмах, и из-под пальто полыхало полымем красное платье…
Не платье – пожар.
Оперение огненной птицы.
Птицы-Жар, Птицы-Царь… Птицы Феникс, истинное имя которой – Бенну, что значит сияющая душа трижды красного, трижды светлого солнышка.
Птицы горящей, и несгорающей, и поющей в гибельном огне. В ужасном, зловонном огне драконьем, который заполонил страну, а прекрасносердечная Бенну, по доброму птица Бен-Бен, все пела и пела людям о надежде на лучшее, сама объятая душным пламенем.
Или Гамаюн звалась эта птица? Знающая все на свете, прорицающая грядущее вестница додревнего Медведебога, тысячелетнего владыки страны, запалённой ныне драконом! И суждено ей вновь, как на заре времён, баюкать дивными сказками юных, дабы выросли новые люди, которые дракону будут неподвластны?..
А может быть, имя женщины-птицы было Алконост – зимородок, и была она, любезнейшая Небу, утешительница и спутница святых мучеников и святых героев?…
(Птица Алконост – вестница солнечного славянского бога Хорса, обитательница рая, её пение слышат праведные люди и черпают в том утешение. Её пение утихомиривает бури и останавливает войны.
Птица Гамаюн – глашатай тотемного (звериного) бога славян, Велеса Медведя, покровителя русской земли и её древнейшего защитника. Гамаюн знает прошлое и будущее, все тайны земли, моря и неба. Славянские мифы так и называются: Песни птицы Гамаюн. Гамаюн незримо летает над спящими детьми, оберегает их и поёт им о величии их родины.
Птица Бенну (Феникс) – персонификация Ра, души солнца, символ весеннего обновления природных сил.)
…Побежала – и встала рядом с седоволосым, который вскинулся горестно ей навстречу, и негромко и протестующе вскрикнул бессвязное что-то, совсем по птичьи, пронзительно и не по беркутиному: лебединым показался его стон, и руки он к ней протянул так, что впору было зажмуриться, дабы не подсмотреть и не согрешить, увидя, как обрастают руки перьями…
И обнялись они, как вросли друг в друга, и каждый старался другого заслонить – старый беркут и золотая солнечная птаха, а в тот миг лебедин с лебедушкой:
– Расстреляйте меня вместе с ним! – разметало туман пригоршнями света. Хлестнуло по очумелым лицам драконоборцев горящими углями:
– Расстреляйте нас вместе!
Вышибли угли шальные слезы у тех, которые разучились давно, им казалось, плакать. У иссушенных потерями уже не бойцов с драконом – у остатков драконьего людоедского пира. Своё вспомнилось каждому. Разное вроде бы, а на деле у всех одинаковое. Когда слуги дракона жизнями брали дань, родичи убиваемых тоже ведь так взывали к палаческой мертвой совести:
– Расстреляйте меня вместе с ним!
Только взывали напрасно…
И тогда зорко оглядывающий своих воинов сильный правдой товарищ Буров безошибочно вычленил самого среди них ошеломлённого горькой песней золотой женщины-птицы, и спросил у того во весь голос:
– Что ты скажешь, товарищ Иван Степняк?.. Как нам следует поступить с Колчаком-адмиралом?
Вздрогнул Иван, как пробуждаясь от сна, и даже рукою протер глаза свои, обычно отливающие в зеленоватую таежную болоть, а ныне – проблиставшие голубым половодьем. Неотрывно смотрел он на золотую адмиральскую птицу, и молодые щеки его, обхлестанные холодами, удивленным светились румянцем.
– Всем народом будем решать… – выдохнул трудно плакатный призыв. Сглотнул липь, перекрывшую горло, пятерню запустил в кудрявые волосы… И решился:
– Товарищи! – взлетел пареванский удальный голос – Ведь не белые мы в самом деле! Показнить без суда – это белое дело! Пусть народ сообща его судит.
Горячо говорил Степняк. Сам себе казался в театре, о каком только слышал, но мечтал для которого писать правдивые красные пьесы. И о чуде ещё мечтал он простынном, которого тоже не видывал ни разу – называется синематограф. Не просто мечтал посмотреть: мечтал сочинить историю, которую в синематографе покажут. Но понял, что бесконечно повторяет одно по кругу – и прошептал утомленно:
– В целости довезем до Иркутска, в чеку сдадим… Вот, – подытожил, подбадривая себя, с удовлетворённой украдкою покосился на адмирала, нестерпимо желая благодарности за свою доброту: почему-то показалась ему благодарность та очень нужной, и видел он её тоже театрально, потому что не посмотревши за свою двадцатилетнюю жизнь ни одной пьесы, тем не менее удивительно живо и точно умел представлять себе театральное действо согласно прочитанным книгам.
Невесть где умудрялся он их находить!
Выслушали товарищи молодого книгочея так, как восторженные пересказы его книжные привыкли слушать у ночных костров, разомлев в бездумном снисходительном расслаблении. Встрепенулись, стряхивая очарование – и воздуху уже набирали ответить, и что ответить, тоже сгинуло, как драконом проглоченное, но поднял руку товарищ Буров, сильный красной рабочей правдой, и молвил такое задушевное слово:
– А не кажется ли вам, боевые мои товарищи, что проклятые чехи хотят убить адмирала? Что недаром они нам сказали, как не добились от него согласия отдать им наше добро, наше народное золото?.. И хотят они его порешить нашими трудовыми руками, чтоб свои ручонки не запачкать?.. Ну так что же товарищи – будем мы слушаться чехов? Вероломных разбойников чехов, которых приняли мы на нашей земле гостеприимно, а они ударили нам в спину?.. Или по своему поступим?.
Часть 1
Рассказывает Чудновский
Самуил Гдальевич Чудновский
Глава 1
…Ну и приехал я в родной каземат с настроением – а не взять ли мне корзинку, чтобы быстренько сбегать в лес за подснежниками?.. Честное слово, мне б Дедушка Морозко не только цветочков – еще ягод-грибов-орехов насыпал бы с горкой! И охапку хвороста сверху, такое я излучал счастье, так им со всеми хотел поделиться.
Аж Попова разбудил.
Ввалился с грохотом…
– И вечно ты… – морщится Попов – топаешь, Самуил, прямо как гиппопотам.
– Не, – ухмыляюсь – как индрикотерий!
– Господи, это еще кто? – юрист зевает.
– А это такой древний слоножираф, – объясняю – только не знаю, чей предок. То ли жирафа, то ли слона, то ли вообще бегемота, пардон, гиппопотама.
Не поверил мой заместитель.
– Все бы тебе, – говорит – подшучивать!
– Честное благородное слово, Андреич, не шучу… Натуральный вымерший зверь!
Засмеялся он наконец:
– У нас и без твоего индрикотерия в каждой камере допотопный политический монстр…
– Ну зачем так сурово?.. Это ты бутерброд не докушал? я съем?.. У наш ф хашдой хамере… гм… по Наполеону! Как в сумасшедшем доме. И ничего смешного! Плакать надо! Вот где я столько смирительных рубашек достану, а?.. Как там наши влюбленные, кстати, Константин Андреевич? Как покушали, как поспали?
Попов – ему ведь согласно диплому полагается хитрить – уверяет, что не может решительно привыкнуть к молниеносной смене моих декораций: вот я дурака валяю, вот сразу серьезно говорю. Профессионально врет, нравится ему. В меланхолию впадает, стоит мне прекратить его развлекать. Нервы у бедолаги… Его колчаковцы однажды чуть не расстреляли, до сих пор и не оправится никак. Говорят, сам Колчак расстрелу помешал: приговор, для подписи поданный, скомкал – и адъютанту в морду швырнул, представляете? А что, а охотно поверю, с него станется! И со всех беляков тоже. Все они безрукие и безголовые, что я вам скажу! Меня вон три раза расстреливать собирались и что вы себе думаете, таки и не расстреляли… Только я-то дело другое. Жида такими пустяками не проймешь. Если он, конечно, настоящий пархатый и поганый жид… Но тут мне Попов такое рассказал – я мигом понял, что у меня тоже того… нервы имеются, не про вас будь сказано.
Замечательная госпожа декабристочка, со столь восхитившим меня аппетитом скушавшая сухомятный бутербродный ужин (Бурсака, суку, прибью обязательно), ночью запросилась в уборную, побежала в означенное уютное местечко стремглав и битый час там просидела. Стонала, вздыхала, выползла бледная, шатаясь добралась до караульной…
…И съела картошку.
Теперь спит как убитая. Вроде…
В гроб меня вгонит эта девчонка! Не в саван – именно в гойский дурацкий гроб… И поделом, поделом – как я не разглядел, что она до полусмерти изголодавшаяся?!
Князь Трубецкой-Волконский-Колчаковский… простите, просто "верховный" правитель оказался умнее. Еду не тронул, кипяток выпил. Аж два чайника. Верблюд… И сахар с блюдечка подобрал до крошки.
Повернулся я – и бежать на помощь декабристочке.
Да не верблюд вовсе, успел мне Попов вякнуть в спину, он же простудившись, полночи кашлял! А сейчас?.. Ну что сейчас… Курит сидит!
Греха не оберешься с этими белыми вождями.
Одна объелась после голодовки, другой дымит простуженный… Тут, кажется, кто-то говорил про гроб?
В одиночный корпус я вбежал с видом невыспавшегося Дракулы. И ничего особо для ценных арестантов опасного не увидел…
Мадам княгиня Катя-Маша, как ее там… – ах да, Анна, Аня… – не корчилась в желудочных судорогах и не лежала пластом бесчувственная. Она действительно спала… Спала свинцово-тяжелым сном, наповал убаюканная внезапной сытостью: клубочек трогательный в расстегнутом пальтишке, платок на плечи сбился, недоразмотанный… И сапожки снять не успела – свалилась. Разрумяненная, вспотевшая во сне, сопливая: нос забит, дышит ртом… Я выпростал ее из пальто – такое немодненькое, подол колокольчиком, разул: э-э, набойки-то… того! Не забыть починить! – укрыл, прощупал подчелюстные лимфоузлы. Она захныкала, будят же, погладил по головенке нечесаной – притихла… И все глаза открыть пыталась, чуяла чужую руку, любопытничала. Куда там… Но ротик попросил разинуть – подчинилась добросовестно. Вытянула музыкально: "Ааа!" – и язычок показала: свежий, розовенький… Тоненький как у котенка. Я для очистки совести легонечко еще жадный животик помял.
Хихикает, щекотно ей. Ножки подбирает… А чулки – штопаные. Штопка аккуратная, не белоручка госпожа адмиральская любовница.
Тьфу-тьфу, не сглазить бы, исключительно здоровенькая барынька!..
Посчитал я здоровенькой пульс, с перепугу не понял, есть жар, нет жара, потрогал губами лобик… Ну, небольшая температурка имеется. Простыла в вагоне. Не страшно, в тепле поправится.
Выпрямился…
Глядь – а она на меня смотрит.
Сквозь ресницы…
Я как отпряну! Как побагровею!
