Горький привкус любви

***

К столу выдачи бюллетеней для голосования подошла Галина Николаевна Павлова. Она пробежала глазами маленький листок и с удивлением спросила:

– А почему изменена форма бюллетеня?

К ней тут же подскочил вертлявый молодой человек, приведенный Кежаевым специально для организации выборов, закружил вокруг нее и, размахивая кучей бумажек, затараторил:

– Таково решение комиссии по избранию, протокол номер два.

– Какая комиссия, когда на собрании выборщиков была принята совершенно другая форма?

– В девятом пункте решения собрания зафиксирована комиссия в составе пяти человек, а восемнадцатый пункт гласит: «Избранная собранием выборщиков комиссия имеет право вносить изменения в процедуру выборов», – продолжал тараторить вертлявый, придерживая на переносице постоянно сползающие огромные очки.

– Если уж вы дурачите людей, так хоть не действуйте так нагло, уберите урну от стола с бюллетенями или вовсе опустите их туда скопом, а мы уж, так и быть, покорно поставим в протоколе свои подписи. Кстати, одолжите мне ручку – я хочу вычеркнуть имя человека, который так непорядочно входит во власть.

Вокруг защелкали фотоаппараты, кто-то из организаторов притащил человека с назойливо жужжащей видеокамерой.

– Это правильно, снимайте – пусть останется документальное подтверждение вашего беспредела! – усмехнулась Галина Николаевна.

Она встала за стулом женщины, выдававшей бюллетени, одну руку положила на его спинку, а другую занесла над урной и застыла в этой позе. Несколько человек, ожидающих своей очереди, достали телефоны и стали снимать.

– Сейчас же отнесите урну в сторону! – завопил вертлявый.

В университетской газете, извратив инцидент, назвали это «провокацией, не помешавшей свободному волеизъявлению профессорско-преподавательского состава в выборе достойного претендента на должность ректора университета – Александра Степановича Кежаева».

***

Галина Николаевна Павлова считалась одним из лучших специалистов по истории философии. Ее учебники были востребованы как студентами, так и преподавателями даже на философских факультетах. Галина Николаевна слыла образцом доброты и смиренномудрия. С раннего детства она считала себя самой счастливой в мире. Росла в большой дружной семье, где старшие братья и сестры заботились о младших, а те брали с них пример. В школе у нее появилось много настоящих друзей. В конце каждой четверти родители получали благодарственные письма за ее «отличные успехи в учебе и примерное поведение». Особой гордостью ее детской жизни стала театральная студия, где ей доводилось играть несколько главных ролей.

В университете ей повезло еще на вступительных экзаменах, когда она встретила веселого и умного Женьку, объявившего во всеуслышание, что он в нее влюбился. По его версии, она тоже влюбилась в него, но пока еще этого не осознавала. То, что они станут мужем и женой, само собой разумеется.

Все так и случилось. Галя поняла, что они созданы друг для друга. А раз так, то чего ждать? И уже на втором курсе они поженились.

– Кто придумал это идиотское словосочетание «семейные узы»? – возмущался Женька. – Со словом «семья» сочетается только слово «счастье».

И они действительно были счастливы тем, что понимали друг друга с полуслова, что к моменту завершения учебы у них родился сын, что их рекомендовали в аспирантуру, а после защиты кандидатских диссертаций обоих оставили преподавать в университете.

Их мальчик оказался необыкновенно талантливым: уже к 22 годам он сделал несколько открытий и защитил кандидатскую по физике. Ему прочили блистательное будущее, но не прошло и года, как он умер от рака мозга.

Счастье покинуло их дом.

Три года в страшных муках от той же болезни умирал ее Женька.

Жизнь потеряла бы для Галины Николаевны всякий смысл, если бы не престарелая мать и работа.

Окна их квартиры выходили во двор интерната. Теперь она часто сидела у окна и смотрела, как играют дети. Однажды Галина Николаевна заметила мальчика, который чем-то неуловимым напомнил ей умершего сына, ее Коленьку. С тех пор она постоянно находила его взглядом и с интересом и непонятным ей самой волнением наблюдала за ним. Он был необыкновенно красив: огромные голубые глаза, вьющиеся волосы, правильные черты лица. В компании сверстников мальчик был явно белой вороной: он никогда не принимал участия ни в их играх, ни в бесконечных драках и вообще держался особняком. Похоже, остальные дети чувствовали эту его особенность, непохожесть, и именно поэтому он часто становился объектом их насмешек и издевательств. Однажды, в очередной раз выглянув в окно, Галина Николаевна с ужасом увидела, как группа детей жестоко избивает приглянувшегося ей мальчика. Вскрикнув от ужаса, она выскочила из дома в чем была и буквально отбила несчастного у озверевшей компании. Удивительно худой, он лежал у нее на руках с окровавленным лицом, отрешенно глядя в небо, и, что больше всего поразило Галину Николаевну, не плакал.

Она привела его к себе, обработала раны и попыталась накормить. Но мальчик почти не притронулся к еде, хотя ее мама Олеся Викторовна выставила на стол все самое вкусное, что нашлось в доме.

Мальчика звали Володей. Рос он с матерью-алкоголичкой, которая, в очередной раз напившись, сгорела в постели от непотушенной сигареты. После чего мальчик оказался в интернате.

Вечером Галина Николаевна отвела Володю в интернат, где представилась его родственницей и заявила, что будет его навещать.

Никто не возражал.

Домой Галина Николаевна вернулась в полном смятении: перед глазами стояли окровавленное лицо Володи, его отрешенный взгляд. От жалости к мальчику у нее сжималось сердце. Промаявшись всю ночь, наутро она решительным шагом вошла в комнату Олеси Викторовны и с порога заявила:

– Мама, я хочу усыновить Володю.

Почему-то Олеся Викторовна ничуть не удивилась. Повернувшись к дочери, она спокойно сказала:

– А знаешь, Галочка, я ведь всю ночь глаз не сомкнула – все думала об этом мальчике. Ты приняла правильное решение. Конечно, мы его усыновим.

***

Все документы на усыновление оформили на удивление легко и быстро. И для двоих женщин и мальчика началась новая жизнь.

У Володи обнаружились феноменальные способности к музыке. Олеся Викторовна за три года прошла с ним семилетний курс музыкальной школы. Он не просто прекрасно играл на фортепиано – он играл гениально. Вдобавок ко всему он начал сочинять музыку и в этом тоже преуспел. Его произведения были весьма и весьма необычны, но у людей, слушающих их, бегали мурашки по телу, и они понимали, что их создал необыкновенно талантливый человек. Несколько его опусов включил в свой репертуар филармонический оркестр. Женщины гордились им и радовались его успехам.

– Счастье вернулось в наш дом! – не уставала повторять Олеся Викторовна.

Но со временем в поведении Володи стали появляться странности. Он то уходил в себя и сутками напролет сидел, запершись, у себя в комнате, ни с кем не желая общаться, то говорил без умолку, часто стихами, смысл которых был понятен разве что ему самому. В шестнадцать лет объявил себя Иеронимом Босхом. Утверждал, что дух великого художника вселился в него и он должен выразить в музыке все его полотна. Окружающие поначалу воспринимали это как чудачества гения, потом появилась гиперреактивность, доведшая его до бессонницы и истощения. Наконец, все вылилось в агрессивное поведение. Он с бранью и кулаками набрасывался на знакомых и незнакомых людей. К счастью, рядом почти всегда оказывалась Галина Николаевна или Олеся Викторовна, а в их присутствии Володя обычно быстро успокаивался. Он называл их мамами и безгранично любил и уважал.

Однажды позвонили из школы и попросили забрать разбушевавшегося Володю. Олеся Викторовна пошла за ним, но кто-то из родителей напуганных учеников уже вызвал скорую – и его увезли в психиатрическую больницу. Там ему поставили страшный диагноз: маниакально-депрессивный психоз.

Во время ремиссий он часами играл на фортепиано. Музыка была трагической и мощной. Записывать сочинения он категорически отказывался, считая их бездарными. Олеся Викторовна втайне от него делала магнитофонные записи, а затем переводила их в ноты. В редкие теперь периоды затишья болезни Володя становился удивительно кротким и погруженным в себя. В такие моменты его необыкновенно красивое одухотворенное лицо напоминало лик святого, а широко распахнутые ярко-голубые глаза излучали прямо-таки неземной свет. Володя подходил к Олесе Викторовне, нежно обнимал за плечи и спрашивал:

– Покажешь, что у нас там получилось?

Он правил клавир, и миру являлся очередной шедевр.

Но приступы случались все чаще и чаще, причем каждый последующий протекал тяжелее, чем предыдущий. Его и без того бледное лицо становилось серым и изможденным, воспаленные глаза лихорадочно блестели огненно-синим цветом, отчего становилось не по себе. В эти моменты он походил на врубелевского Демона. Погруженный в бездну, наполненную галлюцинациями, он впадал в буйство. «Мамы» уже не могли с ним справляться и вынуждены были отправлять его в лечебницу.

***

Пришел срок прохождения Галины Николаевны по конкурсу. Кафедра единодушно рекомендовала ее на должность доцента. Но окончательное решение должен был принять совет университета.

Ученый секретарь монотонно перечисляла имена соискателей:

– …Балуев, какие будут предложения?

– Поддержать, – вяло прозвучало из зала.

– Следующая кандидатура на замещение должности доцента по кафедре философии – Галина Николаевна Павлова, – объявила секретарь. Мотивированное заключение кафедры положительное, за три последних года опубликовано пять статей, курсы повышения квалификации пройдены. Какие…

– А сколько ей лет? – неожиданно перебил ее ректор.

– Сейчас посмотрю, – растерянно ответила секретарь и склонилась над бумагами. – Вот, нашла! Галине Николаевне шестьдесят два года.

– А не кажется ли вам, уважаемый Егор Степанович, что кафедру пора омолаживать? – обратился ректор к завкафедрой.

Наступила неловкая пауза. Хамская выходка Кежаева повергла большинство присутствующих в шок.

– Ну что же вы? Продолжайте, – как ни в чем не бывало обратился Александр Степанович к секретарю.

– Да-да, конечно, – дрожащим голосом ответила та. – Итак, какие будут предложения?

– Безусловно, поддержать! – выкрикнул с места Константин Константинович.

Секретарь облегченно выдохнула и продолжила процедуру переизбрания.

Томительный процесс подсчета голосов прошел на редкость быстро – соискателей было немного. Теперь редкая кандидатура избиралась единогласно – настала пора выяснения отношений. Желающих показать фигу в кармане находилось немало.

– И в заключение, – дрожащим голосом произнес председатель счетной комиссии, – результаты голосования на замещение вакантной должности доцента кафедры философии по кандидатуре Павловой Галины Николаевны. «За» – 5, «против» – 29, воздержавшихся – нет.

Унасекомленный совет по одному намеку ректора сделал свое грязное дело.

Это был триумфом Кежаева.

– Я здесь совершенно случайно узнал, – сказал Константин Константинович Глебу Владимировичу, когда они выходили из зала, – что слово «кежай» означает злой.

– Ну, что ж – как говорится, Бог шельму метит.

***

Вступив в должность ректора, Кежаев на заседании совета университета определил новые задачи и объявил программу реформирования вуза с целью превращения его в университет европейского образца. На трибуну поочередно поднимались Лев Соломонович Риарский, Ирина Аполлоновна Плотникова и Владимир Иванович Гусев. Пресмыкавшиеся перед предыдущим ректором, чтобы добиться его расположения и войти в обойму «нужных людей», теперь они без тени смущения говорили о том, как деспотичен он был и как демократичен Александр Степанович, как деградировал университет в последние годы правления Сергея Павловича и какой свежий творческий импульс он получил с приходом нового ректора, как одобряют они его стремление к реформам и с какой страстью готовы служить для него опорой в этом нелегком деле.

***

У преподобного Паисия Святогорца есть поучение о разделении людей на мух и пчел. Пчела и на свалке найдет цветок и соберет нектар, а муха… муха и в прекрасном саду найдет кучу....

Лев Соломонович Риарский был мухой. Он производил впечатление интеллигентного и вполне безобидного пожилого человека. Но за этой маской скрывался злобный, мстительный и расчетливый мерзавец, действующий исключительно с помощью закулисных интриг.

В присутствии начальства он весь скукоживался, всячески демонстрируя свою незначительность и преданность вышестоящим, перед подчиненными же Лев Соломонович становился будто выше ростом, его узкие плечи расправлялись, каждый жест был призван подчеркнуть его величие и значимость.

Риарский никогда никому ничего не прощал. На любую, по его мнению, несправедливость, допущенную в отношении него, он реагировал растерянной обезоруживающей улыбкой, которая заставляла его обидчика, мнимого или настоящего, чувствовать себя неловко и пытаться как-то исправить ситуацию. Выслушав извинения, Лев Соломонович прижимал руки к груди и уверял собеседника в том, что ничего страшного не случилось и он не держит на него никакого зла, а сам уже рисовал в своем воображении картину утонченной мести. Отныне при каждом удобном случае он в разговоре с коллегами старался выставить своего недруга в самом невыгодном свете, представляя его разносчиком сплетен. Делал это Лев Соломонович просто виртуозно. Он со скорбным видом подходил к одному из друзей этого человека и говорил, что знает о его проблеме (причем говорилось о действительно имевшей место проблеме, но представленной в искаженном и гипертрофированном виде) и очень ему сочувствует. И когда возмущенный собеседник спрашивал, откуда такие сведения, Риарский с притворным смущением называл имя своего обидчика. Такое он проделывал неоднократно. И люди верили ему, потому что невозможно было предположить, что такой с виду интеллигентный человек, да к тому же столь почтенного возраста, может кого-то оболгать. Да и зачем? А он просто получал огромное удовольствие, сталкивая людей лбами и наблюдая, как недавние друзья становятся заклятыми врагами.

Всегда и везде Риарский был первым: призыв в ряды НКВД – он в первых рядах, освоение целины – он в авангарде. Но ему всегда не хватало то одного подтягивания на турнике, то здоровья – в медицинской карте появлялась запись о предрасположенности к гипертонии. И Риарский грустно махал рукой вслед отъезжающим энтузиастам, «волею обстоятельств» вынужденный оставаться дома.

Руководствуясь исключительно выгодой, Лев Соломонович, на словах ратуя за чистоту нравов научного сообщества, поставил на поток «производство» диссертаций, содержание которых представляло собой компиляции из нескольких дипломов, для последующей продажи чиновникам, жаждущим получить ученую степень.

Высшим проявлением его лицемерия были доклады при смене политической ситуации в стране. В каждом из них была ключевая фраза, ставшая в вузе притчей во языцех.

В год обещанного Хрущевым коммунизма он восклицал:

– …Мы – винтики мощного механизма, рожденного великим Октябрем! Все как один в творческом порыве мы с воодушевлением идем к победе коммунизма, к светлому будущему, гарантирующему счастье нам и нашим детям…

В годы перестройки Лев Соломонович с энтузиазмом провозглашал:

– …Да, мы винтики. Мы винтики механизма, приводимого в движение мощной энергией инициативных масс. Перестройка дала нам простор для творчества. Наконец-то мы освободились от идеологического давления партноменклатуры и можем быть уверены в светлом будущем наших детей…

В девяностые он с негодованием клеймил позором коммунистическую диктатуру:

– …Мы были ничтожными винтиками мощного механизма коммунистической машины, подавляющей малейшее свободомыслие. Демократия раскрепостила нас – мы свободны творить и созидать наше будущее и будущее наших детей…

Оставаясь наедине с собой, Лев Соломонович успокаивал жалкие остатки своей совести тем, что если бы он обладал властью, то непременно действовал бы открыто и решительно.

***

Правой рукой ректора и главным «опричником» стал первый проректор Сергей Федорович Пряучаев, по совместительству его двоюродный племянник. Свою карьеру он начал в мордовских лагерях, где работали его отец и дед. К двадцати двум годам дослужился до старшего надзирателя.

Его двоюродный дядя, Александр Степанович Кежаев, работал в Санкт-Петербурге проректором по административно-хозяйственной части в негосударственном юридическом институте. Вызвав племянника к себе, он устроил его туда на работу простым охранником. Затем сделал его начальником службы безопасности вуза. Там же Сергей Федорович получил диплом юриста.

Когда его дядя, выбившийся со временем в проректоры по учебной работе, купил должность ректора в университете, то забрал племянника с собой. И тот в должности начальника службы безопасности с большим рвением выполнил всю грязную работу по «зачистке» университета от проголосовавших на выборах против дяди и прочих «ненадежных» людей, в числе которых оказалось больше половины сотрудников. Для избавления от неугодных особых поводов не искали. Например, сотрудников из «черного списка», которые опоздали, пусть даже на пару минут, или забыли пропуск, в университет не пускали. Тут же создавалась дисциплинарная комиссия, которая оформляла прогул, после чего проштрафившемуся ставили ультиматум: «Либо вы пишете заявление на увольнение по собственному желанию, либо мы вас увольняем за нарушение трудовой дисциплины». Судьба студентов и профессиональные качества наспех набранных на вакантные должности преподавателей никого не волновали. Все ради достижения главной цели – безропотной покорности! К прочим уволенным относились те, кто высказывал недовольство ректором и его «грандиозными реформами». Причем не обязательно было делать это публично. Сергей Федорович на всех кафедрах установил подслушивающие устройства, и никаких тайн для ректора уже не существовало. Когда на кафедре информационных технологий обнаружили подслушивающее устройство, Сергей Федорович цинично предположил, что это дело рук сотрудников конкурирующей кафедры, и предложил «в целях безопасности» установить на кафедрах видеокамеры. Покорный к тому времени совет университета проголосовал за новацию – и сотрудники стали бояться не только друг друга, но и стен. Посредством сложных манипуляций в контексте «глобальных реформ» несколько раз реорганизовали юридический отдел, и в конечном итоге должность его заведующего оказалась вакантной. Надо ли говорить, что ее тут же занял Сергей Федорович?

***

В свой новый кабинет Пряучаев вошел с огромным портретом ректора и в присутствии сотрудников водрузил его над своим креслом со словами: «Отныне для вас один бог, несогласные могут здесь и сейчас написать заявление об уходе». На новой должности Сергей Федорович посвятил себя изобретению бесчисленных инструкций – от «Инструкции по предъявлению пропуска и действиям службы охраны университета в случае отсутствия заведующего юридическим отделом» до «Инструкции по использованию кафедрального ксерокса». Инструкции создавались по каждому, порой даже самому незначительному поводу. Бедные преподаватели не могли сделать и шага, не нарушив хотя бы одну из них.

Но наиболее «талантливо» Сергей Федорович проявил себя на поприще реорганизации отдела торгов. Внедрив туда своих людей, он в связке с хозяйственной частью придумал присваивать новые номера только что прошедшим дорогую реставрацию дворцовым помещениям и оформлять реставрационные работы заново. На этом его новации не закончились. Как дорогостоящую реставрацию он оформлял, например, покраску лестничных маршей, появившихся в процессе реконструкции здания и никакого отношения к архитектурным ценностям не имевших. Деньги потекли рекой в карман ректору-реформатору.

***

Сергей Федорович Пряучаев, неожиданно для всех предъявивший диплом кандидата юридических наук, был назначен первым проректором. «Надзиратель» – так его называли не в память о прежней месте работы, а в связи с тем, что эту миссию он присвоил себе здесь, в вузе, – с наслаждением пользовался предоставленной ему властью.

Его любимым занятием было визирование документов. Бумаги подписывались дай бог с третьего, а то и с пятого захода. Новоиспеченный проректор активно взялся за делопроизводство, обращая особо пристальное внимание на нестандартный кегль, отступ или интервал между строчками.

– Ну когда я научу вас работать? – театрально возмущался Пряучаев. – Ведь и думать-то не надо, на все есть инструкции. До чего же бестолковый народ! А ведь учеными себя считают…

В сущности, он был слабым и неуверенным в себе человеком. Повышенная тревожность, сформировавшаяся еще в раннем детстве, порождала подозрительность, которая, в свою очередь, для обеспечения безопасности требовала нанесения «превентивных ударов». Вот и приходилось постоянно «мочить» всех недоброжелателей. А их было не счесть.

Упиваясь свалившейся на него властью, он при всяком удобном (а чаще – совсем не удобном) случае говорил: «Сейчас пригоню сюда профессоров, и они у меня быстро все сделают», и при этом лицо его расплывалось в блаженной улыбке. Было очевидно, что, произнося эту фразу, он испытывает огромное удовольствие. И эти самые профессора подобострастно отмечали грандиозные успехи, достигнутые в делопроизводстве талантливым проректором. Но когда слово «делопроизводство» стало звучать чаще, чем слово «реформы», это явно не понравилось ректору – и восторги поутихли.

***

Проходило очередное заседание ученого совета. С отчетом выступал Константин Константинович. Будучи деканом самого крупного и самого эффективного факультета, он считал категорически неприемлемыми и неконструктивными изменения, происходящие в вузе, равно как и сам стиль принятия решений.

– Отчет, конечно, содержательный, – начал обсуждение ректор. – Но что вы скажете о повышении эффективности качества учебного процесса?

– Неуместно говорить о повышении качества учебного процесса, когда, как вы, Александр Степанович, изволили выразиться, «в целях экономии средств» студенческие потоки и группы разрастаются до неразумных размеров, ликвидируются мелкогрупповые и бóльшая часть индивидуальных занятий, резко секвестированы учебные планы.

– Вот вы, Константин Константинович, критикуете наши реформы, – перебил его ректор, – называете их разрушительными, а между тем президент их одобряет.

Зал от неожиданности замер.

– Сегодня ночью, – продолжал ректор, – мне приснилось, будто как раз во время наших бурных дискуссий в зал совета входит президент и говорит: «Я изучил ваши реформы, Александр Степанович, а сегодня вот лично познакомился с деятельностью университета. Вы знаете, я доволен и, пожалуй, предложу распространить ваш опыт на все российские вузы». И здесь, к моей великой досаде, прозвенел будильник.

Все оживились и тут же проголосовали против предложений Константина Константиновича – очевидно здравых, препятствующих обнищанию университета и деградации образовательного процесса. Совет к тому времени был «зачищен»: в него, по словам ректора, ввели много «уважаемых, многоопытных профессоров, долгое время незаслуженно остававшихся в тени». В результате этой новации средний возраст членов совета резко взлетел с пятидесяти девяти до семидесяти двух лет. Все они панически боялись, что с ними не заключат договор на следующий год. И если чаша сия их миновала, то они долго и подобострастно благодарили ректора за то, что он позволил им остаться в профессии.

***

На самом деле президент снился Александру Степановичу очень часто. И не просто снился, но и давал ему мудрые советы.

А однажды Александр Степанович набрался смелости и поделился с ним своими соображениями относительно реформы российской системы образования.

Дело в том, что в своей кандидатской диссертации он анализировал положение пахотных солдат и, в отличие от других исследователей, доказывавших неэффективность такой системы, приводил аргументы в ее пользу. В то время, когда другие служивые между войнами, кроме никчемных занятий на плацу, годами ничем полезным не занимались, пахотные солдаты были вовлечены в сельскохозяйственное производство. И, по его данным, они были более эффективными земледельцами, чем иные крестьяне. Ведь за каждым пахотным солдатом следило строгое военное начальство.

Эта продуктивная, с его точки зрения, идея могла быть распространена и на систему образования. Если, рассуждал он, объединить профессионально-технические училища, техникумы и вузы в один мощный конгломерат, то на его основе можно создать инновационное производство, работающее по принципу «От идеи к воплощению». Тогда наконец-то он заставит эту вшивую профессуру работать, а не болтать на советах! Он начисто выкорчует разгильдяйство, граничащее с тунеядством, в университетах, где вторую часть нагрузки преподаватели фактически не отрабатывают, а лишь имитируют научную деятельность.