Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

Возвращая Леониду Моисеевичу перепачканный кровью значок, я извинилась за грубость, на что он ответил:

– А вы решительная… э-э-э… Лидия… под горячую руку… э-э-э… вам лучше не попадаться!

– Да, лучше не надо! Ещё раз прошу прощения, Леонид Моисеевич. А что, при язве, и правда, нельзя ходить?

Он засмеялся некрасивым, блеющим смехом и ответил:

– А вы попробуйте! – и пошёл от меня по коридору, продолжая блеять.

В открытую дверь процедурного кабинета, я видела, как Рита обрабатывает Маше палец. Маша пребывала в состоянии счастья и от явно выразившегося страха на лице Василича, когда тот увидел жену в окружении хлопочущих врача и медсестры, и оттого, что со здоровьем её всё обошлось, поэтому весело отмахнулась от перевязки:

– Эка! Я, почитай, каждый день то паром обожгусь, то ножом порежусь, то масло раскалённое куда капнет. У меня быстро заживает, и это заживёт, завтра и забуду уже! Спасибо вам!

Она вышла в коридор и так же весело позвала меня:

– Маленькая, пойдём!

Я покачала головой и проговорила:

– Маша, я кладу тебя на обследование.

Она посмотрела на скучающую медсестру, прибывшую из неврологического отделения с креслом-каталкой наготове, и пошутила:

– Так я и так в больнице!

– Маша, я серьёзно!

Опустив голову, она прошептала:

– Значит, был инсульт.

– Была угроза.

– Маленькая, не время! – подняла она на меня умоляющий взгляд. – Вася хворает!

– Время, Маша, самое время! Лучше обследоваться и подлечиться, чем довести дело до настоящего приступа. И Василичу есть стимул быстрее поправиться!

Маша больше не перечила и покорно опустилась в кресло-каталку.

Когда после всех формальностей мы добрались наконец до её палаты, она опустилась на кровать и, склонив венценосную голову, принялась карябать ногтем заскорузлое пятно на платье.

– Ты прежде выспись, – велела я, доставая из сумки её вещи и раскладывая их по палате, – слишком много волнений за последние сутки, а ты ещё и ночь не спала. Какой угодно организм взбунтуется! Маша, слышишь? Ложись! Я позже ещё забегу к тебе.

Маша не отреагировала.

– Маша…

– Видно, и моё время пришло, – произнесла она тихо, – мне в этом году пятьдесят пять. Мама моя уже семнадцать лет, как в могилу сошла, а бабка и того раньше.

– Ты не мама и не бабка! – прикрикнула я. – Уже одно то, что они не дожили до сорока, а тебе пятьдесят пять, само за себя говорит!

Маша всхлипнула.

– Васю жалко.

– Не жалко, раз на тот свет собралась! Знаешь ведь, он без тебя жить не сможет!

– Смо-о-о-жет, раз разводиться со мной собрался. Найдёт свою худоногую.

Она опять всхлипнула, и я рассмеялась.

– Ох, Маша, неужели ты так ослабла, что уступишь какой-то худоногой Васю своего?

Маша вскинула голову и, помедлив, тоже рассмеялась.

– Мой Вася!

– Вот и славно! Пошла я, Маша. А ты не теряй времени и ложись спать! Катя обещала к обеду приехать, одежду тебе привезёт. Всё! Ложись!

Боясь заплутать в больничных коридорах, я не стала искать лифт общего пользования, а решила воспользоваться тем же служебным лифтом, которым меня и Машу доставила в отделение сестра, и встретила Леонида Моисеевича.

– Вы? – уставился он на меня. Его тщедушную грудь вновь украшал значок – отмытый и сверкающий кадуцей.

– Я, – подтвердила я и, хохотнув, спросила: – Подбросите в гастроэнтерологию?

– Нам по дороге! – нашёлся он и поддержал мой хохоток своим блеющим смехом.

Расходясь в разные стороны на этаже, я с ним простилась.

– Ваш сын бредит медициной, знаете? – бросил он в спину.

Я оглянулась, но он уже уходил прочь. Я знала, что Макс интересуется медициной, но бредит?.. Я пожала плечами и, оставив размышления на потом, осторожно приотворила дверь в палату Василича. Он лежал к двери спиной – широкая, не по возрасту крепкая спина, плотно обтянутая футболкой, была неподвижна. Я решила, что он спит, но вновь притворяя дверь, услышала:

– Маленькая, ты? Заходи, не сплю я! – осторожно, боясь потревожить боль, он повернулся на спину.

– Болит? – участливо спросила я.

– Да ничего, легче уже! Максим пошёл воды купить, а я тебя жду. Как там с Маняшей?

– Там так же, как и у тебя, Василич, Маша больше переживает за тебя, чем за себя. Жалеет, что не вовремя я её в больницу определила. Ей бы лучше тут, рядышком с тобой, быть.

– Ты мне зубы не заговаривай, ты главное скажи! Инсульт был?

Я кивнула и соврала:

– Почти. То ли Маша крепкая, то ли, и правда, моя «терапия» кровавая помогла, обошлось всё.

– Обидел я Маняшу вчера, не сдержался, вот она и…

Я придвинула стул к кровати и спросила:

– Хочешь, я руки положу?

Он молча убрал ладонь, открывая мне доступ к боли. Я закрыла глаза, проверяя поток, потёкший из рук, и сказала:

– Боится Маша, что ты женщину ту свою до сих пор помнишь.

– Да какую «свою»? Не было у меня с ней никогда ничего! «Свою»! За ручки держались да поцеловались несколько раз! Мне не понятно, почему Маняша скрыла, что она приходила? Думала, что я выбрать не сумею и между двух баб болтаться буду? Значит, не верила она мне!

– Не усложняй, Василич! Маша и тогда боялась тебя потерять, и до сих пор боится. Любит она тебя.

– Любит! А когда под принца ложилась, тоже любила?

– Я думала, ты простил.

– Я и простил! Но память-то я не потерял!

– Понимаешь, Василич, бабы – дуры. Мы даже если и знаем, что нас любят, всё равно хотим восхищения в глазах да похвалы в речах. Так уж устроены. Можно на это не обращать внимания, блажью считать, но от этого мы другими не станем. Женщина по жизни лебёдушкой плывет, когда в своей неотразимости уверена, и утицей ковыляет, когда муж на неё равнодушными глазами смотрит.

Василич помолчал, крякнул и протянул:

– Да-а… хочешь сказать, это я сам Маняшу в объятия принца толкнул?

– Хочу сказать, что и через годы с нами надо вести себя так же, как вели себя во время ухаживаний. Это если женщина дорога! А нет, так и спросу нет! Но тогда не жалуйтесь, что женщина на мёд, истекающий из других уст, соблазняется.

– Ишь вот как! А нам как же? Вы-то тоже, выйдя замуж, другими становитесь!

– Становимся, – кивнула я.

– Ну и что? Чего замолчала? Как с этим быть?

– Один будет вести себя как взрослый, будет давать, не ожидая благодарности. Другой будет ждать, когда вначале ему дадут. Незадача в том, что и брать-то умеет только тот, кто научился давать.

– Ишь как завернула! – Василич с силой потёр лоб и, помолчав, согласился: – А ведь правду, пожалуй, говоришь! Кто умеет давать, тот и берёт что малое, что большое с благодарностью и обязанным себя не чувствует. А у вас с Сергей Михалычем кто даёт, а кто берёт?

– Не знаю. Каждый, наверное, и даёт, и берёт. Серёжа радуется, что может разделить со мной то, что у него есть, а я люблю его и благодарна, что он принимает мою любовь.

Катька влетела в палату ураганом, принеся с собой смех, шутки и поцелуи. Василич сделал вид, что сердится на её неуёмное веселье, но это нимало Катю не смутило – смеясь и целуя его в небритые щёки, она приговаривала:

– Это – чтобы не болело никогда-никогда! Это – чтобы ты не сердился! А это – чтобы ты опять стал весёлым! Поцелуи лечебной силой обладают, я с детства знаю! Мама поцелует, и ушибленная коленка переставала болеть! Говори скорее, где тебя ещё поцеловать?

Домой я возвращалась с Катей. По дороге вспомнила о её вчерашней просьбе поговорить и покаялась:

– Прости, Котёнок, вчера не до разговора было.

– Да-а, – отмахнулась она, – не актуально! Эдвард пригрозил, что женится в этом году.

– Женится? И невеста на примете есть?

– Ага. Анюта.

– Анюта беременна.

Катя присвистнула и, помолчав, спросила:

– Даша потому так срочно рванула в Питер?

– Вероятно, – пожала я плечами.

– Мама, это что получается, Стефан дедом вот-вот станет? Ух ты! – обрадовалась Катя и рассмеялась.

– Не жалеешь? – спросила я.

– О чём?

– Что Эдварду отказала.

– Вчера не по себе было. А потом… Василич, Маша… подумала, хочу так же, чтобы страшно было одному без другого остаться. Маша вчера обмерла вся, затупила так, что соображать перестала… говорю, смену белья возьми, трусы, майку, она понять не может… наверное, предложи ей с Василичем местами поменяться, то она… – Катя приспустила стекло, помахала рукой уступившему дорогу водителю и продолжала: – То она согласилась бы. А так… непременно в этом году жениться, а кто жена… тебя люблю, но не ты, так другая… так не хочу, – выехав наконец на трассу, Катя заметно расслабилась. – Ну вот! Спасибо всем вежливым людям! Теперь полетим! – и прибавила газу.

Мотор заурчал басовитее; слегка вдавив нас в сиденья, машина, и правда, полетела.

– Думала, братка у меня тихоход, – хохотнула Катя, – а вчера на трассе, представляешь, мама, – она бегло взглянула на меня, – четыреста притопил! И дед ничего, помалкивал!

– Полиция тебя не останавливает?

– Не-а. Они меня знают. Я хороший водитель, мама! И потом… я обаятельная!

Единственная роскошь, которую Катя себе позволяет, – это её Bugatti, одна из нескольких десятков произведённых на весь мир машин. Купила Катя суперкар на свои деньги и на свои же обслуживает его.

Глава 2. Разлука

День первый

– Паша, мне обязательно надо купить этот шарф, иначе завтра вместо празднующей свой юбилей Маши, мы получим Машу, оплакивающую свою судьбу.

Рассматривая в окно бункероподобный шедевр современного градостроительства, я вздохнула и проворчала:

– Лишь бы в этом торговом центре было то, что нужно.

– Хорошо, Маленькая, заедем. Народу вот только сегодня много – суббота, место на парковке придётся искать.

Но прежде мы постояли в очереди на поворот к торговому центру. Потом кружили по паркингу, наконец нашли свободное место, и Паша припарковал машину.

– Ну вот, всего-то сорок минут, и мы у цели, – пробормотал он, заглушив мотор. – Выезжать отсюда будем столько же, если не дольше.

Мы ехали домой, когда я вспомнила, что не купила Маше палантин. На праздничный обед в честь дня её рождения, мы подобрали открытое вечернее платье. В торговом доме туалет Маше понравился, поблёскивая глазами, она долго крутилась перед зеркалом и щебетала:

– Я же хороша ещё, Маленькая? И не скажешь, что пятьдесят пять, а? Посмотри со спины, красиво?

Я кивала, любуясь её сдобной красотой. Платье визуально вытягивало её, одновременно подчёркивая манящие изгибы форм.

Дома, демонстрируя наряд Василичу, Маша вдруг разглядела увядающую кожу на руках и тотчас решила, что обнаженные руки и глубокое декольте не годятся для её возраста. И как ни восхищался Василич женой, Маша осталась непреклонна.

– Не надену, сказала! Надену моё любимое, в горошек которое. А это надо в магазин обратно сдать, поди, и дорогущее. Меня и Маленькую в этом модном доме, знаешь, как обхаживали!..

Я искала глазами по сторонам – ни одного бутика, торгующего аксессуарами, не попадалось.

– Подожди, Маленькая, – взроптал Павел, – этак мы до вечера ходить будем, надо спросить у кого-нибудь.

Он направился к представителю охраны торгового центра, но тот лишь развёл руками. Тогда Паша зашел в ближайший бутик. Сквозь стекло витрины я увидела, как оживилась девушка-продавец при его появлении, и отошла к перилам, окружающим атриум здания. «Ещё три этажа вверх, – подумала я тоскливо, – прав Паша, и до вечера не обойти!» Я опустила глаза вниз и… увидела Серёжу. Перегнувшись набок, он вёл за руку мальчика лет трёх. По другую сторону от малыша шла темноволосая стройная женщина в чёрном обтягивающем комбинезоне и ботфортах на высоких каблуках. На плече у женщины висела большая сумка. «Из последней коллекции LV», – машинально отметила я. Мальчик, вероятно, не хотел идти ножками и капризничал. Серёжа остановился и повернулся к женщине. Нахмурившись и выговаривая что-то, он наклонился, взял ребёнка под мышки и сунул его женщине в руки. Принимая малыша, та, видимо, отвечала в том же тоне. Утомлённо закатив глаза, Серёжа повёл ими и увидел меня. На лице его промелькнуло выражение нашкодившего мальчишки, застигнутого на месте преступления. «Нет, милый, не надо так реагировать, – взмолилась я, – я знаю тебя сильным, взрослым, уверенным в себе мужчиной!»

Подошёл Павел и шумно задышал рядом.

– Ты знал? – скорее утверждая, чем спрашивая, произнесла я буднично, абсолютно спокойным тоном и медленно подняла к нему лицо.

Не смея на меня взглянуть, он кивнул и пробормотал:

– Я хотел сказать… много раз хотел… ты была так счастлива в своём неведении… – на лбу у него выступили маленькие капельки пота.

«Он-то за что страдает?» – спросила я у себя и успокоила:

– Паша, я понимаю, я не виню. Я себе удивляюсь – не в первый раз в моей жизни мой мужчина имеет близкие отношения с другой женщиной, а я годами пребываю в счастливом неведении. Что со мной не так, Паша?

– Маленькая, поехали домой, – умоляюще произнёс он.

– От этого, – я кивнула в направлении новой семьи Серёжи, – не уедешь домой. И вообще никуда не скроешься.

Серёжа так и не изменил позы, всё так же стоял, неотрывно глядя на меня. С его лица сошёл страх, на лице появилось новое выражение. «Ты сейчас со мной прощаешься, Серёжа? Я не могу разглядеть выражения твоих глаз. Что же ты наделал? Твои глаза теперь всегда будут далеко от меня». Женщина, следуя его взгляду, оглянулась, и я мысленно ахнула: «Карина?!», но в следующую же секунду сообразила: женщина слишком молода, чтобы быть Кариной.

Я повернулась к новой семье моего мужа спиной.

– Паша, я знаю, что мы купим Маше. Не понимаю, как я сразу не подумала об этом? – я ухватила его за руку и решительно потащила в меховой бутик по другую сторону атриума, на ходу прибавив: – Хотя, знаешь, не будем сожалеть о времени – время мы потеряли не зря, по крайней мере я.

Павел не отозвался – он вообще не знал, как себя вести, что сказать, не знал, куда смотреть и куда девать руки.

Недолго выбирая, я купила норковый палантин – более чем достойное дополнение к роскошному туалету Маши.

Меня удивила моя реакция, точнее, её отсутствие, будто ничего неожиданного и не произошло, будто я ждала подобной развязки. И только внутри была пустота, гулкая, звенящая. «Сейчас бы заползти в укромную норку, спрятаться от всех, никого не слышать, не видеть виноватых и сочувствующих взглядов, – думала я, – но нельзя! Уже сегодня надо принимать решения о дальнейшей судьбе моей семьи, уже сегодня отвечать на вопросы. Самое сложное – Катя. Доченька моя, как ты переживёшь новость?» – не заметив того, я тяжело вздохнула, и Паша уставился на меня в зеркало заднего вида. Я отрицательно качнула головой – всё, мол, в порядке.

Время убегало километрами асфальта под колёса, и по мере его бега пустоту во мне заполняла боль. Одновременно кралась обида. «Только бы не расплескаться слезами до времени! Только бы удержаться! Доберусь до спальни, там дам себе передышку! Самое сложное – Катя, но самое важное – детки. Нужно суметь защитить их от самой себя. Ради них я должна справиться и с обидой, и с болью, ради них должна простить. Простить?! – на мгновение меня затопил гнев, но я подавила его: – Простить! Простить ради деток! Он – их отец! Ровно половина в них – он! Отрицая его, я покалечу детей! – внезапно накативший страх заставил меня прижать руки к животу в стремлении укрыть, защитить деток, но бессмысленность этого жеста тотчас дошла до меня: – От себя за руками не скроешь! Господи, дай сил и мудрости не сотворить беды! Детки мои нерождённые, обижена я, но как бы я не была обижена, я люблю вашего отца! Люблю!»

Беременность Максом и Катей Серёжа почувствовал раньше меня, а о новой беременности я хотела рассказать ему сегодня. «Привык иметь дело с беременными женщинами, вот и чувствовать перестал! Сколько же у тебя детей, милый? – я вспомнила, с каким раздражением Серёжа сунул мальчика в руки женщины, и опять испугалась. Ребёнок хныкал, а он ни разу не заговорил с ним, ни разу не приласкал его, ни разу не прижал к себе. – Что с тобой сталось, Серёжа? Кто он для тебя, этот малыш? Случайный ребёнок? Я знаю тебя как лучшего отца в мире. Неужели твоё совершенное отцовство исчерпалось на первенцев? А как же детки во мне? Для них у тебя найдётся любовь? Или для них будет лучше, если они никогда не узнают своего отца? – и опять накатившая волна страха затопила меня, грозя сбросить в черноту отчаяния. – Нет! Я не верю, что Серёжа может не любить своих детей! Не верю! И никогда не поверю!»

Паша ещё не остановил машину, а из дверей дома уже вышел встречать Максим. Широким отцовским шагом он пересёк террасу, сбежал по ступенькам, а открыв дверцу с моей стороны, подхватил меня, выудил из салона и прижал к себе.

– Мама, – прошептал он и, уткнувшись лицом в мои волосы, глубоко втянул в себя воздух.

«Ты, Серёжа, ушёл из моей жизни, а привычки свои оставил сыну. И я пока не знаю, радует это меня или печалит», – подумала я и попросила:

– Поставь меня на ноги, сынок.

Максим поднялся по ступеням и, опуская меня на террасу, сообщил:

– Папа звонил, беспокоится.

– Да? – я помолчала и призналась: – Я не знаю, что сказать, сынок.

– Я всё знаю, мама.

– Я не сомневаюсь, родной, после такой встречи это понятно и без слов. Вопрос у меня один: сколько времени ты всё знаешь?

Максим опустил глаза, и я вновь тяжело вздохнула – сколько ещё раз в ответ на этот вопрос передо мной вот так опустят глаза?

– Я никого не виню, Макс. Умом понимаю, обвинять не в чем. Вот только чувствую я себя одинокой. Я, а напротив все вы – знающие и молчаливые, и, заметь, любящие меня люди. Никто не хотел причинять боль слепцу, все только наблюдали. Я пойду к себе в спальню, сынок. Пару часов мне дайте, сейчас не хочу никого видеть, – я повернулась, чтобы уйти, и опять вернулась к сыну. – Максим, обстоятельства складываются так, что главный мужчина в семье теперь ты. О своём решении скажешь при встрече. Дед уже знает?

– Я не говорил.

– Хорошо.

Я зашла в дом, в гостиной, к счастью, никого не было. Поднимаясь по лестнице, я выставленной от себя ладонью остановила Катю, выбежавшую из кабинета.

– Мама, наконец-то!..

– Катюша, не сейчас. Обо всём потом, позже.

Слёз не было, наверное, на жизнь человеческую их отпускается нормированное количество – исчерпал ресурс, добавки не будет. А я слишком много выплакала их за жизнь.

Полгода назад я точно так же стояла под струями воды и прощалась с Сергеем. Обливаясь слезами, билась в тенётах вины. Я, и впрямь, была виновата. Моя неловкая попытка при помощи поцелуя оставить Стефана в семье, не допустить его одиночества, рассердила Сергея. В это время у него уже была новая семья, где он родил ребёнка. «А может быть, он хотел использовать мой поцелуй как предлог для расставания, но пожалел меня, пожалел и не довёл дело до конца?.. – я потрясла головой. – Не о том думаю! Всё, что было вчера, перестало иметь смысл, теперь это всего лишь прошлое. Надо думать о том, как моя семья будет жить дальше».

Я сосредоточилась на матке. Две крошечные точечки приветливо светили мне, и как будто одна чуть более ярким светом, чем другая. В уме всплыли два имени – Сашенька, Андрей. Я намеренно не спрашивала их имён раньше, надеялась сделать это вместе с Серёжей.

«Славные мои детки! – растрогалась я и тихонько рассмеялась. – Как же я счастлива, что вы пришли ко мне! Я буду терпеливо ждать, пока вы растёте, а наступит срок, с радостью приму вас в объятия. И не только я, много людей будут встречать вас с любовью. Ваш дед… о-о-о, граф Андре будет счастлив! В нём вновь воскреснет надежда передать титул кому-нибудь из внуков! А ещё вас будут ждать ваши взрослые брат и сестра. И ваш папа! Ваш папа тоже будет счастлив вашим рождением!»

Выйдя из душевой кабины, я замотала волосы в полотенце и задержалась взглядом на своём отражении в зеркале. «Сегодня надо непременно самое красивое платье надеть», – подумала я и внимательно осмотрела шею, грудь, живот… повернулась, чтобы осмотреть ещё и ягодицы, и, осознав, чем занимаюсь, подмигнула отражению и насмешливо спросила:

– Проводишь ревизию? Правильно-правильно! Пестовать уверенность в своей женской неотразимости отныне придётся самой! – вздохнув, я отвернулась от зеркала и проворчала: – Теперь всё придётся делать самой.

«Я ещё не осознала всего, что случилось. Вся моя боль – это, по сути, оскорблённое самолюбие, обида и жалость к себе. Настоящее горе – утрата Серёжиной любви. Эту боль я почувствую позже… А с другой стороны, была ли она, его любовь? А если его любовь – это сладкая иллюзия, мною сочинённая и мною же взлелеянная? Тогда и утраты никакой нет. А если его любовь была, то она и есть, и никуда не делась! Да теперь-то что с того? Есть – нет его любовь, была она – не была, теперь ничего не поправить. У меня осталась моя любовь, и её ни забрать у меня, ни убить во мне нельзя!»

Я надевала на ногу чулок, когда услышала смутный шум за дверью. Звукоизоляцию в спальнях Серёжа сделал почти абсолютную, и если был слышен шум, значит, в коридоре происходило что-то несусветное. Я оправила на себе халат, затянула потуже пояс и толкнула дверь, но она не поддалась. Я постучала. Дверь приоткрылась, в щель на меня взглянул разгорячённый Максим.

– Макс, что случилось? Открой!

Он посторонился, одновременно отворяя дверь. Я увидела Стефана – мрачного, гневного, не припомню, видела ли я его когда-нибудь таким, а подле него Катю в слезах, обхватившую его руку и словно повисшую на ней. Дальше по коридору замерла в неподвижности Даша, а от лестницы спешно шёл, почти бежал Павел. Я шагнула за порог и вновь взглянула на Стефана.

– Здравствуй, Стефан. Что происходит?

Пламя его гнева уже утихло. Не отвечая, он обнял Катю свободной рукой, прижался губами к её головке и прошептал:

– Прости, Катя, не плачь. Напугал тебя. Прости.

Отбросив его руку, Катя прошмыгнула мимо меня в спальню. Стефан проводил её глазами и уставился на меня. Его глаза постепенно принимали привычное спокойное выражение.

– Я хотел тебя увидеть, – наконец прогудел он.

– Благодарю, Стефан, как видишь, я в порядке. Спасибо, что беспокоишься, – сказала я и, посчитав инцидент исчерпанным, повернулась к сыну. – Благодарю, сынок, – я потянулась к его горевшей жаром щеке, провела по ней пальцами и с чувством повторила: – Благодарю, что дал время прийти в себя.

– Маленькая, тебе сейчас причёску делать, или мне позже зайти? – рассёк пространство пронзительный голос Даши.

Я поморщилась. С возрастом Даша усвоила самую беспардонную манеру напоминать о себе.

– Макс, я отправлю Катю к тебе, расскажешь ей всё, что знаешь. Я присоединюсь к вам, как только оденусь, – договорила я с сыном и повернулась к Даше. – Заходи, Даша.

Пропуская её вперёд, я взглянула на припозднившегося к началу скандала Павла – начальника нашей безопасности, тот развёл руками и виновато опустил голову.

– Мама, что мне должен рассказать Макс? – спросила Катя, едва я закрыла дверь. – Я чувствую, что-то происходит, и это что-то о-о-очень большие неприятности!

Она упала поперёк кровати и, подперев голову руками, приготовилась слушать.

– Думаю, тебе лучше выслушать Максима, чем мои предположения о его рассказе, – сказала я, сняла полотенце с головы и села к туалетному столику.

Не обращая внимания на вновь заговорившую Катю, Даша включила фен. В его шуме Катя ещё некоторое время изучала моё отражение в зеркале, но потом нехотя поднялась и вышла.

– Ты платье выбрала? – кончив сушить мои волосы, спросила Даша.

– Да. Волосы укладывай высоко на макушке, надену гребень с рубином.

Гребнем назвала украшение двухлетняя Катя, и с тех пор название закрепилось. На самом деле украшение представляло собой маленькую корону из белого золота с крупным бирманским рубином в центре. Украшение содержало в себе дату нашей с Серёжей встречи в аэропорту Дюссельдорфа – одиннадцатое ноября. Продумывая дизайн, Серёжа спрятал четыре единицы в вязь рисунка, оставив свободными верхушки. Они-то и напоминали маленькой Кате гребень.

Сплетя три тоненьких косички, одну с одной стороны головы, а две с другой, Даша собрала волосы в пучок и принялась оплетать пучок этими косичками.

– Маленькая, ищи мне замену, – объявила она, – Эдвард, наверное, не захочет, чтобы я в услужении работала. Да и потом, ребёнок у Анюты родится, не до работы мне станет, Анюте же доучиваться надо. Не знаю только, жить где будем, отсюда ездить в дом Эдварда, не наездишься, далеко очень, а Стефан переезжать не захочет, даже и заговаривать на эту тему боюсь.

– Ты хочешь поселиться в доме Эдварда? – удивилась я.

– Ну а что ж? Родными скоро будем! Дочка хозяйкой в доме своего мужа, а мы со Стефаном родители хозяйки. Лучше, чем у чужих!