Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

– А вы?

Он усмехнулся.

– Я тоже. Я поздний ребёнок – «подарок на старости лет», так мама говорила. Ей было сорок пять, когда она меня родила. Отец старше мамы на два года. Мама неожиданному счастью нарадоваться не могла. Сестра тоже. На момент моего рождения она была старше, чем ваши взрослые дети сейчас. Отец боялся, что в условиях самозабвенной любви женщин, я вырос избалованным неженкой, поэтому в десять лет я был определён в военное училище. И для меня начались тягостные будни учёбы, среди которых краткие увольнения домой стали праздниками. Вопрос о назначении на службу решился помимо меня. Вашу семью знанием языков не удивишь, я тоже легко учусь языкам. Английский, или, точнее, его американскую версию, знал каждый курсант в училище, а я к моменту окончания учёбы знал ещё арабский, фарси и парочку языков из тюркской группы – все главные языки Ближнего Востока. Не потому, что меня интересовал восток, а потому, что в училище преподавал замечательный преподаватель – востоковед. – На лице его проступила до странности нежная, мечтательная улыбка. – Он преподавал историю. – Даже и голос его прозвучал нежностью. Вдруг он всполошился: – Лидия, вы не замёрзли? Идём медленно, а мороз крепкий.

Я покачала головой, и он успокоился.

– После училища я кончил Академию внешней разведки. Рассказывать о своей работе я не имею права.

– Я понимаю. Скажем так, вы в интересах России работали в странах Ближнего Востока.

– Точно.

– Ваше ранение – это ваша ошибка или чья-то халатность? Или это предательство?

Он отмолчался и, выдержав паузу, продолжал рассказ:

– Героем я не стал. Служба на благо Родины закончилась внезапно, и я решил посвятить себя преподавательской деятельности. Знаете, я ведь, когда ехал к вам, твёрдо знал, что откажусь от предложения. Приехал из вежливости, чтобы не обидеть отказом человека, который рекомендовал меня Павлу. Приехал и увяз. – Он покачал головой. – Я увидел странный, перемешанный мир и посмеялся про себя причудам богатых. Всё время ждал, когда же вы проколитесь? Что это – званый обед в честь дня рождения кухарки? А потом неожиданно обнаружил, что завидую. – Савелий повернул ко мне голову и замер, глядя в сторону от меня. – Белка! – едва слышно произнёс он.

Я посмотрела туда, куда смотрел он.

– Видите? Ниже. – Он рукой чуть повернул и чуть пригнул мою голову. – Видите?

Я увидела. Распушив хвост, белка висела на дереве в метре от земли, держась коготками за ствол. Савелий издал цокающие звуки. Белка спрыгнула на снег, прислушалась, пробежала пару метров в нашу сторону и опять остановилась. Медленными движениями Савелий опустил руку в карман, достал два грецких ореха и так же осторожно присел на корточки. Я тоже присела рядом. Продолжая подзывать зверька, Савелий подал мне орех, я сняла варежку и, вытянув руку, выставила открытую ладошку с угощением. Белка раздумывала некоторое время, решившись, тремя прыжками пересекла расстояние между нами, одной лапкой утвердилась на моём пальце, схватила орех и отскочила в сторону. Зажав в передних лапках добычу, замерла, опять прислушиваясь, и, не обнаружив опасности, деловито принялась закапывать орешек в снег.

Переглянувшись, мы засмеялись. Я встала и, всё ещё ощущая на пальце прохладную тяжесть от лапки зверька, стала надевать варежку.

– Вы любите животных? – спросила я.

– Я взял орехи на всякий случай, вы ведь сказали, что мы пойдём в лес. Давайте руку. Так. Где я? Да! Я позавидовал. Дни рождения в моей семье проходят всегда одинаково: мама весь день готовит, к вечеру мы садимся за стол, поднимаем несколько тостов каждый раз с одними и теми же пожеланиями – здоровья, успехов, счастья. Поели, и кто куда – отец к телевизору, мама со стола убирать, Таня посуду мыть, я по друзьям или к компьютеру. С отцом у меня никогда не было близости, с мамой и сестрой я был близок в детстве, потом наша близость разрушилась. После училища я сделал попытку восстановить былое тепло, но… не удалось. – Он взглянул на меня. – Меня восхищают ваши отношения с детьми и с отцом. Я понимаю, что отношения с дочерью не совсем те, которых бы вам хотелось, но для меня, это эталонные отношения. Отношения, которых у меня никогда не было с родителями. В вашей семье главное – общение. Мне кажется, вы, даже не видя друг друга, общаетесь. Вы по-настоящему интересуетесь друг другом. И вы все любите вашу семью. Любите вы, ваш сын, ваша дочь, ваш муж и ваш отец. Любят семью все те, кого вы называете «домочадцы». И знаете, я, пожалуй, тоже уже полюбил. Я наслаждаюсь семейными вечерами – люди ужинают, разговаривают, шутят, смеются, кто-то танцует, кто-то поёт, кто-то музицирует. Уютно и тепло!

Слушая его, я подумала о том, что и я, и все члены моей семьи, мы привыкли к участию и вниманию. Иногда мы недовольны и жалуемся на непонимание и не отдаём себе отчёта, что может быть и по-другому, может быть так, что члены одной семьи не чувствуют по отношению друг к другу ничего, кроме глубокого равнодушия.

– Я могу быть откровенным? – после паузы вновь заговорил Савелий.

– Безусловно.

– Я уже сказал, что некоторые особенности вашей семьи меня удивили, многое мне нравится, но кое-что раздражает. Например, меня раздражает слово «домочадцы». Я считаю его уничижительным. Меня раздражает, что вы сами разливаете первые блюда и подаёте каждому его тарелку в руки. Я это расцениваю, как подачку. За всем этим ритуалом усматривается нарочитость, а очерёдностью вы подчёркиваете жёсткую иерархию в вашей семье. – Он искоса посмотрел на меня и спросил: – Я вас опять обидел?

– Нет. Я могу задать вопрос?

– Конечно.

– Если бы не волевое решение вашего отца, вы бы стали военным?

– Не знаю. Я с детства привык думать только о военной карьере.

– И всё же, вы обижены на отца.

– Обижен? Не знаю, Лидия. В вашей семье я на многие вещи стал смотреть иначе. Я восхищаюсь вашим мужем и вашим сыном. Оба они… особенные люди. Я бы хотел иметь другом любого из них… – Смутившись, он взглянул на меня и, будто ожидая насмешки, пробормотал: – Боюсь, я их, вряд ли, заинтересую… – Увидев, что я его внимательно слушаю, продолжал: – Ещё больше меня восхищают взаимоотношения отца и сына – они партнёры и друзья в самом полном значении этих понятий, и одновременно я вижу уважение и почитание сыном отца, я вижу отеческие заботу и любовь к сыну. Как это совмещается? Всё, что я видел в жизни, это стремление доминировать со стороны отцов и стремление к независимости со стороны сыновей.

– Ваши родители живы?

– Что? Да! Они живут под присмотром моей сестры, квартира родителей на той же лестничной площадке, что и квартира Тани. Таня так и не вышла замуж.

В общем, принимая предложение, я думал, развлекусь, наблюдая сериал под названием «Из жизни богатых», опыт службы на гражданке приобрету, денег заработаю… если честно, я был… нет, даже не удивлён, я был поражён предложенной суммой вознаграждения. Но я нашёл больше, если хотите, я нашёл другой мир – незнакомый и притягательный. Каждым своим вопросом вы даёте понять, что мы из разных миров. Вы спросили: люблю ли я животных? А я не знаю. В моей жизни животных не было. Ваши псы мне нравятся. Но я не смею с ними дружить. Нет-нет, не потому что боюсь, я не знаю, что позволительно, а что нет. Я понял две вещи – территория собак в доме ограничивается гостиной, переступать порог других помещений им запрещено, понял, что их нельзя кормить, когда попало. Но не понял и не решаюсь спросить, посторонний человек может поиграть с пёсиком или приласкать его, или с псами могут общаться только хозяева?

Я расхохоталась и остановилась. Савелий недоуменно умолк, его серо-голубые глаза, окружённые короткими и пушистыми, точно расщеплёнными на концах, ресницами, смотрели на меня обиженно.

– Простите, Савелий, – извинилась я. – Но вы так серьёзно озабочены малосущественными вещами. – Отерев слёзы, я подтвердила: – Постороннему человеку лучше не играть с собаками, особенно, когда пёсики подрастут. Собачек может приласкать свой. А это вопрос к вам – вы к каким себя причисляете? Вы посторонний или свой?

Он тотчас отвёл глаза. Отвёл слишком быстро и… мне показалось, вопрос его испугал.

– Я надеялся после прогулки… – торопливо заговорил он, – после нашего разговора мы с вами перейдём на «ты». Я единственный человек в доме, с кем вы на «вы», вы заметили? Почему? Почему я не стал для вас своим?

– Может быть потому, что вы сами считаете себя посторонним? Все люди, которых вы видите в доме, это семья. Да, мы называем себя домочадцами – чада дома. Я не вижу в этом слове уничижительного подтекста. Нас не связывает общая кровь, нас связывает неизмеримо большее, нас связывает совместное проживание жизни. Да, я разливаю и подаю тарелки с супом каждому члену семьи в руки. Вы правы, мои действия напоминают ритуал. Для меня это ещё один способ выразить уважение и благодарность. Можно поставить много супниц на стол, и каждый будет наливать суп себе сам. Можно не обедать всем вместе за одним столом, и каждый будет есть тогда, когда захочет. Можно не жить в одном доме, а разделиться по маленьким квартиркам. Можно не создавать семью… – Я оступилась и чуть не упала, он успел развернуться и поймать меня в объятия.

– Осторожнее! Простите, слушаю вас и потерял бдительность… всё в порядке? Ногу не подвернули?

– Нет-нет, благодарю, всё в порядке, просто оступилась. Правы вы и в том, что иерархия в семье существует, но ведь равенства и не может быть. Глава семьи зарабатывает деньги и всех нас содержит. Мой отец – патриарх, олицетворение надёжности и порядка. Стефан следит за состоянием здоровья членов семьи. Вы отвечаете за нашу безопасность. Маша всех нас кормит здоровой пищей. Павел заботится о тонусе наших мышц и обучает приёмам самообороны. Василич – хозяин подворья. Без Жени мы зарастём грязью.

– А зачем вам деструктивный элемент в семье?

Я поморщилась.

– Под элементом вы имеете в виду Дашу?

– Простите, я опять не то…

– Даша – член семьи! – нелюбезно прервала я. – Знаете, Савелий, современное общество стремится к атомизации, а это прямой путь к деградации человека, потому что человек стал человеком в социуме. Вы знаете, что развитием лобных долей мозга сапиенс обязан способности делиться пищей с чужим? – Я хохотнула. – И начали процесс – женщины! Ну да оставим это! Благодарю, что дали возможность взглянуть на семью вашими глазами, я теперь ещё больше буду гордиться своей семьёй! Продолжим? Что вы ещё не рассказали о себе?

Савелий подхватил мой лёгкий тон:

– Я не похвастался, как я талантлив! А что это вы так удивились? У меня масса талантов! Я хорош в шахматах, играю в Го, я неплохо играю на гитаре, с моими способностями к пению вы уже знакомы, и… я танцую!

– Аах! И вы утаили? Почему вы ни разу не пригласили меня на танец?

– Ну, я думал…

– Не по чину-с?.. – подразнила я и опять расхохоталась.

– Лидия, я не так хорош, как ваши муж и сын! Ваши семейные танцы – это… это искусство – каждый танец маленький спектакль. У меня всё проще, я танцую твист, вальс, обывательское танго.

– Обывательское? Это как?

– Хотите потанцуем?

Я кивнула, и он стал крутить головой в поисках танцпола – ничего подходящего поблизости, естественно, не было. Савелий в раздумье посмотрел на девственное покрывало снега за дорогой, решительно шагнул туда, провалился, утонув до икр, и… соединив ступни вместе, запрыгал, утаптывая снег. Напевая под нос летку-еньку, он утрамбовал снег; перешёл на мелодию ламбады и, раскачиваясь из стороны в сторону, устранил неровности. Осмотрел площадку и повернулся ко мне:

– Хотите брейк на спине для идеальности?

Я отрицательно покачала головой. Тогда он подал мне руку, опираясь на неё, я шагнула с дороги на импровизированный танцпол и попала в его объятия. Он задумался:

– Что бы нам за мелодию взять?.. А! – Запел и одновременно повёл:

Утомлённое солнце

Нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

Что нет любви.

Я вновь ахнула – он напевал ту самую мелодию, что навязчиво звучала в моей голове сегодня утром. «А вот это интересно! – подумала я. – Кто вы, Савелий? Зачем вы явились в нашу жизнь?»

Он перестал напевать, но продолжал танцевать, ведя меня в том же ритме и глядя в глаза. Я глаз не отводила.

– Лида, я видел, как вы замечательно танцуете. Теперь я чувствую это. Восхитительное ощущение…

– Должна признать, и вы прекрасно танцуете.

Он весело рассмеялся, остановился, оттянул резинку моей варежки и прижался губами к запястью. Я мягко сказала:

– Савелий, идёмте обратно, не хочу опаздывать к обеду.

Мы повернули к дому. Теперь солнце светило в спину, вытягивая перед нами наши тени.

Всю обратную дорогу Савелий поддерживал светскую беседу, вроде: «Мне говорили, вы танцуете на спине лошади. Вы, какое время года больше любите? Неужели? О, я наслаждаюсь русской зимой, жара на Востоке утомляет. Вы жили в пустыне? Правда? В королевских шатрах? В Париже? Да, в Париже бывал», и ещё что-то, ещё более незначительное, что и не запомнилось.

Придерживая передо мною створку ворот, Савелий нарочито легковесным тоном спросил:

– Лидия, я выдержал экзамен?

– Экзамен? Я думала, это была попытка знакомства.

– И? Каков вердикт? Я так и не стал своим?

– Стать или не стать своим, этот выбор можете сделать только вы, Савелий. Благодарю за прогулку.

– К вашим услугам, Лидия! – Тон его остался лёгким, на губах играла улыбка. А выражение, что промелькнуло в его глазах, мне не понравилось.

Савелий ошибся, на «вы» я была не только с ним, на «вы» я была с Михаилом и с Катериной, но и Михаил, и Катерина были членами семьи.

Павел и Виктор вернулись в усадьбу к самому обеду. Отобедав в молчании, Виктор отказался от чая и отправился в гостевой домик. Петя бросился за ним и тотчас вернулся, обескураженный грубой отповедью отца – Виктор прогнал сына. Тогда Петя бросился вслед за Пашей, покидающим гостиную через другую дверь, надеясь у него получить объяснение дурному настроению отца. Наблюдая за беготнёй Пети, Маша спросила:

– Не знаешь, что с Виктором случилось?

Я покачала головой, и Маша проворчала:

– Всё беспутя у него, ездил помещение смотреть, а вернулся, будто схоронил кого.

Стефан возвратился домой, когда уже убрали со стола.

– Хабиба, я опоздал? – Он посмотрел на часы, как раз начавшие отбивать три часа пополудни, посмотрел на пустой стол и рассмеялся. – Опоздал!

– Добрый день, Стефан! – Глядя на необычно весёлое лицо его, и я рассмеялась. – Стефан, что? Ты просто пульсируешь счастьем!

Вместо ответа он разразился красивым густым смехом, схватил меня за плечи и, чуть встряхнув, воскликнул:

– Развёлся я, Хабиба! Наконец-то, развелся с Дашей! Отношения с ней, как горб на спине, всю жизнь таскал, выпрямиться не мог.

Мой смех иссяк, и я упрекнула:

– Помнится, вначале ты был счастлив.

– Был, Хабиба! Даша девственна была, нежная, пылкая, трепетная, показалось, как Джамила моя. А потом… зачем-то женился. За год удовольствий заплатил жизнью тягости.

– Как год? А я думала… всё время надеялась склеить, сохранить ваш брак.

Он вновь захохотал.

– Да, Хабиба, ты бываешь настойчивой! Покорми меня, я не обедал.

Я ахнула и побежала на кухню.

– Маша, Стефан пришёл.

– Да слышу я! Мёртвый, и тот услышит! – Она наливала в тарелку щи. – Не остыли, горячие ещё. Что это нашего бирюка так насмешило? То улыбки из него не выдавишь, а тут ржёт, будто конь застоялый.

– Маша!

– Что Маша? – Она подала тарелку Ольге. – Чего скалишься? Неси скорее, к вечеру уже, а мужик ещё не обедал. Так, чего смеялся-то он?

– Радуется, что с Дашей развёлся.

– Вонаа, – протянула Маша задумчиво, помолчала и отмахнулась. – Дашка сама виновата. Бирюк он или не бирюк, а мужик видный, беречь надо было! Маленькая, ты иди к нему. Сама я. Сейчас котлеты согрею, гарнир. Ты-то ещё не поешь? Положу пирога? – Я кивнула, поворачиваясь к двери. – Постой, на вот, хлеба с собой прихвати.

Я присела напротив Стефана, улыбаясь глазами, он поглядывал на меня, торопливо хлебая щи.

– Заново знакомлюсь с тобой. Ты смейся чаще, Стефан, у тебя смех красивый.

Он опять расхохотался.

– Графу обещал, вместо него с вами в театр пойду.

– Да. Я говорила с Андрэ по телефону.

Стефан отставил пустую тарелку.

– Добавить?

Он покачал головой.

– За графа не волнуйся, Хабиба. Что я думал, не подтвердилось. Сегодня его подготовят ещё к одному обследованию, завтра сделают. Вера в больницу приехала, так что граф не скучает.

Вера – подруга Андрэ. Я видела её только однажды, года три назад – случайно встретив в новогоднюю ночь на Красной площади. Мы и на площади оказались случайно, словно только для того, чтобы с ней встретиться.

За неделю до Нового Года Катя вдруг возмутилась:

– Мама, ну как так? Люди со всего мира приезжают Новый год на Красной площади встретить, а мы ни разу не были.

– Катюша, Новый год – семейный праздник! Мы что, всех бросим, а сами на площадь отправимся?

– Пусть все с нами едут!

– Вот и опроси, кто поедет.

Катя нашла поддержку у деда и у Стефана. Тогда Серёжа предложил компромиссный вариант:

– Котёнок, встретим мы Новый год дома, а потом, часика в два поедем на площадь.

Так и решили.

Стефан по дороге отстал, уведомив, что ему надо заехать к кому-то с поздравлениями.

Пробираясь в толпе, я шла под руку с Андрэ, Сергей, Катя и Макс шли несколько впереди нас. Максим к этому времени, уже дорос до отца и его малахай служил хорошим ориентиром. Кругом смеялись, кричали поздравления, распивали шампанское, приглашали в свой кружок.

Вера первой увидела Андрэ, и с криком протискиваясь между людей:

– Андрей! Андрюша! – налетела на него и, обняв за шею обеими руками, повисла на нём, согнув ноги в коленях. – Есть Дед Мороз на свете! Я его просила о встрече! С Новым Годом, Андрюша! – И она крепко поцеловала Андрэ в губы. – Подарок твой примерила и так затосковала, так захотелось увидеть тебя и расцеловать! Андрюша, милый, я так счастлива! – Она вновь приникла к его губам. Потом отпрянула, вопрошая: – Как я тебе? – Демонстрируя на себе шубку, она хотела показать себя со всех сторон, но было так тесно, что только она отходила на шаг, как её опять толкали на нас.

Застигнутый врасплох, Андрэ был скован и скорее раздосадован, чем обрадован встречей. Взглянув на меня, он представил:

– Детка, познакомься, это Вера, моя знакомая.

Женщина растеряла улыбку, вся как-то увяла, потухла. Я протянула руку.

– Здравствуйте, Вера! С Новым годом! Я Лидия.

Не увидев моей руки, она наклонила голову в приветствии, что-то говоря. Слов я не услышала – откуда-то сбоку, дружно, в несколько голосов, прозвучал призыв: «Ве-ра!» Она оглянулась и, вновь повернувшись к нам, посмотрела на Андрэ. В этот момент надо мной навис Максим.

– Мама! – И, обратившись назад, крикнул: – Папа, Катя, они здесь!

– Ве-ра! – грянуло вновь оглушающе.

– Мама, дед, Стефан нас ищет! Он возле ГУМа ждёт! – Только теперь Макс увидел Веру. – Здравствуйте! С Новым годом! Я Макс.

Вера отвела взгляд от Андрэ, и её вежливый голос переплёлся с недовольным голосом Кати:

– С Новым годом!

– Деда, мама, чего вы тут застряли? Ищем-ищем вас!

Руки Серёжи обняли меня со спины, губы прижались к уху:

– Маленькая, потерял тебя!

Я засмеялась, повернула лицо навстречу его губам. Рядом опять прозвучало:

– Ве-ра!

– Вера, пойдёмте с нами! – Привлекая к себе внимание, я прикоснулась к руке женщины. – Выберемся из толпы, познакомимся.

Она неуверенно посмотрела на Андрэ, он приглашения не подтвердил, и она заторопилась:

– Я… нет, я не одна… рада была встрече. С Новым Годом! – кивнула мне и Серёже, и растворилась в толпе.

Андрэ так ни разу и не пригласил Веру в усадьбу. Коротко, сухо, в несколько фраз он рассказал мне её историю. Вера – практикующий врач-андролог. Муж её давно умер. Старший сын, кончая обучение в Европе, принял ислам. Прямо из Бельгии, где проходил стажировку, отправился на Восток и примкнул к какой-то радикальной группе. Младший учится на первом курсе медицинского института. Вера страшно боится, что старший сын окажет влияние на младшего, следит за перепиской парня, проверяет его телефон, нашла ему духовника и требует, чтобы мальчик посещал церковь.

– Андрей, она делает всё, чтобы потерять сына. Не хочешь её привести в дом, то хотя бы мальчика приведи.

Граф остался непреклонен.

Стефан пообедал и ушёл «переезжать» – перенести свои вещи из квартиры, в которой жил с Дашей, в квартиру, в которой будет жить один. А я, подчиняясь немым мольбам Петра, оделась и отправилась выяснять причину дурного настроения Виктора. Пёсики, встретив на террасе, весёлой гурьбой проводили меня к гостевому домику. Я обошла брошенную около ступенек инвалидную коляску, поднялась на крылечко и, приоткрыв дверь, позвала:

– Виктор.

Не получив ответа, зашла внутрь, прошла через маленькую прихожую и увидела Виктора. Он сидел спиной к двери, тяжело упираясь кулаками в пол и свесив голову на грудь. Я сняла шубу, бросила её в одно кресло, сама села в другое. Не изменив позы, он спросил:

– Зачем пришла? Я же сказал, никого не хочу видеть.

– Петя волнуется.

Мы замолчали. Первым не выдержал молчания он:

– Так и будешь сидеть?

– Так и буду. Я в некотором роде тоже поучаствовала в поиске – не отправь я тебя к Павлу, ты и по сей день не нашёл бы свою Пичужку. Поэтому буду ждать, пока не соизволишь объяснить, что случилось.

Он махнул рукой.

– Нечего объяснять. Не помнит она меня! – Повернулся через плечо злым, перекошенным лицом и визгливо закричал, брызгая слюной: – Не помнит… меня не помнит! – зашёлся каким-то хлюпающим смехом, тотчас перешедшим в вой: – Дуураак… старый дураак…

Я подошла, припала животом к его могучей спине, обхватила его голову руками, прижимая затылком к груди. Он замотал головой, вырываясь, развернулся и облапил меня, уткнувшись в грудь лицом. Страшно сотрясаясь в редких беззвучных рыданиях, Виктор оплакивал свои надежды, оплакивал свою дважды распятую любовь и своё унижение. Стиснутая его руками, я смотрела в окно на уже клонившийся к вечеру день. Смотрела на косые лучи солнца, в последней ласке озарившие верхушки сосен. По дорожке, чуть не падая худыми плечами вперёд, быстро шёл Михаил. «И он – полюбивший и не изведавший счастья, – подумала я, – и Стефан, и Виктор. У каждого своя беда. Стефан, не налюбившись, похоронил. Михаил полюбил общую, не годившуюся для брака. Виктор полюбил пустышку, а, встретив сокровище, не смог забыть пустышку. Почему так? Кто-то живёт и не знает любви. Другой надеется, что каждая новая встреча – это новая любовь. А кто-то любит один раз».

Солнце ушло, когда Виктор уронил руки и подтолкнул меня к дивану. Мы сели рядышком.

– Хотел, чтобы она меня вспомнила. Рассказывал, как на концертах на плечи к себе сажал, и она в любой толпе видела артистов на сцене, рассказал, как она хохотала, когда я её на руках подбрасывал. Рассказал, как котёнка с дерева снимал. Он, дурачок, туда забрался, а обратно никак. Сидит наверху, орёт. Дерево какое-то хрупкое попалось, я лезу, а ветки подо мной обламываются, падаю, а Пичужка смеётся… в пыли весь… Не вспомнила она. А когда сказал, что пожениться собирались, она вспомнила. Да не меня, а врача симпатичного, что уговаривал её не бросать калеку, так и сказала – «не бросать калеку». Посмотрела на меня и спрашивает: «Так это ты, что ли, тот калека?» – Растерянно, как ребёнок, Виктор спросил: – Маленькая, как же так, чтобы ничего не помнить? Она ведь даже и имя моё забыла. Я так и ушёл, имя называть не стал.

Помолчав, Виктор перенёс своё тело с дивана на пол. На руках добрался до лампы и включил свет. Я прикрыла глаза рукой.

– Чего молчишь? – спросил он. Взъерошенный, но, кажется, успокоившийся, по крайней мере, вновь владеющий собой, Виктор сверлил меня глазами.

– Маша сообщение Пете прислала, послезавтра приезжает.

Он скривился.

– Боишься, у Машки на груди плакать буду? Не бойся. Всё выплакал. Чего молчишь, спрашиваю?

– Хочешь, чтобы правду сказала?

– Говори! Затем и рассказал.

– Психическая травма это называется. Не забыла Пичужка тебя, а вытеснила из памяти. Вытеснила всё, что с тобой связано. Помнить, значит, ответ держать, а так – не было ничего и всё. Ты прав, Витя, слабая твоя Пичужка, слабая настолько, что и человека в ней нет.

– Сам уже понял. Обёртка одна.

– Дорогой ценой тебя судьба оберегла от жизни с ней – ноги отняла, чтобы ты мог любовь женщины познать, семя своё могучее на земле оставить – сынов своих. Пойду я, Витя. Мне в театр собираться надо. Максим, наверное, уже волнуется. – Я встала и надела шубу. Направляясь к выходу, оглянулась и спросила: – Петю пришлю?