Интеллигент

– Ад? – уточняю я, – Мне от Тебя был нужен ад? Да я хоть сейчас позабуду, как отец себя по коленям хлопал, хочешь?

– Не хочу, – грустно ответил Бог, – Хлопай дальше, пожалуйста.

Вот какой я был развитый мальчик: такой маленький, а уже верил в ад. Неудивительно, что стал интеллигентом, когда подрос.

Плохой сон, весь берложий уют испоганил. Наверняка сейчас проснусь в дурном настроении.

Отворил глаза, как ставни, но свет в голову не проник. Темно. Похлопал себя по коленям – ноги целы? Целы. И руки тоже целы, я же ими хлопал. Уже хорошо, что так много от меня уцелело. Когда по вашему блиндажу долбают от души… интересно, а у них есть душа, у тех, что долбают? Стоп, Интеллигент, суши весла. Начнешь сейчас философствовать не в то время и не в том месте.

Я сел на попу, протянул к голове руки, протер глаза. От моих рук пахло землей, будто они копали окоп целый вечер, и впитали накопанное, как мудрость. Я потянул носом, специально понюхал руки – так вот как ты пахнешь, мудрость.

Сыростью, грязью, холодом. Неуютная какая-то сегодня мудрость, однако. Уж кому какая досталась, Интеллигент: твоя между книгами и землей, не обессудь. То туда, то сюда, то снова обратно, так и живем. Такая вот у нас философская позиция, и это еще хорошо: когда вместо философской позиции один страх, вот это тогда совсем убого.

Таблетки все-таки были хорошие: голова прочистилась очень быстро, ничего нигде не болело и ничто не казалось не бывшим – были на самом деле и блиндаж, и модуль, и капсулы, вот они, обе. Я погладил бок той, что слева: слегка теплая, пластмассовая на ощупь, совсем не страшная. И не скажешь, что внутри не совсем живые.

Нам с Лешиком однажды пришлось ночевать в подвале с тремя жмурами: так ничего, спокойно выспались до утра, а утром ушли.

– Погодите маленько, мужики, – сказал я своим друзьям, запечатанным в наносекунды, – Что бы это ни было, оно вас спасло, и это хорошо. На войне не такое бывает.

Последнюю фразу я мог бы и не говорить, потому что как раз такого на войне и не бывает. Слишком быстро все произошло, особенно высадка меня в эту берлогу. Хотя, что спасет русского, как не берлога? Мне сейчас надо парней прикопать, и к своим. Родион говорил, что капсулы можно хоть на сто метров зарыть, ничего с ними не будет.

А он, Родион, через несколько витков попробует снова появиться, и обязательно что-нибудь придумает.

– Ладно, – сказал я, – Пусть придумывает свое, а мне надо свое придумывать. И придумал я на самом деле вас прикопать, пацаны, потому что дороже ваших гробов сейчас ничего у меня нету.

Родион говорил, что нельзя эти капсулы никому показывать, но я и сам это понял. А еще он обещал рассказать «через несколько витков», о том, кто он такой и что здесь делает.

Не забыть бы спросить, почему он не зеленый. Я привык, что инопланетяне зеленые. Или они зеленые, пока растут, как наши помидоры? Отсюда вывод: сеньор Помидор – это взрослый созревший инопланетянин.

Развеселив себя самого подобными умственными выкрутасами, я принялся за дело. Выбрался из берлоги и попал прямиком в ночь, звездную, странно тихую, будто и нет войны. Наконец-то меня хоть что-то удивило – эта странная ночная тишь. Я даже уши поковырял своими грязными пальцами, но тишины не стало меньше.

Стараясь не будить спящую ночь, я забрался на вершину берлоги и попрыгал, после каждого приземления прислушиваясь к движению земли под ногами. Через несколько скачков земля начала проседать. Раскуражившись, я увеличил амплитуду прыжков, и в какой-то момент свод берлоги пошел вниз. Свалившись набок, я покатился прочь, и едва успел оказаться на ровном грунте, как гробница рухнула.

Да, это была уже не берлога, это было хранилище капсул с бойцами, моими товарищами. Почти метровый слой земли надежно прикрывал капсулы, и вероятность обнаружения этого места кем-нибудь посторонним стремилась к нулю: по местам этим никто не шляется, ибо война.

Честно признаюсь, мне легче стало. Я словно спихнул со своей души бремя неподъемной заботы об этих пластмассовых ящиках, теперь пусть земля их бережет. Наверное, мы потому и хороним своих мертвецов, чтобы передать заботу о них Богу: возьми свое обратно, Господи. Мы, по немощи своей, неспособны для них ничего сделать.

Теперь следовало подумать и о себе. Всплывшую из облаков луну я счел добрым знаком: если уж идти по лесу ночью, так лучше всего при луне.

Однако, куда идти-то… Я мог бы вернуться в расположение, но как я вернусь один? Врать я не умею, а правду сказать не могу.

Да нет, вру, конечно. Я еще как могу врать, если нужно, и если легенда подходящая. Могу соврать, что забыл. Могу соврать, что потерял. Могу, что не заметил. Чтобы выжить, что угодно могу соврать. Вот только сейчас не смогу. Потому что на физиономии моей будет написано, что вру, и каждый подумает, что я пацанов бросил. А сам выжил.

– Родион, – позвал я, – Крути давай скорее свои витки, а?

После сна действие снадобий закончилось, и я осознал свое одиночество, холод ночи и маразм ситуации, в которую влип. Не сам влип, а меня в нее вставили, как нетерпеливый малыш вставляет кусочек пазла в картину – с размаху бац по столу, вдруг подойдет? А потом огорчается и рыдает, потому что не подошло. Можно еще, конечно, края пазла подрезать и снова попробовать, ну да кто малышу ножницы выдаст? Верно, никто не выдаст. Спички, кстати, тоже детям не игрушка.

– Родион, – снова позвал я, вовсе не удивляясь нелепости этого зова, – Родик, это же трындец какой-то, что же делать-то, Родик?

Посмотрел на заваленную берлогу, и подумал: во-первых, это скорее старый окоп все-таки; во-вторых, поутру меня срисуют тепловизором с дрона, как пить дать. Так что, лучше бы мне сейчас тоже лежать в капсуле, а не болтаться на ветру стылой тряпочкой.

Пацаны вот лежат. В кои-то веки инопланетяне попались, и надо же, никому не расскажешь! Потому что изымут пацанов на опыты в настоящую уже Москву, как пить дать.

Вот чего это я все про «пить дать»… сушняк потому что. А воды нет, и еды нет, спальника нет, ничего нет, в том числе и оружия. Забавно подумалось, да? В числе многих вещей, которых у меня нет, нет и оружия. Список несуществующего, плейлист ненаписанных песен.

И я, артист несуществующего театра. С двумя гробами в берлоге. И вообще, виток – это сколько? Час? Полтора? Два? Это смотря какая орбита, я так понимаю. Чем выше орбита, тем длиннее виток. Попробую вспомнить… Гагарин летал полтора часа, и высота орбиты была… была… была… а я и не знаю, какая она была. И не знал никогда, вообще не интересовался. Триста километров? Или сто…

Или ты просто не знаешь, что делать, Интеллигент, потому и думаешь все подряд, чтобы занять ум. Займи-ка его банальным перебором вариантов, дружище.

Итак, в располагу вернуться и промолчать, или даже наврать – не вариант. Особисты, карцер, штрафбат.

Вернуться и рассказать – особисты, Москва, лаборатория. Тоже не то, чего бы хотелось.

Не возвращаться, ждать Родиона. Сколько витков ждать? Уже светает… или не светает… сейчас самое время залечь рядом с капсулами до следующей ночи, прикинуться мишкой. Можно даже лапу пососать, все равно ничего съестного в карманах. И задницу залепить, на всякий случай. Воображение у меня живое, тут же представил, как это делаю.

Потом лег я на землю, навзничь, как в детстве, разложил руки и ноги крестом, и всмотрелся в звездное небо. Звездно-лунное, если точно. Торшер луны был большой, как у деда моего в комнате, только без ножки. Я всмотрелся, но никакой ножки так и не разглядел. Наверное, луна не стоит на ножке, а висит… тогда где веревка? Всмотрелся в пространство над Луной, веревки не обнаружил. Зато снова развеселился немного, хоть спина и начала подмерзать. Скоро сяду, поберегу спину. Я люблю, кстати, поутру долго вставать. То ноги подмерзнут, то руку отоспишь, то в туалет хочется, а все равно вставать не спешу, лежу, мучаюсь, досматриваю крайний сон. Или сам придумываю продолжение, если сон интересный попался. Так и сейчас, лежу на сырой земле, а вставать не хочется.

Вот звезда пролетела над головой, будто чиркнули спичкой по небу, и не зажгли. Спутников нынче так много, что иногда за ночь можно штук десять словить.

Хочу, чтобы война скорее закончилась, загадал я желание. Зря загадал, конечно, потому что спутник не звезда, желание не исполнится. О, еще один пролетел, снова чиркнули. Ладно, все-таки пусть война скорее закончится. Все равно никакое другое желание в голову не лезет. Из головы, я хотел сказать.

– Пусть война скорее закончится, – сказал я, чтобы не только Бог, но и бесы услышали.

Бесы наших мыслей не слышат, им надо вслух говорить, или показывать действием. Надеюсь, моих бесов такое миролюбивое желание обескуражит, и они исправятся, напишут заявления в ангелы.

Я подмахну, если что. Чиркну через весь лист «согласен»… нет, напишу «да ради Бога». И дату.

Спутник снова чиркнул по небу, пролетел еще малость, остановился, потолкался на одном месте, вытаптывая себе поляну, как пассажир, только что залетевший в переполненный вагон метро… и сдал назад. Завис прямо над моей лежкой, врубил фару-искатель и принялся шарить по лесу ярким прутом света, словно искал, кого бы тут выпороть за непослушание.

Помогая себе руками оттолкнуться от уже совсем мерзлой земли, я поднялся, сел на попу ровно и снова поднял глаза вверх.

– Неужели не видно? – спросил я, – Родик, я тут.

И помахал рукою над головой. Потом совсем встал, мыча и кряхтя, но не от усилия, а от недовольства: Родик все же баклан, хоть и развит не по годам. Может, он все-таки москвич?

Родик, я прямо под тобой, внизу, руками размахиваю, как сбитый дрон остатками лопастей.

Нынче дрон сбить – не вопрос. Почти у всех оружие, потому что война уже давно не только на фронте, дружинники по городам ходят с «калашами». Пятьсот тысяч выстрелов в сторону дрона – и наверняка собьешь, честно слово.

Пруток света хлестнул меня по лицу, заставив поморщиться и закрыть ладонью глаза. А нечего в небо пялиться, дрон. Нашли тебя уже, нашли. Не маши лопастями.

Пруток расширился, стал сначала жирной докторской колбасой до неба, потом столбом, потом театральной тумбой, потом еще немного расширился, до метра в диаметре. И в центре этого яркого столба стоял я.

– Это я, Интеллигент, – сказал я, вдруг перепутает, – Спасибо, брат, что в пару витков уложился.

Надо будет рассказать ему, что я тут сам с собой умничал, орбиту считал. А вот столько света он на меня зря тратит, потому что такой столб издалека видно, и не только хорошим людям.

Абсолютно бесшумно, как призрак в фильме ужасов, модуль спускался прямо на меня, и только над самыми верхушками елей принял влево, качнул плоскостями и вырубил свет. Плоскостями?

В полной темноте раздался хруст ломаемых веток и скрип деревьев, почему-то недовольных тем, что их выворачивают из земли. Выворачивают столь яростно, что в падении они поднимают ветер, и он бьет мне в лицо еловым запахом, будто я, маленький, переборщил с хвойным мылом в ванне. Я маленький, очень маленький, а кто-то большой и сильный ломает лес прямо передо мной. Вот, совсем сломал, кажется. Плоскостями сломал, и жирным округлым фюзеляжем величиной минимум в полторы железнодорожных цистерны.

– Родик, – сказал я, – Ну ты даешь. Ты там тоже, что ли, таблеток наелся?

Деревья еще какое-то время хрустели, возмущались насилием, а я стоял и смотрел. Я люблю торжество техники, даже если страдает лес. Я городской интеллигент, не сельский, мне техника дороже земли. Для меня не очень большая печаль, когда падает елка. Главное, чтобы меня не задела.

Так вот как выглядит модуль со стороны – как цилиндр с крыльями. Конечно, это только в темноте так кажется, на свету он наверняка футуристический, приятный на ощупь глазом. Я попробовал интеллигентно вглядеться, но было слишком темно. Зато было хорошо слышно, как там что-то загудело электромотором, словно шторы в офисе поехали вверх, и раздался громкий голос:

– Эй, парень, ну-ка дуй сюда! – и это был не голос Родиона, ей Богу.

Это был грубый командный голос, за отсутствие которого меня и прозвали Интеллигентом. Не только за это, конечно. Голос был зычный, суровый, без хрипоты. Я не люблю, когда на меня хрипят, я же не корыто с отрубями. Этот голос был очень, очень уверенный. Настоящий такой командирский голос.

– Чего застыл? Иди сюда, лопату бери!

Но пройти «туда» за лопатой не представлялось возможным, потому что в мою сторону топорщились макушки поваленных елей, как пики. Еще это напоминало гнездо птеродактиля с гигантским яйцом в середине. Представляю, какой будет цыпленок, когда вылупится.

Вслед за окриком в борту модуля отворился проход размером с хорошую гаражную дверь, и возникли три фигуры, освещенные ярким светом. Елки-палки, у них у всех были лопаты! У двоих, стоявших по краям, лопаты были через плечо, словно карабины у почетного караула. Два мужика в середине были не столь торжественны: один держал лопату наперевес, как древнюю «мосинку» перед штыковой атакой, а другой опирался сразу на две лопаты. В моих романтических начитанных глазах он моментально оказался матерым черным копателем, увидавшим подходящую могилу и прикидывающим, с какой стороны начать ворошить чужое прошлое.

– Не, он точно тормоз, – раздалось ворчание, и ворчал, кажется, черный копатель.

Они пошли в мою сторону, лопатами отводя в стороны ветки, преграждавшие путь. Дай им вместо лопат мушкеты, выйдет известная троица из романа Дюма-отца. Интересно, кто из них Атос? Почему-то подумалось именно про Атоса.

Я стоял на месте и ждал.

– Родион говорил, что ты более сметливый, – с легкой укоризной сказал черный копатель, оказавшись у подножья берлоги, – Капсулы под нами? На, копай, времени мало.

И он аккуратно подал мне лопату, которую я и принял, как шпагу от государя. Лопата была классическая и совсем новая. Конь не валялся, как сказал бы интеллигентный питерский кочегар.

А потом мы вчетвером долго и тяжело откапывали капсулы. Трудились так упорно, что мне даже спрашивать ничего не хотелось. Понятно было, что не ответят, а то еще и облают.

– Может, – спросил я, – силовым лучом попробуем? Сюда мы с Родионом их краном ставили, но если у вас…

Черный копатель, в котором я видел старшего, остановился. Посмотрел на меня, явно сочиняя рекомендацию, чем бы мне следовало попробовать копать. Пока он молчал, я прикидывал – что же он посоветует? Все предположения были неприличными.

Да, не надо было ничего спрашивать. Нет у них силового луча, придется лопатами. И я продолжил копать. Благо, медведь, император леса, сварганил себе такую лежку, что впору задуматься – а здесь точно один зверь зимовал? Похоже, и рыла-то целая рота медведей, а потом вся тут и залегла.

Когда лопаты наконец застучали по капсулам, обрадовались все.

– А ты говоришь, силовой луч! – провозгласил черный копатель, – Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, а уж четверо! Четверо как раз и заменяют силовой луч.

Я почувствовал, что устал, и моя былая игривость сошла на нет. Стало тяжко, невесело, и особенно печально после того, как мы достали-таки гробы с пацанами. Капсулы выглядели именно как гробы модернистского дизайна, и пресловутый сторонний наблюдатель имел полное право усомниться, что внутри находятся живые еще люди.

– Надо в рамках государственного туризма внести обязательное посещение ближайшей берлоги, – сказал я, но никто не ответил.

Потом мы таскали тяжелые капсулы на борт летаблы. Когда подходили с первой капсулой, кряхтя от ее тяжести, я заметил, что это не модуль. Вход не такой, нет широкой аппарели, совсем другой шлюз, от борта до борта. Это было видно по люку с противоположной стороны. Светало, картинка вокруг улучшилась, но времени тщательно рассмотреть летаблу не было. Ясно было только, что это не прежний модуль, это что-то другое.

Вторую капсулу поставили рядом с первой. Флагами бы еще укрыть нашими, будто мы двухсотых забрали, домой везем…

– Тебе придется лететь с нами, на станцию, – сказал черный копатель, – Не оставлять же тебя.

– Можно и оставить, – пожал я плечами.

Я сказал это, чтобы услышать от него четкое «нет». И испугался, вдруг он ответит «да ради Бога, оставайся». Пока он поворачивался ко мне, я вспотел, достал из нагрудного кармана платок и вытер лицо. У меня всегда с собою платок, аккуратно подписанный в уголке машинным способом.

Черный копатель оценил мою приторную аккуратность легкой усмешкой, устало вытер лицо тыльной стороной ладони, посмотрел на нее, словно оценивая, сколько стер с себя грязи. Нахмурился, перевернул ладонь – и эта сторона тоже была грязной. Хоть три морду, хоть не три, грязи то же количество. Лодочка из ладони чуть дрожала, это напряжение уходило из мышц черного копателя.

– Нет, не можно, – сказал он, и я почувствовал, как моментально ушло напряжение теперь уже из моих ног, камень свалился с груди и свободно опали приподнятые в страхе ожидания плечи, – Никак не можно. Родион допустил нарушение, серьезное, спасая вас. И оставил два артефакта на планете… три, вместе с тобой. Так что, придется всё забрать. Понял?

Я кивнул, потому что на самом деле понял.

– Мужики, вы инопланетяне? – спросил я.

Они переглянулись и засмеялись. Кто-то внутри меня задал вопрос: «А меня обратно в блиндаж можно?». Спросил, и затих, потому что остальные внутренние голоса на него шикнули. Заткнись!

– Сам ты инопланетянин, – сказал черный копатель, и хлопнул меня по плечу.

Глава 6. Реверанс.

Полковник Тишков не был рожден хватом. Может, потому и выжил, не слег в земле сырой. Постоянно осторожничал, переспрашивал и уточнял, доставая начальство своей напускной неуверенностью. За глаза его иногда звали трусом, но так делали дураки, если сильно злились. Это была жуткая, присущая дуракам, неправда. Однако же, никто не мог сказать, что Тишков не бережет людей: у Тишкова за два года боев потери были минимальными, самыми минимальными в корпусе. А продвижения были не хуже, чем у других: опорники, городишки, укрепы – все подобное Тишков занимал чуть ли не по графику. У всех натиск и сплошной героизм, а у Тишкова график.

Когда прошлой осенью потерялся Интеллигент, полковник расстроился. Он так и говорил: «потерялся». Труп не нашли, ничего не нашли, записали пропавшим без вести.

– Вот вы, остолопы неграмотные, нашлись, а единственный начитанный человек потерялся, – Яковлев! Тропинин! Вам повторить, куда вам сходить?

Это уже стало несмешной шуткой, которая не особенно шла Тишкову. Ему никакая шутка не шла. Вячеслав Яковлев и Алексей Тропинин тот блиндаж десять – да какое десять, раз сто! – перекопали, но ничего не нашли. Сами выжили в тот обстрел, оказавшись без единой царапины, а Интеллигент канул. Товарищей спас, а сам канул.

Тишков подал на «За спасение в бою ценой собственной жизни», скоро придет.

– Отправлю вас его матери вручать, – сурово пообещал Тишков.

Воистину, лучше еще сотню раз блиндаж перерыть, чем такое. За зиму корпус малость ушел вперед, и блиндажик остался почти в тылу. Весна в этом году холодная, поздняя, не до стройки. Но когда-нибудь строительные бригады выдвинутся на восстановление, и даже места не останется от того блиндажа. Построят там детский лагерь, или санаторий, или памятник поставят Интеллигенту.

Интеллигента не хватало. Все в Интеллигенте было прекрасно, разве только на имена он был слабоват, все время путал и забывал, а то и другие присваивал. Адам бы из него вышел прекрасный, он бы животных уж так называл, так называл! Как солдат, он был не лучше других – но и не хуже. А вот после боя оказывался незаменим. Он всегда находил нужное слово, и, самое главное, грязную работу старался взять на себя. Отмыть, почистить, прибить – он словно выискивал подобные занятия.

– Мое самое любимое занятие, – говорил Интеллигент, – это копать. Нет ничего более медитативного, разве только мыть посуду.

Мыл посуду тоже Интеллигент, причем везде и всегда. Настолько всегда, что у него даже отбирали иногда это занятие, прогоняли почитать что-нибудь, понимая, что ему книжки были, как хлеб. Рассказать на ночь бойцам сказочку, вовремя пошутить, процитировать классика, намурлыкать про лебедей из Петра Ильича, погрустить рядышком…

Вот такие, короче говоря, слухи теперь ходили об Интеллигенте. Дело пахло канонизацией, какое там «За спасение».

– Подставил Интеллигент, – сказал Слава, – Не вовремя ушел.

– Да, – кивнул Лешик, – Канул.

После того случая он стал молчалив, словно вместе с Интеллигентом у него канула говорящая часть души. Про их троицу, конечно, не говорили «Три мушкетера», и они не были такими уж друзьями, просто воевали рядом. Кстати, три мушкетера тоже всего лишь воевали рядом, не более. Разве они были друзьями? Отнюдь, господа, отнюдь. Воевали вместе, бухали, и зачем-то спасали «честь» профурсетки, обманувшей своего мужа короля.

Но на выходы Слава и Лешик теперь отправлялись вдвоем, никого не приняв вместо Интеллигента. Это было не по правилам, но полковник Тишков терпел. Он умел быть сентиментальным ради дела. Слава и Лешик давали результат, так что пусть все идет, как идет.

Но в то, что выжили они исключительно благодаря Интеллигенту, оба почему-то верили. Кто-то же должен был их укрыть, схоронить, да еще и подлечить, что самое странное. «За спасение», или как сами бойцы говорили, «За друзи своя», излишеством не казалось.

Корпус продвигался вперед, воевали и без Интеллигента. Без многих уже воевали. Приходили новые, учились, совершали подвиги, или не совершали. Но корпус все равно шел вперед.

Поля закончились, пошла городская застройка. Город – это подвалы и перебежки между подвалами. Артиллерия поотстала, так что писать «За Интеллигента» временно было не на чем. Прогрызались сквозь бетон сами, как коты-мутанты из старого фильма.

Однажды Лешик со Славой сидели в подвале перед прыжком, ждали отработки нашего снайпера. Пусть Малыш повеселится, снимет того козла на четвертом этаже, а там поглядим.

– Слышь, Лешан, а я верю, что Интеллигент жив, – вдруг сказал Слава, – Мне иногда и живым-то остаться охота, чтобы это увидеть.

Лешик, набивавший рядом рожок, скривился: он не любил такой Славкин базар. И особенно потому, что дружбан ухитрялся с базаром всегда не вовремя. И каждый день «а я верю». А вот это «живым бы остаться», так сейчас вообще не в тему.

– Набивай еще, – показал Лешик на рассыпавшийся в ногах чужой цинк с «пять сорок пять».

Победить, вот что сейчас важнее всего. А «живым бы остаться», так это на потом, это второе. Это самом собой получится, когда выйдет первое.

– Набиваю, – грустно подчинился Слава.

Умеет же Лешик вернуть из ума в реальность. Это наверняка потому, что ума в самом Лешике не очень много, блудить негде. Слава встрепенулся, и назад, в реальность, рожки набивать.

Наклонился, подобрал с бетонного пола пачку, раздербанил, скомкал бумагу, кинул подальше шарик, чтобы не под ноги. Высыпанные в подол патроны норовили прошмыгнуть между ног, сбежать на пол. «Так и не научился аккуратности», подумал про себя Слава. Сиди теперь, как баба, зажимай ногами подол, чтобы патроны не выпали. Ноги раздвинешь, и победа просыплется на пол.

– Держи, – Лешик подал еще один пустой рожок, – Я тоже верю.

Это было что-то новенькое. Услышать от Лешика «верю»! Раньше Лешик не сентиментальничал, не раскрывал душу. Убили – так убили, чего там. Многих убили. Слава тысячу раз говорил «верю», а в ответ было в лучшем случае молчание. Ах да, Лешик еще умел мрачно сопеть.

– Правда веришь? – не выдержал Слава, встрепенулся, и патроны радостно сбежали из подола на пол, – Вот и я тоже! Не может такого быть, чтобы…

– Ты набивай, набивай, – остановил его Лешик, – Про запас набивай. Свежие возьми.

Слава поглядел вниз. Везде пыль на два пальца, только у стенки напротив светлый бетонный пятак, будто что-то сидело, а потом поднялось и ушло. Но это напротив, а прямо под ногами та же пыль. Интеллигент как-то рассказывал, что пыль на Луне называется… забыл. И ее там не на два пальца, а местами все десять метров, три этажа. В такой пыли что-нибудь уронишь – и всё. Особенно, если себя уронишь.

– Реголит! – вспомнил Слава, и потянулся к свежей пачке.

Зачем поднимать с пола, когда вокруг сплошные патроны, как на поле чудес. Посадил Буратино полмагазина, и выросло дерево цинков, никакого дефицита теперь.

– Реголит, – согласился Лешик, и легонько стукнул ножкой по пыльному полу.

След остался такой же, как от лапы Армстронга. Не того, что «Гоу даун Мозес», а того, что «маленький шаг всего человечества».

Рация щелкнула пару раз, кто-то забавлялся с тангентой. Слава с Лешиком переглянулись:

– Что? – спросил Слава.

– Сейчас пойдем, – спокойно сказал Лешик.

Перед прыжком он всегда становился удивительно спокоен. Чем спокойнее Лешик, тем ближе прыжок, вот же чуйка у пацана. Слава посмотрел на результаты своего труда: восемь набитых рожков… неплохо, неплохо. И когда успел-то.