Интеллигент

– Что это?

– Капсулы, – сказал Радий, – Там время почти остановлено, за год нашего внутри капсулы пройдет полсекунды. Когда подойдет станция, мы воспользуемся ее медотсеком, вытащим твоих друзей и отремонтируем.

– А когда подойдет станция, – глупо сказал я, вроде как спрашивая, но не спрашивая, а стараясь не удивиться.

– А зачем тебе знать, – пожал плечами Радий, – Скоро. Я тебе потом объясню, ладно? Сейчас ты должен верить, что с твоими товарищами будет все хорошо. Капсула автономная, практически неразрушимая, и открыть ее можно только на станции. Есть, конечно, нюанс… но об этом потом. Сначала тобой займемся.

Мне нравится приличная речь: без «бэ-э» и «мэ-э», без «типа» и, тем паче, «окей». Но на войне мат, нарочитое, экономии энергии ради, безмолвие и, в лучшем случае, солдатская смекалка. Можно сказать, что смекалка заменяет там весь блеск человеческого интеллекта. Однажды в окопе мне заметил с укоризной один товарищ: «Ты растворяешь меня в своем интеллекте».

– Твою мать, – интеллигентно сказал я, – Это все что, эксперимент? Радонище, у меня сейчас башка лопнет.

В ситуации интеллектуальной неразберихи я катастрофично глупею, опускаясь на пару уровней ниже себя обычного: начинаю тупо шутить, изображать быдло, портить речь и впечатление о себе. Потом жалею, пытаюсь восстановить реноме – но это потом.

– Ты говорил про нюанс. Что за нюанс? – это я уже так спросил, в никуда, лишь бы отбиться от очередной неожиданной вспышки в башке.

В голове, конечно же, в голове. Ладно.

Радий будто не слышал моих вопросов. Он приблизился к капсуле, оставив меня одного в незакрытом дверном проеме. Теперь позади меня был иллюминатор с вражеской донной рыбой глубоко внизу, а впереди Радий с капсулой. Я заметил, что у меня похолодели руки: это признак беспомощности, брат. Когда я ощущаю себя беспомощным,у меня руки мерзнут. Поначалу я совсем холодными пальцами воевал, с трудом охватывая цевье.

А сейчас я зафиксировал неприятное ощущение: вот передо мной Радий со своей капсулой, и они как бы вместе. Они одинаковые, у них общая реальность, они в своей тарелке, общей – а я в другой тарелке. Я не такой, я ничего не понимаю, у меня раскалывается башка… голова. Я даже не в тарелке, я завис между чужими силами: с одной стороны донные блохи, а с другой Радий с капсулой, которую может распечатать только крейсер «Варяг», который подойдет неизвестно когда, или вообще никогда. Мне про крейсер легче думается, чем про станцию, которая станция.

И все это вызывает у меня чувство беспомощности. Я от него полчаса бегаю, стараюсь, кривляюсь, но оно не проходит. Вот, уже и руки похолодели.

– Я всего лишь хотел, чтобы ты убедился – мужики в порядке, – сказал Радий.

Очевидно, в его понимании так и было. Это же совершенно нормально, валяться в капсуле с остановленным временем, как принцесса в хрустальном гробу. И ждать какого-то крейсера, словно принца.

– Можешь подойти, посмотреть на второго, – сказал Радий, – Он тоже не выжил бы, если бы не капсула. А так выживет, уверяю тебя. Как ты думаешь, легко мне было запихивать его в капсулу?

Прозвучало по-детски, словно похвалу выпрашивали.

– Нелегко, – согласился я, даже не пытаясь представить себе этот процесс.

– И я о том же! – радостно всплеснул ручками Радий, будто мои слова доставили ему, крайне занятому человеку, облегчение, – А теперь глянем, что с тобой. Думаю, тебя тоже перевязать надо. Будь симметричен, Интеллигент!

Глава 4. Психология.

Радиосигнал может быть маркирован, как я понял. Или нет, не радиосигнал, а сама радиоволна. Не представляю, как можно маркировать волну, но головастики могут. В таком случае любое радиоизлучение без маркера вызывает прилет самонаводящейся ракеты. Только вышел в эфир – жди прилета.

Умные пули разрываются в двадцати сантиметрах от цели, распыляя облачко микроскопических, зато нагретых до трех тысяч градусов, поражающих элементов. Такие осколочки долго не живут, миллисекунды буквально, но успевают прожечь не только обычную пехотную скорлупу. И тогда в косточки людей-человеков вонзается перегретый полумиллиметровый осколочек, испаряя вокруг себя мясо и кровь.

Слова-то какие милые – облачко, осколочки, косточки… Детский утренник с мишками, зайчиками и этими, как их, бурундучками, полосатыми такими. Полосатенькими, я хотел сказать.

– Я однажды видел такого, располосованного на ремешки, – сказал я, возвращаясь в разговор, – Непонятно было, человек это, или бурундук, только очень большой, сорокалетний.

– А возраст как определили, по годовым кольцам? – спросил Радий.

– По кольцам, – сказал я, и стало противно.

Мне не нравилось, когда Радий шутил о войне. Это я имею право шутить, а он, московский головастик, не имеет. Право скалить зубы, рассуждая о смерти, имеет тот, кто видел, как живого еще… э-э, я ведь не люблю про это. Делать мне нечего, пускаться сейчас в подобные воспоминания. Мне бы наоборот, вытряхнуть из себя сотню-другую картинок, чтобы между ушами возникло пустое пространство, доступное для более радостных впечатлений.

– Извини, – сказал Радий, – Вижу, что тебе не нравится, когда я пытаюсь острить. Наверняка считаешь, что я не имею права…

– Не имеешь, – твердо сказал я, – И не рассказывай ты мне больше о том, что вы там понапридумывали в своем институте. Меня такое не веселит.

– Извини, – снова сказал Радий, и было видно, что он искренне расстроен, – Сильно я тебя дернул?

– Сильно, – признался я, – И я еще долго буду булькать, не сомневайся. Я ведь русский. Мы, русские, живем не предвкушением, а послевкусием, мы даже ёлку ставим не за месяц до Нового года, а тридцатого декабря, зато держим потом до майских.

Интересно наблюдать других человеков. Радий приподнял брови, чтобы истина про русскую ёлку легче входила в мозг. Такие, как Радий, поглощают мир глазами, а через выхлопную трубу рта сливают отработанное вымученное слово. Как говорил Иисус, человека портит не то, что в него входит, а то, что из него выходит.

Это я все еще злюсь.

Мы с Радием сидели на мостике, кушали и разговаривали. Аккуратно обработанные мои травмы оказались более чем совместимыми с жизнью. Не знаю, чем там Радий меня исколол, но заживало, как в фильме про будущее – раз, и рассосалось. У меня рассосалось на обеих ногах, левом бедре, обоих плечах, и проще перечислить, где все было и так в порядке, чем те места, куда мы с Радием меня укололи, пшикнули аэрогелем, перебинтовали и оставили заживать. Даже голова не болела, стукнутая бревном. Одним словом, далеко шагнула московская наука, в войска бы такие препараты.

По мере затихания боли начала просыпаться совесть. Еще немного, и я сбегу вниз, внутрь войны, без расспросов про умные пули и маркеры, встроенные в радиоволну. Так что, миндальничать с чувством вины этого московского паренька у меня времени нет.

– Молодцы, что понапридумывали, – я попробовал успокоить Радия.

– Не понапридумывали, – быстро возразил Радий, цепляясь за возможность вынырнуть из виноватости, – Это только проекты, даже не на уровне техзадания.

Захотелось сказать, что очень добрые души у них в институте работают, но я не сказал. В мире ситуация такова, что лучше уж пусть придумывают, да еще и производят в больших количествах. Чем больше они сделают, тем меньше наших поляжет. А гуманизмом займемся после победы.

Мостик был небольшой, два на два примерно. Он напоминал размерами салон престижного внедорожника. И наш БТР напоминал, скромностью убранства. Кресла были откровенно авиационные, с кнопками на подлокотниках, рычажками, джойстиками… я даже не приглядывался, все равно не пойму. Но впечатляло! Нас, пехоту, всякая летабла впечатляет, чего уж там. Особенно, если над головой здоровенный фонарь кабины, причем цельный, как большая капля. Радий заметил, что я в очередной раз бросаю взгляды на этот, совсем не окопный, антураж, и заерзал. Ну давай, подумал я, спроси наконец.

Дело в том, что крайне неприятное чувство недопонимания уже несколько минут висело на мостике. Словно кто-то из нас двоих обязан испортить другому настроение, но тянет, и тянет, и тянет, как начальник, стесняющийся объявить тебе, что ты уволен. В нашем случае это было заметно по тому, как Радий отводил взгляд, невпопад улыбался смущенно, и вздыхал, не зная, куда деть свои руки.

– А почему ты не спрашиваешь ничего? – спросил наконец Радий.

Оказывается, я хороший психолог. Я знал, что он это спросит, и у меня меня было всего два варианта: «Почему ты не спрашиваешь» и «Почему ты не удивляешься». Приятно, что Радий выбрал первый. Я бы и сам его выбрал.

– Потому что не положено, – ответил я, – У нас ведь спрашивалку отбивают в первый месяц по прибытии. В Уставе внутренней службы вообще не предусмотрена возможность проявления любопытства, «почемучки» у нас из карцера не вылазят. И «знайки», кстати, тоже.

Конечно, это откровенное вранье и глупость, но сейчас была моя очередь вводить товарища в замешательство. Ибо, раз ты такой, что не стал мне сам рассказывать, то какое у меня право быть лучше тебя? Нет у меня такого права. Права нет, а возможность, конечно, есть… но ведь это всего лишь возможность, а не обязанность.

Зато теперь сижу, наблюдаю мучения товарища – экая, право, радость. Я даже демонстративно проявил самодовольство, вытянув ноги и откинувшись в своем кресле.

– Да? – смутился Радий, – А я подумал, ты стесняешься.

– Я человека без кожи видел, – сказал я, – Стесняюсь, ишь…

Это я снова наврал, никого я без кожи не видел. Зато снова сижу, наблюдаю смущение товарища, веселюсь. У нас, на войне, всякий повод для радости только приветствуется.

– Я не могу тебе все рассказать, – выпалил Радий.

– А мне все не надо, – успокоил я москвича, – У меня всего два вопроса. Тебе с какого начать, с легкого или с простого?

Все четыре кресла могли крутиться на месте, и теперь стояли, как в электричке – пара кресел напротив другой. Радий сидел от меня по диагонали… и я вдруг подумал, что это самое дальнее направление, захоти я дотянуться и врезать. Специально далеко сел, что ли? Так бывает, когда всю дорогу ощущаешь к человеку хорошее расположение, и вдруг с неприятным удивлением обнаруживаешь, что на самом деле давно хочешь двинуть ему в челюсть. Словно ощущая мои мысли, Радий, безусловный головастик и вообще развитая личность, заерзал в своем кресле и уселся поглубже. «Ремнями еще пристегнись», подумал я.

Радий глазами потрогал крепления ремней на подлокотниках. «Молодец», подумал я. Радий отвернулся от креплений и положил свои руки на подлокотники. «Ну и ладно!», подумал я весело.

– Странно, – сказал Радий, – Я думал, что не так буду с тобой объясняться. Думал, все само как-то получится, по ходу дела. На самом деле мне уже пора, и поэтому… первое – я не москвич. Это был легкий вопрос?

– Не умничай, – посоветовал я, – Такого вопроса вообще не было. Мне все равно, где твой НИИ, я не такое видал. Меня летающей тарелкой не удивишь.

– Это не летающая тарелка, – сказал Радий, – Это шлюзовой модуль, он применяется в случаях, когда стационарный портал еще не налажен. Энергии не хватает для полноценного портала… ну, знаешь, огненный квадрат в воздухе, запах озона, все искрит, волосы на голове подымаются от статического напряжения… Ты же кино смотришь, фантастику? Когда прибудет серьезная техника, наладим стационарный портал.

– Я хотел спросить, что такое «станция», – сказал я.

Радий наклонился вперед, как заговорщик, поставил на колени локти и положил на ладони голову. Захоти я ему дать сейчас в лоб, даже наклоняться бы не пришлось. А я едва не захотел, потому что он стал напоминать учителя, которого достали тупые вопросы учеников, и он уже устал объяснять.

– Станция, – сказал Радий, – это станция. Экипаж четыреста человек, две силовые установки, два медблока, и многое еще всякое. Понятно?

– Вполне, – сказал я, – Продолжай. Простой вопрос угадаешь?

У меня есть дурная привычка смотреть прямо в глаза человеку. Некоторых это коробит, а однажды мне так и сказали: «Чё уставился!». А я не уставился, у меня просто минус полтора тогда было, мне присматриваться надо. Позже я зрение исправил, ездил «на лазер» в Москву, но привычка изучать чужую радужку осталась.

Радия мой взгляд тяготил, как тяготит кота созерцание тапка в руке хозяина. А еще так на меня электрик смотрел, когда я спросил, сколько он с меня возьмет за новый электрощит. Электрик мялся, вздыхал, корчил рожи, и наконец выдавил цену, которую даже я счел заниженной.

Назови цену, Радий, я очень большой мальчик, я все пойму.

– Я не могу взять твоих друзей с собой, – произнес Радий так, будто его душили за горло, – Меня здесь не должно быть, понимаешь?

– Это меня здесь не должно быть, – сказал я, и добавил, чтобы он не сомневался, – Но я есть.

Радий вскочил, неловко зацепившись карманом штанов за подлокотник, тут же чуть не упал, взмахнул крыльями и схватился за спинку соседнего кресла.

– Чёрт! – воскликнул Радий, вылупив на меня зенки… да, я именно так и подумал, увы, – С тобой дьявольски тяжело разговаривать! Лучше бы ты был солдафоном!

– А я и есть солдафон, не сомневайся, – спокойно пожал я плечами, – Садись, в ногах правды нет.

И показал ему взглядом – туда садись, где сидел, там нагрето. Мы в блиндажах всегда пристраивались на нагретое предыдущей задницей, не пропадать же теплу. Кстати, насчет тепла… какие хорошие таблетки мне дал Радий: и тепло, и весело, и ничего не болит.

Радий упал в кресло, как ослик на веревочках, которому надавили пальцами в дно. Была такая игрушка в детстве, ослик на тумбочке: если в днище нажать, ослик складывался на шарнирах, как Майя Плисецкая. И Радий сложился-таки, бездыханной усталой лебедью пав на дерматин авиационного кресла.

Слабы нервами наши головастики, однако. Окопы, конечно, таких перевоспитывают и укрепляют, но в окопах им не место. Слишком расточительно для страны, посылать таких на войнушку.

Ух Ты, Господи, как же хорошо внутри!

– Ты меня не слышишь… – простонал Радий, и было видно по физиономии, пошедшей глубокими бороздами морщин, как он измучен отсутствием у меня слуха.

– Радий, хочешь, спою? – спросил я, нечаянно добивая Радия: он едва не стекал по креслу на палубу, с трудом удерживая туловище руками, сжимавшими подлокотники.

– О Боже! – воскликнул Радий, – Да заткнись же ты!

– Это ты Богу? – уточнил я.

– Тебе! – крикнул Радий, – И я не Радий, я Родион!

– Да вы убили, Родион Романыч, – сказал я.

– Э-эх… – из Радия вышел воздух, но краснота лица не прошла.

– Нет, это вы убили, Интеллигент окопный, и спасибо вам, – сказал Радий бесцветно, как папаша, ожидавший рождения, наконец, сына, но уже в шестой раз услышавший, что опять будет дочь.

После этого Радий напрягся, подтянул свое растекшееся туловище обратно в кресло, на несколько секунд стал похож на гимнаста, освоившего кольца, уселся прочнее в кресле, крякнул пару раз… Я наблюдал за этими эволюциями крейсера на рейде спокойно, как на экране. Мне было хорошо, как-то равномерно весело, и очень хотелось набить брюхо сытной здоровой пищей. Люблю посмотреть хороший спектакль перед едой.

– Скоро ты придешь в себя, Димитрий, и все изменится. У меня не было другого выхода, кроме как обезболить тебя по полной. И у меня не было другого выхода, кроме как…

– То есть, у тебя уже двух выходов не было? – невинным тоном попросил я уточнить.

– … кроме как сняться с орбиты, чтобы вас вытащить. Я полтора витка наблюдал, как вас убивают. А потом не выдержал, нырнул вниз, на дно, как твоя ворона. Докаркался, черт возьми.

Я слушал, удерживая внутри гортани слова, стремившиеся испортить меня, как почти все то, что выходит из человека. Какие-то признаки разумности уже проявились в голове после нескольких минут полной отключки от реальности и погружения в нелепую радость. Интересно, отходняк будет?

– Я снялся, вытащил вас, и нажил себе проблем. И тебе, Димитрий, тоже. Потому что я не могу подняться вместе с людьми в капсулах, понимаешь? Это не вопрос, не отвечай.

– Да я слушаю, – протянул я, больше прислушиваясь к своим ощущения, чем к словам Радия… Родиона, пардон.

Никогда еще в моей жизни человек так лихо не менял свои имена. Надо будет рассказать пацанам, посмешить и удивить. Этого они от меня и ждут, я ведь Интеллигент.

– Не бойся, плохо не будет, – сказал внимательный Родион, – У них… у нас медицина на высочайшем уровне. На высочайшем. Итак… Итак, мне придется оставить капсулы здесь… я как-нибудь смогу объяснить их утерю… да никто и не проверяет их никогда, поводов не было еще ни разу. Да, я оставлю их здесь, вот. Так я и сделаю.

Похоже, он прямо сейчас размышлял, принимая какие-то, непонятные мне, решения. Я слушал, успокоенный словами про «высочайшую» медицину. Оказывается, я боюсь боли, надо же. И мне, как маленькому мальчику, нужны слова, чтобы успокоиться и снова начать верить в хорошее будущее.

– Оставлю на время… только не знаю, на какое. Потому что мне пора, Дима. Понимаешь? Пора.

– Понимаю, Родик, – сказал я в отместку.

Дима, так Дима, чего уж там. Оставишь на время – так оставляй. Времени у нас целая вечность, и вообще этот мир есть иллюзия, майя. Какая разница, что происходит во сне?

– У тебя нет права меня в чем-то винить, – сказал вдруг Родион, и побледнел.

Став белым, он вмиг похудел лицом, отек вниз… нет-нет, это не таблетки на меня так действовали: Родион и впрямь заострился, сдулся, весь пошел углами и выступами от переживаний. Казалось, он сдерживает себя, чтобы не зарыдать или хотя бы разораться на себя самого.

– Я не виню, – сказал я, на самом деле ничего не понимая.

Родион не поверил. Он сидел по по диагонали от меня, сдувшийся и неловкий, беспомощно опустив взгляд на палубу и закопавшись в тяжкую глубину чувств. «Сейчас ты скажешь, что не надо было всего этого делать», – подумал я.

Родион поднял глаза.

– Ладно, – сказал он сам себе, – Я все-таки скину вас где-нибудь, всех троих. Вы сможете пересидеть, пока я не придумаю, что делать. А если не придумаю… тогда… тогда…

– Тогда все само рассосется, – пообещал я как можно беззаботнее.

Родион не был воякой, и не верил в то, что иногда любая неприятность сама рассасывается. А я верил, у меня, бывало, рассасывалось. На войне иногда даже беременность рассасывается, чего уж там. Даже если Родион не поверил моим словам, пусть хоть от голоса моего успокоится. Тем более, я толком все равно не понимаю, что происходит. Да, это так: если спасены мои товарищи, то мне все равно, что там у Родиона в башке не клеится. Пока действует обезболивающее, я буду просто участвовать в игре, подстраиваясь и принимая ее такой, как предложит Родион.

Я прислушался к себе – как оно, еще тащит? Действие препаратов было удивительным, никакого сходства с привычным армейским промедолом. Тихо, спокойно и немного равнодушно было сейчас внутри моего ума.

– Ты можешь предложить место, куда вас скинуть? – спросил Родион, – Спустить, я хотел сказать. Надо спрятать капсулы… и чтобы у тебя было алиби, что ли… хотя…

– А давай ко мне домой, – предложил я, – У меня двушка в Саратове, места полно.

Сказал, и подумал: «Я же питерский, зачем я про Саратов сказал?». И тут же вспомнил, что и не питерский.

Родион посмотрел на меня, оценивая состояние. Потом хмыкнул, поняв, что пока что моим словесам верить не стоит. Я им и сам не поверил, чего уж там.

– Не получится, – сказал Родион, – Второй проход не открыть, а лететь не на чем. Могу на пару секунд вырубить стабилизацию, и нас отнесет гравитационным потоком… километров на шесть, я думаю. Шесть километров на запад у нас что? Лес?

– Берлога там, – неожиданно сказал я, и это было правдой.

В часе-полутора ходьбы действительно была берлога, на которую мы с Лешиком и Славой наткнулись пару дней назад. Переночевали там, отпуская шуточки о своих прошлых жизнях, кто кем был. Сидишь, пьешь самогрейный кофе, наслаждаешься скупым недолгим уютом, и будто на самом деле вспоминаешь, как бродил сто лет назад по этим лесам бурым хозяином леса.

– Родион, а ты знаешь, что медведь на зиму себе задницу залепляет землей, чтобы паразиты не залазили? – спросил я.

Родион вновь кинул взгляд, оценил мою невинность, и произнес:

– Не знаю.

– Как это не знаешь? – удивился я, – Я ведь только что тебе об этом сказал!

Родион не рассмеялся.

– Извини, – сказал я, – В голове что-то… В пяти-шести километрах отсюда на самом деле бывшая берлога, вполне приличная яма в земле, или там окопы были еще в Отечественную. Мы с пацанами раскопали немного, расширили, ночевали недавно там. Можно твои капсулы прикопать, никто не увидит. Никто там не ходит, Родион. Война.

Былую дурашливость как ветром сдуло, и, самое приятное, никакого тебе отходняка. Я всегда знал, что наличие практических дел приводит в чувство. У нас в голову раненые в себя приходили, хватались за пулемет, когда на самом деле надо было.

– Господи, как все коряво выходит, – сказал Родион, – Хотел ведь как лучше. Если спалюсь, то все сорвется… так много сорвется, понимаешь? Столько лет, столько стараний – и все медведю под хвост. Вот же дурак.

И никакого мата, никаких чертыханий, одна лишь печаль в голосе. Никаких тебе рыданий, стенаний и битья головой о переборку. Сижу, наслаждаюсь общением с интеллигентным человеком.

– Мой отец говорил, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – сказал я, – Не понимаю, о чем ты говоришь, но вижу, что у тебя на самом деле цейтнот.

Родион покрутил ступнями, словно разминаясь перед тем, как натянуть ласты.

– Эй, – позвал я, – Нам не в аквариум, нам в берлогу.

– Что? – не понял Родион, – А-а, шутишь, да… Легко тебе, Интеллигент. На войне все шутниками становятся, да? Иногда жалею, что… Впрочем, у каждого своя война.

– Нам еще медведя выгонять, – сказал я, – Может, тогда и повоюешь.

Мое слово иногда лечит, это я уже понял. Не столько само слово, как спокойствие и уверенность в голосе. В прежние революционные времена мне бы в комиссары пойти, воодушевлять рабочий класс на разбор булыжника с мостовых.

Родион хлопнул себя по коленям ладонями, и я подумал, что это на самом деле мой жест, ну да ничего, я уже и так Родиону простил многое. Например, он меня Димой назвал.

Оттолкнувшись ногой, Родион крутанул свое кресло, и оказался ко мне спиной, а к пульту лицом. Пальцы Родиона заиграли кнопками и рычажками, но я не стал любоваться его игрой. У каждого своя партитура.

Я откинулся в кресле, благодарно вспомнив его создателей, потому что было удобно, в меру мягко, и очень тепло там, где задница и спина. Кресло, оно ведь и предназначено для этих двух важных частей, а подлокотники это так, дополнительные удобства вне рамок технического задания и бюджета.

Когда летабла тронулась с места, я уже почти спал.

Глава 5. Сам такой.

Космический корабль инопланетян улетел. Конечно, это был космический корабль, хоть Родион и называл его «модулем». Слишком много неземного, не нашего, было там, даже сам Родион был не наш.

С другой стороны, это был не корабль. Это была дырка в небе, обрамленная металлом и стеклом. Ни движков с дюзами, ни крыльев, ни лазерных пушек. Кстати, насчет движков: меня всегда забавляло, что в фантастических фильмах корабли летят по космосу с работающими двигателями – синее пламя из кормовых дюз на весь экран, впечатлений зрительских ради и уютного вечера на диване для.

Зачем такое в космосе, непонятно. В космосе двигатель нужен только для разгона, а потом корабль летит сам. Ну да ладно, иногда в кино и звук раздается в космосе, и звезды бабахают.

Модуль в небе пропал, но я еще не пришел в себя. Это был тот самый момент, когда ты уже настолько пришел в себя, что понимаешь, что ты не совсем в себе, но ты еще не настолько в себе, чтобы вести себя так, будто ты в себе полностью. Осознанности хватает лишь для того, чтобы позаботиться о своей безопасности. Я накидал лапника на берлогу, забрался внутрь, пару веток швырнув в сторону прохода. Жутко хотелось спать, просто жутко. Просто страшно было от того, что засну на ходу… на ползу, точнее, я ведь по берлоге полз, а не шел… и не успею накрыть себя одеялом.

Я все-таки герой, это факт: спокойно улегся между двух ящиков, стало снова тепло, как в том кресле… каком еще кресле, Интеллигент, не было никакого кресла.

Сон снится мне странный. Будто я умер, пришел к Богу, а он мне и говорит:

– Извини, брат Интеллигент, но тебе в ад.

– Почему? – возмущаюсь, – Я ведь в тебя верил! Что за хрень, знаете ли: веришь в Него, веришь, а потом тебя в ад!

– А ты в Меня не очень честно верил, – грустно говорит Бог, – Ты в Меня верил, потому что попы вам наобещали, что будет ад. А ты многих людей не любил. Отца своего ты на самом деле не любил. Когда он тебя наказывал, ты хотел, чтобы он попал в ад. И ты в Меня верил, потому что тебе от Меня что-то было нужно.